О, молчи! от волнующих страстных речей 

Я в огне и дрожу,

И испуганно нежных очей,

Я с тебя не свожу. 

О, молчи! в сердце юном моем

Пробудил что-то странное ты.

Жизнь мне кажется дивным загадочным сном

Где лобзанья-цветы

Отчего ты так нагнулся ко мне, 

Что во взоре моем ты прочел, 

Отчего я дрожу? отчего я в огне? 

Уходи! О, зачем ты пришел.

1904-1905

Герб небес изогнутый и древний.

Что на нем - почти не разобрать.

Девочке, сидевшей у харчевни,

Я велел меня сегодня ждать.

А она на луг глядела вешний,

Пальчиками чистя апельсин.

Улыбнулась: «Верно, вы не здешний?»

И ушла, отдав мне взгляд один.

Ни дорог не видно, ни тропинок,

Я карету здесь остановлю.

Никогда я не любил блондинок,

А теперь уже не полюблю.

Мы за полночь проиграли в кости,

Мне везло чертовски в этот день...

И когда еще прощались гости,

Поредела за окошком тень.

Шел я, напевая «Встречи мая»,

По неровным шатким ступеням.

Мне светил трактирщик, повторяя: 

«Не шумите, в доме много дам!»

1909

Сероглазый король

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,

Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,

Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..

За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел

И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля...»

1910

Рыбак

Руки голы выше локтя,

А глаза синей, чем лед.

Едкий, душный запах дегтя,

Как загар, тебе идет.

И всегда, всегда распахнут

Ворот куртки голубой,

И рыбачки только ахнут,

Закрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит

В город продавать камсу,

Как потерянная бродит

Вечерами на мысу.

Щеки бедны, руки слабы,

Истомленный взор глубок,

Ноги ей щекочут крабы,

Выползая на песок.

Но она уже не ловит

Их протянутой рукой.

Все сильней биенье крови

В теле, раненном тоской.

1911

Высоко в небе облачко серело,

Как беличья расстеленная шкурка.

Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело

Растает в марте, хрупкая Снегурка!"

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горечи, ни мщенья,

Пускай умру с последней белой вьюгой.

О нем гадала я в канун крещенья.

Я в январе была его подругой.

1911

Сжала руки под темной вуалью...

«Отчего ты сегодня бледна?»

— Оттого что я терпкой печалью

Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот...

Я сбежала, перил не касаясь,

Я сбежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

1911

Все мы бражники здесь, блудницы, 

Как невесело вместе нам! 

На стенах цветы и птицы 

Томятся по облакам. 

Ты куришь черную трубку, 

Так странен дымок над ней. 

Я надела узкую юбку, 

Чтоб казаться еще стройней. 

Навсегда забиты окошки: 

Что там, изморозь или гроза? 

На глаза осторожной кошки 

Похожи твои глаза. 

О, как сердце мое тоскует! 

Не смертного ль часа жду? 

А та, что сейчас танцует, 

Непременно будет в аду.

1913

Жрицами божественной бессмыслицы

Назвала нас дивная судьба,

Но я точно знаю - нам зачислятся

Бденья у позорного столба,

И свиданье с тем, кто издевается,

И любовь к тому, кто не позвал...

Посмотри туда - он начинается,

Наш кроваво-черный карнавал.

1913

Царскосельская статуя

Уже кленовые листы

На пруд слетают лебединый,

И окровавлены кусты

Неспешно зреющей рябины,

И ослепительно стройна,

Поджав незябнущие ноги,

На камне северном она

Сидит и смотрит на дороги.

Я чувствовала смутный страх

Пред этой девушкой воспетой.

Играли на ее плечах

Лучи скудеющего света.

И как могла я ей простить

Восторг твоей хвалы влюбленной...

Смотри, ей весело грустить,

Такой нарядно обнаженной.

1916

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки

Все поверили, так и живут:

Ждут свиданий, боятся разлуки

И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,

И почиет на них тишина...

Я на это наткнулась случайно

И с тех пор все как будто больна.

1917

О нет, я не тебя любила,

Палима сладостным огнем,

Так объясни, какая сила

В печальном имени твоем.

Передо мною как колени

Ты стал, как будто ждал венца,

И смертные коснулись тени

Спокойно юного лица.

И ты ушел. Не за победой,

За смертью. Ночи глубоки!

О, ангел мой, не знай, не ведай

Моей теперешней тоски.

Но если белым солнцем рая

В лесу осветится тропа,

Но если птица полевая

Взлетит с колючего снопа,

Я знаю: это ты, убитый,

Мне хочешь рассказать о том,

И снова вижу холм изрытый

Над окровавленным Днестром.

Забуду дни любви и славы,

Забуду молодость мою,

Душа темна, пути лукавы,

Но образ твой, твой подвиг правый

До часа смерти сохраню.

1917

Пока не свалюсь под забором

И ветер меня не добьет,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжет.

Упрямая, жду, что случится,

Как в песне случится со мной,

Уверенно в дверь постучится

И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: «Довольно,

Ты видишь, я тоже простил».

Не будет ни страшно, ни больно.

Ни роз, ни архангельских сил.

Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце мое берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

1921

Художнику

Мне все твоя мерещится работа, 

Твои благословенные труды: 

Лип, навсегда осенних, позолота 

И синь сегодня созданной воды. 

Подумай, и тончайшая дремота 

Уже ведет меня в твои сады, 

Где, каждого пугаясь поворота, 

В беспамятстве ищу твои следы. 

Войду ли я под свод преображенный, 

Твоей рукою в небо превращенный, 

Чтоб остудился мой постылый жар?.. 

Там стану я блаженною навеки 

И, раскаленные смежая веки, 

Там снова обрету я слезный дар. 

1924

Данте

Il mio bel San Giovanni

Dante

Он и после смерти не вернулся 

В старую Флоренцию свою. 

Этот, уходя, не оглянулся, 

Этому я эту песнь пою. 

Факел, ночь, последнее объятье, 

За порогом дикий вопль судьбы... 

Он из ада ей послал проклятье 

И в раю не мог ее забыть, - 

Но босой, в рубахе покаянной, 

Со свечой зажженной не прошел 

По своей Флоренции желанной, 

Вероломной, низкой, долгожданной... 

1936 

Стансы

Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь.

Как крестный ход идут часы Страстной недели.

Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле

никто, никто, никто не может мне помочь?

В Кремле не надо жить - Преображенец прав.

Здесь зверства древнего еще кишат микробы:

Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,

И Самозванца спесь взамен народных прав.

1940

На сотни верст, на сотни миль,

На сотни километров

Лежала соль, шумел ковыль,

Чернели рощи кедров.

Как в первый раз я на нее,

На Родину, глядела.

Я знала: это все мое -

Душа моя и тело.

Белым камнем тот день отмечу,

Когда я о победе пела,

Когда я победе навстречу,

Обгоняя солнце, летела.

И весеннего аэродрома

Шелестит под ногой трава.

Дома, дома - ужели дома!

Как все ново и как знакомо,

И такая в сердце истома,

Сладко кружится голова... 

В свежем грохоте майского грома -

Победительница Москва! 

1944 

Август

Он и праведный, и лукавый, 

И всех месяцев он страшней:

В каждом августе, Боже правый, 

Столько праздников и смертей.

Разрешенье вина и елея...

Спас, Успение... Звездный свод!..

Вниз уводит, как та аллея,

Где остаток зари алеет,

В беспредельный туман и лед

Вверх, как лестница, он ведет.

Притворялся лесом волшебным, 

Но своих он лишился чар. 

Был надежды «напитком целебным»

В тишине заполярных нар...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А теперь! Ты, новое горе, 

Душишь грудь мою, как удав... 

И грохочет Черное море, 

Изголовье мое разыскав.

1957 

Оставь нас с музыкой вдвоем,

Мы сговоримся скоро -

Она бездонный водоем -

Я призрак, тень, укора.

        Я не мешаю ей звенеть, -

        Она поможет - умереть.

1963

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

1908

Дано мне тело - что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть

Узора милого не зачеркнуть.

1909

Если утро зимнее темно,

То холодное твое окно

Выглядит, как старое панно:

Зеленеет плющ перед окном;

И стоят, под ледяным стеклом,

Тихие деревья под чехлом —

Ото всех ветров защищены,

Ото всяких бед ограждены

И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.

Перед самой рамой — шелковист

Содрогается последний лист.

1909

Раковина

Быть может, я тебе не нужен,

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь

И несговорчиво поешь,

Но ты полюбишь, ты оценишь

Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,

Оденешь ризою своей,

Ты неразрывно с нею свяжешь

Огромный колокол зыбей,

И хрупкой раковины стены,

Как нежилого сердца дом,

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем...

1911

Notre Dame

Где римский судия судил чужой народ,

Стоит базилика, - и, радостный и первый,

Как некогда Адам, распластывая нервы,

Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план:

Здесь позаботилась подпружных арок сила,

Чтоб масса грузная стены не сокрушила,

И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом - дуб, и всюду царь - отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра,

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам.

1912

Я ненавижу свет

Однообразных звезд.

Здравствуй, мой давний бред, - 

Башни стрельчатой рост!

Кружевом, камень, будь

И паутиной стань:

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань.

Будет и мой черед – 

Чую размах крыла.

Так – но куда уйдет

Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок,

Я, исчерпав, вернусь:

Там – я любить не мог,

Здесь – я любить боюсь…

1912

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей пояс журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, -

На головах царей божественная пена, -

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер - всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

1915

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе — великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит,

Свет в круглой храмине под куполом в июле,

Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули

О луговине той, где время не бежит.

И евхаристия, как вечный полдень, длится —

Все причащаются, играют и поют,

И на виду у всех божественный сосуд

Неисчерпаемым веселием струится.

1915

Я не увижу знаменитой «Федры»,

В старинном многоярусном театре,

С прокопченной высокой галереи,

При свете оплывающих свечей.

И, равнодушнен к суете актеров,

Сбирающих рукоплесканий жатву,

Я не услышу, обращенный к рампе,

Двойною рифмой оперенный стих:

— Как эти покрывала мне постылы...

Театр Расина! Мощная завеса

Нас отделяет от другого мира;

Глубокими морщинами волнуя,

Меж ним и нами занавес лежит.

Спадают с плеч классические шали,

Расплавленный страданьем крепнет голос.

И достигает скорбного закала

Негодованьем раскаленный слог...

Я опоздал на празднество Расина...

Вновь шелестят истлевшие афиши,

И слабо пахнет апельсинной коркой,

И, словно из столетней летаргии,

Очнувшийся сосед мне говорит:

— Измученный безумством Мельпомены,

Я в этой жизни жажду только мира;

Уйдем, покуда зрители-шакалы

На растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры...

1915

Обиженно уходят на холмы,

Как Римом недовольные плебеи,

Старухи овцы — черные халдеи,

Исчадье ночи в капюшонах тьмы.

Их тысячи — передвигают все,

Как жердочки, мохнатые колени,

Трясутся и бегут в курчавой пене,

Как жеребья в огромном колесе.

Им нужен царь и черный Авентин,

Овечий Рим с его семью холмами,

Собачий лай, костер под небесами

И горький дым жилища и овин.

На них кустарник двинулся стеной

И побежали воинов палатки,

Они идут в священном беспорядке.

Висит руно тяжелою волной.

1915

Кассандре

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если эта жизнь — необходимость бреда

И корабельный лес — высокие дома, —

Я полюбил тебя, безрукая победа

И зачумленная зима.

На площади с броневиками

Я вижу человека — он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон.

Больная, тихая Кассандра,

Я больше не могу — зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

1917

Сумерки свободы

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы —

О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

B ком сердце есть — тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек — и вот

Не видно солнца, вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети — сумерки густые —

Не видно солнца и земля плывет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

1918

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

1930

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него - то малина

И широкая грудь осетина.

1933

Зверинец

Отверженное слово «мир»

В начале оскорбленной эры;

Светильник в глубине пещеры

И воздух горных стран — эфир;

Эфир, которым не сумели,

Не захотели мы дышать.

Козлиным голосом, опять,

Поют косматые свирели.

Пока ягнята и волы

На тучных пастбищах водились

И дружелюбные садились

На плечи сонных скал орлы, —

Германец выкормил орла,

И лев британцу покорился,

И галльский гребень появился

Из петушиного хохла.

А ныне завладел дикарь

Священной палицей Геракла,

И черная земля иссякла,

Неблагодарная, как встарь.

Я палочку возьму сухую,

Огонь добуду из нее,

Пускай уходит в ночь глухую

Мной всполошенное зверье!

Петух и лев, широкохмурый

Орел и ласковый медведь —

Мы для войны построим клеть,

Звериные пригреем шкуры.

А я пою вино времен —

Источник речи италийской —

И в колыбели праарийской

Славянский и германский лен!

Италия, тебе не лень

Тревожить Рима колесницы,

С кудахтаньем домашней птицы

Перелетев через плетень?

И ты, соседка, не взыщи —

Орел топорщится и злится:

Что, если для твоей пращи

Тяжелый камень не годится?

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей, —

И умудренный человек

Почтит невольно чужестранца,

Как полубога, буйством танца

На берегах великих рек.

1916, 1935

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых кровей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

1935

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей - скалы подспорье и пособье?

А коршун где - и желтоглазый гон

Его когтей, летящих исподлобья?

Тому не быть - трагедий не вернуть,

Но эти наступающие губы -

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.

Он эхо и привет, он веха, - нет, лемех...

Воздушно-каменный театр времен растущих

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех -

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

1937

Заблудился я в небе - что делать?

Тот, кому оно близко, - ответь!

Легче было вам, Дантовых девять

Атлетических дисков, звенеть.

Не разнять меня с жизнью: ей снится

Убивать и сейчас же ласкать,

Чтобы в уши, в глаза и в глазницы

Флорентийская била тоска.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое разорвите

Вы на синего звона куски...

И когда я усну, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Он раздастся и глубже и выше -

Отклик неба - в остывшую грудь.

1937

Рим

Где лягушки фонтанов, расквакавшись

И разбрызгавшись, больше не спят

И, однажды проснувшись, расплакавшись,

Во всю мочь своих глоток и раковин

Город, любящий сильным поддакивать,

Земноводной водою кропят,—

Древность легкая, летняя, наглая,

С жадным взглядом и плоской ступней,

Словно мост ненарушенный Ангела

В плоскоступье над желтой водой,—

Голубой, онелепленный, пепельный,

В барабанном наросте домов,

Город, ласточкой купола лепленный

Из проулков и из сквозняков,—

Превратили в убийства питомник

Вы, коричневой крови наемники,

Италийские чернорубашечники,

Мертвых цезарей злые щенки...

Все твои, Микель Анджело, сироты,

Облеченные в камень и стыд,—

Ночь, сырая от слез, и невинный

Молодой, легконогий Давид,

И постель, на которой несдвинутый

Моисей водопадом лежит,—

Мощь свободная и мера львиная

В усыпленьи и в рабстве молчит.

И морщинистых лестниц уступки —

В площадь льющихся лестничных рек,—

Чтоб звучали шаги, как поступки,

Поднял медленный Рим-человек,

А не для искалеченных нег,

Как морские ленивые губки.

Ямы Форума заново вырыты

И открыты ворота для Ирода,

И над Римом диктатора-выродка

Подбородок тяжелый висит.

1937

Я скажу это начерно, шепотом

Потому что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище -

Раздвижной и прижизненный дом.

1937

Казнь

Их вывели тихо под стук барабана,

За час до рассвета, пред радужным днем -

И звезды среди голубого тумана

Горели холодным огнем.

Мелькнули над темной водой альбатросы,

Светился на мачте зеленый фонарь...

И мрачно, и тихо стояли матросы -

Расстрелом за алое знамя мстит царь.

. . . . . . . . . . . .

Стоял он такой же спокойный и властный,

Как там средь неравной борьбы,

Когда задымился горящий и красный

«Очаков» под грохот пальбы.

Все взглядом округленным странно, упрямо

Зачем-то смотрели вперед:

Им чудилась страшная, темная яма...

Команда... Построенный взвод...

А вот Березань, точно карлик горбатый;

Сухая трава и пески...

Шеренгою серой застыли солдаты...

Гроба из досок у могилы, мешки...

На море свободном, на море студеном,

Здесь казнь приготовил им старый холоп,

И в траурной рясе с крестом золоченым

Подходит услужливый поп...

Поставили... Саван надели холщовый...-

Он гордо отбросил мешок...

Взгляд грустный, спокойно-суровый

Задумчив и странно глубок.

. . . . . . . . . . . . .

Все кончено было, когда позолота

Блеснула на небе парчой огневой,

И с пеньем и гиканьем рота

Прошлась по могиле сырой.

. . . . . . . . . . . .

Напрасно!.. Не скроете глиной

И серым, сыпучим песком

Борьбы их свободной, орлиной

И бледные трупы с кровавым пятном.

1906

Ящеры

О ящеры-гиганты, не бесследно

Вы - детища подводной темноты -

По отмелям, сверкая кожей медной,

Проволокли громоздкие хвосты!

Истлело семя, скрытое в скорлупы

Чудовищных, таинственных яиц,-

Набальзамированы ваши трупы

Под жирным илом царственных гробниц.

И ваших тел мне святы превращенья:

Они меня на гребень вознесли,

И мне владеть, как первенцу творенья,

Просторами и силами земли.

Я зверь, лишенный и когтей и шерсти,

Но радугой разумною проник

В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий

Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг.

А все затем, чтоб пламенем священным

Я просветил свой древний, темный дух

И на костре пред Богом сокровенным,

Как царь последний, радостно потух;

Чтоб пред Его всегда багряным троном,

Как теплый пар, легко поднявшись ввысь,

Подобно раскаленным электронам,

Мои частицы в золоте неслись.

1911

Земля

О мать Земля! Ты в сонме солнц блестела,

Пред алтарем смыкаясь с ними в круг,

Но струпьями, как Иову, недуг

Тебе изрыл божественное тело.

И красные карбункулы вспухали,

И лопались, и в черное жерло

Копили гной, как жидкое стекло,

И, щелями зияя, присыхали.

И на пластах застывших изверженья

Лег, сгустками запекшись, кремнозем,

Где твари - мы плодимся и ползем,

Как в падали бациллы разложенья.

И в глубях шахт, где тихо спит руда,

Мы грузим кровь железную на тачки,

И бередим потухшие болячки,

И близим час последнего суда...

И он пробьет! Болезнь омывши лавой,

Нетленная, восстанешь ты в огне,

И в хоре солнц в эфирной тишине,

Вновь загремит твой голос величавый!

1911

Бык на бойне

Пред десятками загонов пурпурные души

Из вскрытых артерий увлажняли зной.

Молодцы, окончив разделку туши,

Выходили из сараев за очередной.

Тянули веревкой осовелую скотину,

Кровавыми руками сучили хвост.

Станок железный походил на гильотину,

А пол асфальтовый  - на черный помост.

Боец коротким ударом кинжала

Без хруста крушил спинной позвонок.

И, рухнувши, мертвая груда дрожала

Бессильным ляганьем задних ног.

Потом, как бритвой, полоснув по шее,

Спускал в подставленные формы шлюз.

В зрачках, как на угольях, гаснул, синея,

Хребта и черепа золотой союз.

И словно в гуртах средь степного приволья

В одном из загонов вздыбленный бык,

Сотрясая треньем жерди и колья,

В углу к годовалой телке приник.

Он будто не чуял, что сумрак близок,

Что скоро придется стальным ногам -

С облупленной кожей литой огрызок

Отрезанным сбросить в красный хлам.

И я думал, смиряя трепет жгучий:

Как в нежных любовниках, убойную кровь

И в быке каменнолобом ударом созвучий

Оглушает вечная рифма - любовь!

1913

Женщине

Хоть отроческих снов грехи

Средь терпких ласк ей не рассказаны,

Но с женщиной тайно связаны

Струнами зычных мышц стихи.

Как в детстве струи жгли хрустальные

И в зное девочки, резвясь,

Рядили холмики овальные,

Как в волоса, в речную грязь.

Мне акробаток снилась лестница

Под куполом, и так легко

На мыльный круп коня наездница

С размаха прыгала в трико.

И помню срамные видения,

И в гари фабрик вечера,

Но я люблю тебя не менее,

Чем робким отроком, сестра.

Сойди, зрачками повелительных

И нежных глаз разрушь, разъяв,

Сцепленье жвачных глыб, стремительных

Средь вод, и зарослей, и трав.

Пусть дебрей случных мы наследники,

Вновь наши райские сады,

Неси же в лиственном переднике,

Как Ева, царские плоды.

1913

Хотелось в безумье, кровавым узлом поцелуя

Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,

Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,

Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.

А прорубь окна караулили цепко гардины,

А там, за малиновым, складчатым плотным драпри,

Вдоль черной Невы, точно лебеди, с Ладоги льдины

Ко взморью тянулись при блеске пунцовой зари.

1913

И у тигра есть камышовое логово,

И он, усталый от ночных охот,

Налакомившийся сладким мясом двуногого,

Залезая, языком кровавым лизнет

Проснувшийся, кинувшийся к матери помет.

Где ж спасенье от нее, от женщины пышнотелой,

Если шепчет вождю, прижимаясь, - люблю.

Или скажет за тебя мужское «нет»

С прорезиненными крыльями металлический скелет.

Пусть засвищет воздух... улю-лю... улю-лю...

В руль вклещившись руками, головой оголтелой

Турманя, над черным муравейником проделай

Последнюю, затяжную, мертвую петлю.

1914

В безвременье времени турбины воли,

Как океанские пароходы, роют винтом

Мгновенный поверхностный след,— не его ли,

Смотри, пожирают волны вон там.

Все призрак. Живет лишь один настоящий

Над нашими я, над смертью, для нас

Клокочущий яхонт, смарагд кипящий,

Опенивающий пароходный нос.

Ни на что не надеясь, ни в чем не каясь,

Без прошлого и будущего, с бездной в ладу,

Под волнорезом настоящего плыть, кувыркаясь,

Обгоняясь, играя, как дельфин молодой!

1915

Вы помните?.. девочка, кусочки сала

Нанизавши на нитку, зимою в саду

На ветки сирени бросала

Зазябшим синичкам еду.

Этой девочкой были вы.

А теперь вы стали большой,

С мятущейся страстной душой

И с глазами, пугающими холодом синевы.

Бушует на море осенний шторм,

Не одна перелетная сгинет станица,

А сердце мое, как синица,

Зимует здесь около вас

Под небом морозным синих глаз.

И ему, как синицам, нужен прикорм,

И оно, как они, иногда

Готово стучаться в стекло,

В крещенские холода

Просясь в тепло.

Зато, если выпадет солнечный день

Весь из лазури и серебра,

Оно, как синичка, взлетевшая на сирень,

Прыгает, бьется о стенки ребра

И поет, звеня, щебеча,

Благодарность за ласку вашего луча.

1918

Гибель дирижабля «Диксмюде»

— Лейтенант Плессис де Гренадан,

Из Парижа приказ по радио дан:

Все меры принять немедленно надо,

Чтобы «Диксмюде» в новый рейс

К берегам Алжира отбыл скорей.

— Мой адмирал, мы рискнули уже.

Поверьте, нам было нелегко.

Кровь лилась из ноздрей и ушей,

Газом высот отравлялись легкие.

Над облаками вися в купоросной мгле,

Убаюканы качкою смерти,

Больные, ни пить, ни есть не могли.

Пятеро суток курс держа,

Восемь тысяч километров

Без спуска покрыл дирижабль.

Мой адмирал, я уже доносил:

Нельзя требовать свыше сил.

— Лейтенант, вами дан урок не один

Бошам, как используют их цеппелин.

Я уверен — стихиям наперекор

Вы опять поставите новый рекорд.

— Адмирал, о буре в ближайшие дни

Из Алжира сведенья даны.

Над морем ночью вдали от баз

В такой ураган мы попали раз.

Порвалась связь, не работало радио,

Электрический свет погасили динамо.

Барабанили тучи шрапнелью града,

И снаряды молний рвались под нами.

Кашалотом в облачный бурун

Мчался «Диксмюде» ночь целую,

Боясь, что молнийный гарпун

Врежется взрывом в целлулоид.

Адмирал, в середине декабря

Дирижабль погубит такая буря.

— Лейтенант, на новый год уже

В палату депутатов внесен бюджет.

Для шести дирижаблей «Societe Anonyme

De Navigation Aerienne» испрошен кредит.

Рекорд ваш лишний не повредит,

Для шести ведь можно рискнуть одним...

И, слегка побледнев, лейтенант умолк:

— Адмирал, команда выполнит долг.

Улетели, а в ночь налетел ураган,

И вернуться приказ по радио дан.

Слишком поздно! Пропал дирижабль без следа,

Умоляя по молнийному излому

Безмолвно: «Диксмюде» всем судам...

На помощь... на помощь... на помощь...

После бури декабрьская теплынь.

Из пятидесяти двух командир один

В сеть рыбаков мертвецом доплыл

С донесением, что погиб цеппелин:

Стрелками вставших часов два слова

Рапортовал: половина второго!

С берегов Сицилии в этот час

Ночью был виден на небе взрыв,

Метеор огромный, тучи разрыв,

Разорван надвое, в море исчез.

Но на крейсере, как на лафете, в Тулон

Увозимый, в лентах, в цветах утопая,

Лейтенант Гренадан, видел ли он,

В гробу металлическом запаян:

Как вдали, на полночь курс держа,

Целлулоидной оболочкой на солнце горя,

На закате облачный дирижабль

Выплыл из огненного ангара.

1924

Над Северным морем

Над бурным морем Северным

Сражались истребители,

Стальные ястреба,

В свинцовом ливне веерном —

Вы видели? Вы видели?—

И глохнула стрельба

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным,

Над водными просторами

Заглох воздушный бой.

Как тучи, цугом траурным

С бесшумными моторами

Летят они гурьбой

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Проносятся валькирии,

Всех павших подобрав.

Вы девам смерти все верны,

Вы — званые на пире их.

В Валгаллу путь кровав

Над бурным морем Северным.

Над бурным морем Северным

Несутся истребители

Быстрей сверхскоростных

Кортежем черным траурным

К Валгалловой обители

В сверканьях расписных

Над бурным морем Северным.

1940

Поэт, зачем ты старое вино

Переливаешь в новые меха?

Все это сказано уже давно

И рифмою не обновишь стиха.

Стары все излияния твои,

И славы плагиат тебе не даст:

«Песнь песней» все сказала о любви,

О смерти все сказал Экклезиаст.

1941

У двух проталин

Пасхальной ночью

          у двух проталин

Два трупа очнулись

          и тихо привстали.

Двое убитых

        зимою в боях,

Двое отрытых

          весною в снегах.

И долго молчали

          и слушали оба

В тревожной печали

              остывшей злобы.

«Christ ist erstanden!» * —

               сказал один,

Поняв неустанный

            шорох льдин.

«Христос воскресе!» —

            другой ответил,

Почуяв над лесом

          апрельский ветер.

И как под обстрелом

             за огоньком,

Друг к другу несмело

             пробрались ползком,

И троекратно

          облобызались,

И невозвратно

          с весною расстались,

И вновь онемело,

          как трупы, легли

На талое тело

          воскресшей земли...

Металлом визжало,

          взметалось пламя:

Живые сражались,

          чтоб стать мертвецами.

* «Христос воскрес!» (нем.).

1942

Человек

К светилам в безрассудной вере

Все мнишь ты богом возойти,

Забыв, что темным нюхом звери

Провидят светлые пути.

И мудр слизняк, в спираль согнутый,

Остры без век глаза гадюк,

И, в круг серебряный замкнутый,

Как много тайн плетет паук!

И разлагают свет растенья,

И чует сумрак червь в норе...

А ты - лишь силой тяготенья

Привязан к стынущей коре.

Но бойся дня слепого гнева:

Природа первенца сметет,

Как недоношенный из чрева

Кровавый безобразный плод.

И повелитель Вавилона,

По воле Бога одичав,

На кряжах выжженного склона

Питался соком горьких трав.

Стихии куй в калильном жаре,

Но духом, гордый царь, смирись

И у последней слизкой твари

Прозренью темному учись!

1954