Солнце свирепое, солнце грозящее,
Бога, в пространствах идущего,
Лицо сумасшедшее,
Солнце, сожги настоящее
Во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!

Звёзды смиренные, звёзды звенящие,
Ангела, время хранящего,
Глаза безутешные,
Звёзды, храните ушедшее
Во имя грядущего,
Забывая поспешное...

Улдуз пятнадцать лет.
У неё светлые глаза и две родинки под правым глазом. Когда она смеётся, они словно прыгают одна за одной.
Улдуз любит рассказывать сказки.
Она сочиняет их, пока работает на маленьком поле, пока срывает крошечными бронзовыми ладонями сорную траву, пока носит на правом плече тяжёлые холодные кувшины, полные колодезной воды. По вечерам, унимая непоседливую детвору после большого семейного ужина, она садится и рассказывает свои небылицы, и глаза её блестят, как две бусины из горного хрусталя.
По крайней мере, так говорит Хумай. Хумай семь зим, и она всегда ходит за Улдуз след в след, только стопа её на два мизинца короче. Они живут вдвоём в доме под тонкой крышей, где солнечный свет становится плоским, а яблоки наливаются медовой тенью.
У них на двоих два сердца, четыре руки и бесконечное количество душ. Они селят их мягкий смех по одному в каждый распустившийся цветок и собирают их мудрое молчание в спелых плодах. Корзин нужно так много, что каждый год Хумай плетёт по восемь новых, и Улдуз носит часть урожая дяде Турану и его семье, а он дарит им в ответ зерно и несколько кувшинов молока.

У них в саду – трижды семь деревьев и девять лоз синего винограда, и каждый день Улдуз поит их тени по очереди: один большой кувшин на каждый корень - столько же, сколько молитв она произносит перед сном по каждой почившей душе.
Она точно знает, что до колодца две тысячи шагов и почти тысяча выдохов. Вдохи она никогда не считает, ведь помнит, что на вдохе не берёшь ничего, кроме воздуха, на выдохе же меняешь одну тропу из своих снов на два камня для кургана своей жизни.
Хумай не считает ни своих вдохов, ни выдохов, но Улдуз учит её делать это каждый раз, когда чистит посуду или весенним утром выбивает выцветший полосатый ковёр от набежавшего промеж нитей песка.
Когда на персиковом дереве остаётся десять хрупких цветков, под их тощей крышей ласточки начинают строить новое гнездо. По вечерам Улдуз и Хумай ходят на них посмотреть – садятся в прозрачной древесной тени и пьют настой из ивовых листьев и чайной розы. Когда Хумай плетёт корзины - безотрывно следит за их стремительным полётом, а Улдуз лишь знает, что глаза Хумай в это время становятся синими, как спины весенних птиц.
Хумай носит две косы, чёрные, как ласточкин хвост. У Улдуз вьётся лишь одна – и единственная белая бусина вплетена в ней у самого основания. Она собирает волосы прядь к пряди, пока солнца еще нет в небесах, и сияющий глаз гневливого бога никогда не видит её сонной и простоголовой.

Каждый день Улдуз выметает из дома песок – три горсти на каждый час. Летом его несёт к ним горячий ветер с востока, и тот пробирается во все щели их дома, заползает под одеяла, прячется в волосах. Она вычёсывает его из кос Хумай особенно часто – та спит головой к востоку, отчего рассветные облака путаются в её мыслях и не выходят оттуда до самого заката, а ресницы её густеют от сумеречной тени.
Сама Улдуз спит головой к югу, потому один её глаз видит хуже другого, но тот, что видит яснее, – видит деревья чужих душ и птиц, что прячутся в их ветвях. Порой она даже может угадать всю тысячу их имён, но чаще останавливается на первом из них, ведь только его можно произнести на человеческом языке.

Улдуз мечтает о черноглазом гончаре, лепящем горшки, похожие на гнёзда ласточек, и блюда, похожие на две протянутые ладони.
Когда солнце начинает остывать и багроветь, как железо в проворных руках кузнеца, Улдуз выходит на порог, и ей кажется: она видит тёмный мужской профиль под синими ветвями фигового дерева. Его ладони мечутся чёрными тенями, точно крылья птицы, попавшей в силок, и ей слышится звонкий ритм тарбуки, стремительный, как летний дождь, и пронзительный, как стук сердца.
Или только лишь стук сердца.
Но она закрывает глаза и начинает смотреть вперёд яснее и зорче.
Чёрные его кудри змеями вьются под красным скидом, похожим на золотой шатёр, расшитым голубым и белым – точно на свадьбу. Может, так и есть – и только суженая всё никак не идёт ему навстречу. Улдуз лишь смотрит на него из-под кисеи и пытается понять, сколько лет и снов ей нужно отдать за один такой шаг.
Но она знает точно – он терпелив, он может ждать.
Он зачерпывает землю, мягкую, как тело любящей женщины, и красную, как новорожденный младенец. Такую землю долго и усердно промывают в воде, очищают от грубых камней и несносного песка, такая земля благородна, как пурпур на стенках морских раковин, и благодарна, как яблоня, с чьих изогнутых ветвей срывают тяжёлые плоды.
Улдуз знает: первые люди слеплены из красной, как поцелуй, глины и пробуждаются на красном, как сок граната, закате. Потому их тела – не больше, чем кувшин, которому надлежит однажды разбиться в черепки, а душа – не меньше, чем молодое вино, еще не пролитое на землю.

Когда поступь её вновь тяжелеет от полного кувшина на плече, она идёт в свой сад и следит, как синяя тень медленно растёт у неё из-под ступней. У тени длинные ноги и руки, и она тянется к востоку, словно дерево, и корни её растут у Улдуз между лопаток.
Когда девушка подходит к дому - слышит детские крики, похожие на гомон воробьиной стаи, и плач. Она хмурится, но ставит кувшин бережно у калитки, потому что не любит понапрасну проливать воду и спешить с опустевшими глазами.
За их домом Хумай плачет, точно испуганная цапля в камыше, и коса её растрепана, но она прыгает вслед за одним из мальчишек и изо всех своих хрупких сил отбирает у того палку.
- Не трогай! Не трогай! – кричит, зажимает разбитый нос и жмётся к стене, когда её дёргают за косу или платье. Улдуз видит, как разбито одно из ласточкиных гнёзд под их крышей, слышит, как гогочут маленькие разбойники, пытаясь дотянуться и до второго, и выхватывает у детей палки.
- Берегись! – визжат мальчишки, разбегаясь врассыпную, но Улдуз ловит двух из них за уши, встряхивает, как ветви, тяжёлые и мокрые от дождя.
- Да мы-то чего! – визжат они. – Подумаешь, птицы!..
- Нельзя их! Ласточки – это счастливые души... – всхлипывает за её спиной Хумай, собирает в подол обломки гнезда. Улдуз же молчит, тянет и выталкивает сорванцов за порог. У неё нет для них ни злых слов, ни укоров, потому что она не хранит их в себе и не собирает на дорогах. У неё есть лишь тяжёлый взгляд и короткое:
- Сада моего для вас больше нет. Уходите.
Есть ещё дорога к их матерям, но Улдуз не любит ходить этой тропой, хоть и нужно, как видно. Не за ласточек, конечно, - за разбитый сестрин нос и растрёпанную косу.
- Скажи, - у Хумай глаза тёмные от слез, волосы синие от перьев, и платье её всё в траве и грязи от разломанного гнезда, - ты можешь поднять меня под крышу? Я хочу его собрать назад.
Улдуз ничего не говорит ей в ответ, только сажает на плечи и смотрит снизу, как та лепит обратно неуклюжий комок под крышей – из луговика, земли и собственных слёз – и ласточки встревоженно снуют над их головами.

Вечером они идут в общий дом, где ломают пальцами хлебный мякиш и пересчитывают зёрна изюма. Там горят огни в чашах, заполненных маслом, и орнамент ковров под ногами сплетается в давний сон древнего бога, составленный из тысяч узлов и сотен прядей из женских кос. Ближе всех к огню сидят старики, чьи головы похожи на камни, оплетённые липкой паутиной, а глаза – на влажный песок, тяжёлый и сонный.
Голоса их звучат тревожно и скрипуче, как ветви деревьев в предвестье урагана:
- Солнце идёт низко к земле, иссушает землю. Год Зайца на носу – точно надо ждать падежа в отарах.
- Отчего? – хватается один из мальчишек за рукав деда. – Отчего Зайца?
Старик лишь отмахивается:
- Пускай Улдуз и рассказывает, она у нас на слова мастерица.
Дети с головами-одуванчиками подбираются к ней поближе, и глаза их – тёмная колодезная вода. Улдуз разламывает мягкий инжир, отдаёт половину испуганно жмущейся к её боку Хумай и улыбается.

Вечное небо породило наш мир и всё живое в нем. Но как солнце приносит с собой тень, так и в этот мир за жизнью пришла смерть. Так начался ход времени. Шли дни, одни за другими, солнечное колесо бороздило небо, раз за разом появляясь и пропадая за горизонтом. Но люди не умели ещё определить ход времени, а потому молодые не слушали мудрых стариков, а пожилые не знали, какой срок им отпущен и не спешили передавать свою мудрость молодым. И были люди потеряны во времени, не знали, как устроить свою жизнь, когда сеять, а когда пожинать, когда выходить на охоту, а когда резать виноградную лозу.
Вечное небо видело беспорядок под своими крылами и было недовольно, ведь всему всегда должен быть свой срок и свой черёд. Тогда дни были объединены в двенадцать месяцев, а месяцы – в двенадцать лет. Также нужно было установить порядок этих лет, единый для всех. Однако людей стало уже так много, что назвать каждый год именем каждого человека было бы невозможно, да и перессорились бы люди, борясь каждый за свой год. Тогда решило Вечное небо дать каждому году имя животного, ведь те, сотворённые первыми, лучше людей знали ход времени, зимы и лета.
Но и животные начали споры между собой: кто даст название первому году, кто продолжит, а кто сомкнет кольцо. Тогда прогремело над ними Вечное небо и сказало, что тот, кто первым увидит его лик – громогласное солнце - на следующий день, тот и даст свое имя первому году. Больше всех желал занять первое место верблюд. Желал он этого так сильно, что всю ночь простоял на ногах и от упрямства своего не заметил, как улучила момент и взобралась ему на голову маленькая хитрая мышь. Она первая и увидела восход, потому говорят, в год мыши хорош и удачлив для всего, что смотрит на восток. Узнал об этом верблюд, разгневался, сбросил с себя мышь, погнался за ней и попытался затоптать её, во что бы то ни стало. Но та лишь ускользнула в нору и была такова. А пока верблюд гнался в злобе за мышью, и все остальные звери увидели восход, и ни один год не назвали именем верблюда. Гневливый и упрямый тороплив и скор на решения, но хитрый, прозорливый и терпеливый всегда получит свое.
После мыши увидал рассвет бык, гордый и смелый, пусть и держал он голову не так высоко, как верблюд. Так что в год быка ждут войну и славные сражения. После быка увидел солнце яростный барс. Чтобы увидеть солнце получше, он поднялся в снежные горы, уйдя из степей и равнин, и с тех пор обитает там, защищая долины от ветров, холодов и злых демонов, потому его год считают мирным, удачным для пашни и плодородным для садов. А вот следующим увидал солнце трусливый заяц, и побоялся он защищать год от напастей, убежал, забился в нору, потому и ждут болезней среди скота, ведь нет у них сильного или хитрого защитника в этом году. После него увидел солнце небесный дракон, что вылетел из-за ночных туч. Потому, говорят, в этот год пригоняет он обильные тёплые дожди, и всё на земле растёт трижды быстрей. Следом за ними в годовое кольцо стали змея, лошадь, овца, обезьяна, курица, собака и свинья, и каждый сулит такой год, который ему самому по душе. Змея любит тепло, греется на камнях, потому приносит долгое и жаркое лето. Год лошади несёт неспокойные годы и много тревог. Год обезьяны, говорят, изменчив, как она сама, и никогда не угадаешь, чего ждать от неё.
Отныне у всего есть свой срок: у каждого года, у каждого зверя и у каждого человека, и все, у кого хватит знаний и мудрости, могут провидеть свой путь, если пожелают.

Когда Улдуз идёт по звёздному свету в свой дом, то не оборачивается, и следы её глотает вездесущий песок. Хумай летит где-то впереди, и её ноги не оставляют и тени на серебристом его пологе.
У Улдуз нет мыслей, кроме нескольких мокрых пятен от слёз Хумай и мягкой сладости инжира во рту под языком. Она обводит губы пальцем и между ними чувства собираются в новые слова, пока еще вязкие и плотные. Она вяжет новый узелок у себя на бахроме платка, думает и почти улыбается.



 Улдуз пятнадцать лет.
У неё тёмная коса и платок, расшитый жёлтым бисером. Она надевает его, когда вся большая семья, чуть покачиваясь в монотонной молитве, садится за торжественный ужин.
Улдуз любит рассказывать сказки.
Она носит воду в кувшинах и мысли между пятым и шестым ребром. Она вынашивает их, как опытная мать новое дитя, а на рассвете умывает им лица кислым козьим молоком. Хумай говорит, в это время у неё глаза глядят внутрь и тело не отбрасывает тени.
Теней теперь у солнца и правда не хватает на всех – так они коротки и скупы на прохладу. В слепой жаркий полдень Улдуз и Хумай прячутся в своем доме, лежат на полу, укрытые влажным платком, и молча по очереди считают звёзды под закрытыми веками. У Хумай всегда выходит насчитать на шесть больше, и Улдуз только кивает ей в ответ.
Она говорит всё меньше, а слушает всё больше – щебет Хумай, шорох песка на дощатой крыше, звонкий говор ласточек над окном, узоры собственных мыслей на ободе сердца. Она знает, что в нутре своём носит глиняный сосуд, – он наполовину заполнен терпким вином сверху и совершенно пуст у дна. Когда луна особенно бледна и раскоса, Улдуз чувствует вкус этого вина у себя под языком и не может спрятать его даже чаем из листьев живокоста.

Она выметает песок из дома каждый вечер, но к следующему утру по углам его трижды больше. Он прячется даже там, где меньше всего его ждешь, осыпается с трухой на косы, пробирается в складки платья, забивается под ногти. 
Когда она ходит к колодцу, то две трети ковша её заполняется ядовитым илом, потому с каждым днем её кувшины все легче, а мешки на плечах тяжелей. Она не поит свои деревья мутной водой – и теперь каждый раз ждет, пока остаток оседает, опускается безмолвными искрами на дне.
Всё чаще встречает она родню у колодца, всё чаще их голосами гудит вокруг неё тревога, как овод, - следует неотступно, ударяется о кожу яростно, грызёт до крови. Дядя Туран посылает за колодезными мастерами третью неделю, и третью неделю только и слышит, что нет на всех столько рук в округе. Старики перебирают за ним слова, как малые дети – пронизь в бусах матери, и повторяют только:
- Песок идёт повсюду, песок идёт, песок...
Улдуз слушает их вполуха, как слушают треск цикад или шорох собственных шагов, и молчит. Ей думается: нечего повторять имя того, что и так уже лежит каменной крупой у тебя на языке.

На восходе к ним приходит молодой стеклодув, с глазами голубыми, как у шайтана. На плечах у него - черный елак, расшитый красным, за спиной его – семью семь ветров, и в сердце его распускается ворох онагры.
- Я иду туда, где еще больше песка, чистого, как девичья слеза, - говорит он, едва поднимая голову от поклона, и зубы его блестят на солнце, точно покрыты перламутром.
Дядя Туран лишь качает головой на его слова:
- Песка теперь везде много, и над каждым плачут наши девы.
Стеклодув смеётся ему в ответ, но с тех пор две недели тень его не покидает их домов – крадёт чужие следы, вьётся по розовым зарослям просвирника, пугает овсянок в сухих травах.

Когда жёлтым утром солнце ворошит огонь в своей жаровне и набивает брюхо его угольным дымом, Улдуз выходит на порог и видит, как стеклодув сидит на перекрестье ветвей тутового дерева и выдыхает мысли с пронзительным свистом через длинные белые трубы. Его плечи расходятся на вдохе, словно тугой лук, и звон его ребер отдается криком зурны, колеблющимся, как камыш на ветру.
Он и сам качается, будто расшатанный ветром.
Или не будто.
Улдуз смотрит на него сквозь мягкое покрывало из листьев айвы, прячет за тяжёлыми бархатными плодами его глаза и порой проливает воду на его протянутую ладонь. Стеклодув умывает ею лицо, садится между пятен тени и говорит с ней, наливая ей в сложенные ладони свое вино, но не знает, что они и без того заполнены до краёв.
Улдуз не говорит ему об этом, ведь, чтобы осушить их до конца, недостаточно и тысячи глотков, а для него это слишком много, чтобы не оглохнуть и ослепнуть.
Стеклодув говорит: его учителя создают флаконы столь прекрасные, что вода, налитая в них, вмиг становится благовонием, и зеркала столь тонкие, что пойманный в них звёздный свет остается там даже после рассвета. Улдуз не знает, где за его словами – правда, а где – вымысел, потому берет на веру сразу всё, ведь когда по-настоящему веришь – создаёшь три новых мира в каждой своей бусине-позвонке, а когда сомневаешься – ищешь воду с лозой и закрытыми глазами.

На одиннадцатый день пришлец дарит ей два фиала – двух полых стеклянных рыб. Они скользят одна за хвостом другой и, сколько ни силятся, никак не могут догнать друг друга. Улдуз крутит в руках тонкие игрушки, смотрит, как белое солнечное золото играет у них на чешуе, и боится.
Ей кажется – их тонкие узоры крошатся в руках, впиваются иглами в пальцы, пьют кровь ненасытно, как песок – воду, мало-помалу становятся из белого – красными, из красного – черными. Но она стряхивает ресницами наваждение и откладывает фиалы в сторону.
- За что мне такой подарок? – её голос едва слышен за щебетанием ласточек над головой, и ветер вторит ей шепотом, качает тяжёлую черную косу из стороны в сторону.
- Мне нравятся твои истории, - стеклодув смеётся, и зубы его – звон осколков разбитых игрушек.
Улдуз улыбается ему в ответ и молчит, и молчание её – шелест листьев молодого граната.

Он и правда всегда слушает её сказки – приседает чуть поодаль и пристально пронзает её голубыми глазами, точно спицей. По вечерам стеклодув приходит в общий дом, как гость, и всегда садится спиной на запад. Он не ест ничего, кроме риса и чужих взглядов, и порой ломает яблоки пальцами, точно пышный хлебец.
Каждый вечер он приносит ей по пригоршне синего бисера и одной крупной бусине, а она платит ему своими сказками и иногда подает половину сливы, вторую бросая в окно за спиной. Бисер, что он дарит ей, она носит долгой нитью на шее и перебирает пальцами лазурные песчинки одну за другой, когда думает или произносит молитвы. Улдуз знает – дядя Туран считает каждую из них и думает, что стеклодув хочет охватить всю нить оковами стеклянных жемчужин и на следующий день прийти свататься.
Но знает она и то, что каждой ночью она берёт нить на полногтя длиннее прежней.
Она вовсе не держит на дядю Турана зла. Она знает – дядя Туран уверен, что жених может увести её дальше от деревни, от песка, но знает она и то, что невозможно убежать от того, что несёшь на своих пятках.
- О чём же сегодня твоя сказка? – стеклодув сидит спиной на запад, а смотрит на юг, между глаз Улдуз, туда, где сходятся брови – две беличьих кисти.
Она не отвечает ему сразу - подзывает к себе Хумай и детей, закрывает глаза и открывает губы.

Жил в одном селении мудрец, который любил часами сидеть на берегу арыка, размышляя о непрочности и изменчивости всего земного.
И вот однажды он сидел так, погружённый в думы, а над ним пролетал преследуемый соколом воробей. Воробей держал в клюве муравья и, пролетая над арыком, выпустил муравья из клюва. Муравей упал у самых ног мудреца, тот поднял его и, жалея, отнёс домой. Тут надо сказать, что мудрец был ещё и волшебником, во всяком случае, он знал заклинания, с помощью которых можно превращать одно живое существо в другое. Принеся муравья домой, он положил его на пол, и повернувшись лицом к востоку, произнёс нужные слова, отчего муравей стал расти, менять свой облик и превратился в красивую маленькую девочку.
Мудрец взял её за руку и отвёл к своему другу, у которого было уже несколько детей и которому нетрудно было вырастить ещё одного ребёнка.
Шли годы, и девочка превратилась в стройную, прекрасную девушку.
Тогда мудрец призвал к себе её приемного отца, и они стали рассуждать, что делать дальше.
- Я думаю, - сказал друг, - что настало время найти того, с кем она может идти дальше по жизни. В нашем селении много крепких и красивых мужчин. Давай спросим её.
Но девушка, когда она предстала перед ними (а она была действительно умна и красива), ответила:
- О вы, чьим словам я должна и готова повиноваться. Не кажется ли вам, что те мужчины, о которых вы говорите, уступают мне в достоинствах? А вы столько раз учили меня, что только равенство соединяет сердца.
- Ты права, - ответил, подумав, мудрец. - Но кто в этом мире достойнее и безупречнее всех? Самый сильный. А кто сильнее всех? Солнце - оно побеждает даже мрак.
- Хорошо, пусть будет солнце, - согласилась девушка.
И рано утром, едва только солнце взошло над вершинами Гиндукуша, мудрец крикнул:
- О светило! Эта девушка достойна самого могущественного друга. Не возьмёшь ли ты её себе в спутницы?
- Она прекрасна, - ответило солнце, - и я было бы радо, если бы рядом со мной всегда сияла она. Но увы, не я самое сильное и могущественное, а туча. Даже небольшое облачко легко закрывает меня.
Тогда мудрец и девушка отправились к туче. Они нашли её у подножия высокой горы.
- Что делать, - ответила им туча, - и я была бы рада иметь тебя подругой, но моё могущество ограничено: ветер гонит меня, куда хочет.
Они обратились к ветру.
- Разве это сила и мощь - то, что есть у меня! - воскликнул ветер. - Только слабые тучи да гибкие деревья уступают мне. Посмотрите на гору - как несокрушима она, как прочно вросла в землю. Могущественнее её, по-моему, нет ничего.
Мудрец обратился к горе.
- Скажу по справедливости, уж если кто и обладает могуществом и настоящей силой, то это муравьи, - ответила ему гора. - Действительно, я не поддаюсь пока ветру, но муравьи уже изрыли всё моё тело, расширили всё трещинки. Скоро мне наступит конец, а я ничего не могу с ними поделать - ни прогнать их, ни уйти от них.
- Подожди меня! - сказал мудрец девушке, подошёл к горе, выбрал среди тысяч муравьёв одного, взял на палец и вернулся туда, где стояла красавица.
- Ты слышала всё, - сказал он ей. - Подходит он тебе?
- Конечно, - ответила девушка, - ведь он равен мне достоинствами, и он действительно самый сильный.
И тогда мудрец, повернувшись лицом к востоку, произнёс известные ему слова, заклинание подействовало, тело девушки стало уменьшаться, изменять форму, и она опять превратилась в муравья.
Два муравья взяли друг друга за руки и скрылись в расселине горы...

Улдуз выходит на порог, когда над домами совсем стихают голоса, звон посуды и собачий лай. В молчании и одиночестве она перебирает пальцами сплетения звёзд, и их лучи остаются куделем у неё на пальцах. Из них не прядутся нити слов и полотна историй, из них плетутся кружева тишины и паутины миражей – и даже Улдуз справляется с ними через раз. Хумай тихо спит головой к востоку и дышит через рот – если обвязать шею звёздным светом в такие часы, то к утру невозможно сказать ни слова.
Но Улдуз никогда не делает этого - она слишком любит слушать щебет Хумай по утрам, громкий, как пение ласточек.
У неё нет мыслей, кроме сухости в уголках губ и сладкого запаха жёлтой айвы в горле. Она выдыхает его, насильно опустошая грудь до болезненного пустого напряжения внутри, и ищет в себе новые слова, мелкие, как песок, и прозрачные, как бисер. Прядь за прядью она расплетает тёмные нитяные волосы, думает и почти молчит.



 Улдуз пятнадцать лет.
У неё запястья цвета корицы и плечи, как бок тяжелого кувшина, – с мелкой трещинкой на ключице. Ей нравится гладить по ночам эту тонкую щербинку, будто пытаясь вложить обратно выпавшие зёрнышки граната, - выпрашивать прощение у собственного тела.
Улдуз любит рассказывать сказки.
Она хранит их в тишине и никогда не произносит понапрасну, но на каждом выдохе в уголке её губ появляется новое слово. Она снимает их кончиками пальцев, как собирают крошки хлеба или маковые зерна, и кормит ими птиц на дереве своей души. Когда они пугаются резкой мысли – долго кружат у неё меж висков, едва касаясь крыльями завитков её ушей.
Каждое утро глаза Улдуз красны, точно после ночи слёз, хотя всю сонную влагу из них пьёт песок. На рассвете она работает в поблекшем саду одна, прогоняет от древесных корней зыбкие зернистые жёлтые лапы, рыхлит землю, но чувствует, как неизбежно опадает новый лист и перетирается болезненным шёпотом еще одна нить на пёстром ковре их теней.
Следы стеклодува оставляют вмятины размером в один вдох – они исчезают так же быстро, как распадается в груди один выдох. Улдуз стоит у калитки и смотрит на них без радости и без горя, потому что нельзя горевать по песку, просыпавшемуся между пальцев.
Она ни о ком не мечтает и никого не ждёт.

Солнце каждый день так оглушительно тяжело, что прибивает к земле и сушит, – и молодые персики за день превращаются в сладкую тёмную шепталу. Колодец полнится землёй и пылью, хрипит сухо шершавой пустотой. Каждой ночью дядя Туран ездит на запад и на рассвете привозит воду – по два кувшина на каждый дом. Один Улдуз и Хумай делят между собой, второй – отдают своему саду, поровну на каждый живой корень.
У них лишь семь деревьев и ни одной виноградной лозы.
Хумай помогает ей в темноте, когда немного набирается сил, но руки её хрупки, как ветви молодых абрикос. Днём она почти не выходит за порог – лежит под окном, плотно затянутым синим ситцем, и слушает птичий звон под крышей. 
Хумай не знает, что ласточкины гнёзда пусты уже давно.
Каждой ночью Улдуз осторожно промывает ей воспалённые язвы на горчичной коже, поит кислым молоком и кормит засохшим сахарным медом, но чаще просто читает молитвы, когда знает, что Хумай не видит её. Когда сестра спит, Улдуз порой смотрит на неё и видит, как тень шнурует ей узкие плечи, – синяя, как цветок шафрана, и острая, как птичий хвост.

В горле у Улдуз – сухая земля, изломанная солнцем в мертвые соты, и девушка глотает свои короткие полуденные сны, хотя и знает, что они не сочней виноградного жмыха, так и не ставшего молодым вином. Когда она ходит – ловит равновесие одним лишь носком стопы, точно танцует, и слышит тонкую серебряную струну, что идёт внутри неё от самого темени до пальцев ног. Когда она касается её, как касаются дыханием шеи возлюбленного, - видит ноющий слезный звон, что проходит меж ладоней и собирается под веками. Она смахивает его, как сухие лепестки с окна, - но каждый раз всё равно обнаруживает его зажатым у себя в кулаке. 
По ночам Улдуз особенно чётко различает, как крадётся вдоль тонких деревянных стен песок, как грызёт и пожирает старые грушёвые балки и всё грозится обрушить крышу на их беспечные, беспомощные головы. Она знает, что это неизбежно, не знает только срока.
Они остаются в своём доме, и он всё еще укрывает их тонкими стенами, как материнским шепотом. Улдуз не помнит голоса матери, а Хумай его не знает, но им кажется – он на звук, как звёзды в сизой сумеречной тени, и на вкус, как ягода барбариса. Им нравится воображать его поодиночке, и они никогда не делятся им между собой, ведь когда он выходит с их губ, то становится лишь их собственным голосом.

По утрам Улдуз поднимает ломкие ветви и держит их на своих плечах, пока око пылкого бога не повисает на тонкой жилке в самом зените. Тогда жар охватывает её голову, кружит мир вокруг, точно волчок, где человек – в центре тяжести, качается на пятках, пытаясь устоять, удержать всё вокруг в бешеном круговом движении на одной крошечной точке. И наверху – солнце, плотное, как колпак танцующего дервиша, звонкое, как золотая монета.
Улдуз, качаясь, идёт в тень дома.
Под её ногами разбегаются маленькие серые ящерки, а песок расходится цветками пиона - они исчезают, как утренний туман, стоит только к ним прикоснуться. Улдуз и не тянется к ним пальцами – в этот час они раскалены, точно угли в очаге, и жалят тонкую кожу острее песчаной гадюки.
Вдалеке она слышит тонкий, чистый стон кеманчи - белое пение струн, дрожащих, точно мелкая рябь на водной глади. Оно вьётся под чьими-то тёмными пальцами, как тонкий ручей между камнями, и возносит молитву пронзительнее любого праведника, со словами немыми и настолько искренними, что их могут произносить только самые глубоководные рыбы и самые стремительные птицы, - и на небесах слушают только мольбы, подобные ей.
Или только лишь её одну.
Улдуз стоит у стены с запрокинутой головой и закрытыми глазами, и позволяет этой песне наполнить себя, как наполняют теплый хлеб капли пролитого молока, – круг за кругом. Она запоминает её, оставляет тиснением на льне своих мыслей, ведь знает, что нет в их пустынной округе ни одного музыканта с кеманчой.

Она смотрит на бесконечно подвижный, чешуйчатый, дробящийся мир сквозь узкие щели глаз и старается не дышать. Ей кажется – однажды всё становится песком. Крошатся каменные идолы, рассыпаются пылью деревянные колонны храмов, перемалываются жёлтые старые кости. Мелкие прозрачные крупицы заполняют собой все щели, затирают все впадины, оставляя лишь слепящую жёлтую гладь.
Улдуз и сама не знает, что же такое теперь весь её сад, все её мысли и ласточки. Она видит, как выпадают они из её рук, бьются в щепки, рассеиваются в бесцветное и безразличное. Под ударами золотых сыпучих хвостов все они бессильны. Даже боги, у которых руки – два золотых цветка гибискуса, а глаза – две резаные красные раны.
Всё, что только есть на земле, - песок однажды приходит за ним. Разъедает кожу, проникает в кровь, захватывает сердце. Под его шуршащим, тихим смехом они только бьются в агонии, извиваются, точно змеи в брачном клубке, - и дыхание их становится туманом над пустыней.
Все, что только есть на земле...
Солнце ходит над их головами, не касаясь земли. У песка оно – единственный союзник, такое же золотое, безжалостное и свирепое. Оно не боится его, алчного, и пасти пыльных бурь не достают его высот. Не добраться им только небесного свода и тех узоров, что оставляют на них птичьи стаи.
Улдуз закрывает глаза – и под глазами её звёздное небо, где всегда на шесть звёзд меньше, чем у Хумай, но всё же столько же, сколько она помнит над своей головой каждую ночь. Она помнит их точно, потому что знает историю каждой.
Улдуз знает, что каждого героя боги однажды возносят звёздами, и те хранят своей силой и добротой обитель Вечного неба.
Она знает, что о каждом герое однажды складывают сказку.
Она знает их все.
Улдуз до боли сжимает свое солёное осознание в губах и идёт в дом.

Предрассветной ночью девушка приносит два тяжёлых кувшина, но Хумай не встаёт ей навстречу – только улыбается и дребезжит одними лишь глазами, давно забывшими свой цвет. Улдуз не корит её за то, ведь знает, что заботиться о цвете своих глаз – все равно, что зажигать масляные лампы при свете дня.
В этом доме они давно уже не одни – немые песчаные глаза смотрят на них из окон, крошечные каменные зубы скалятся из-за углов и ждут лишь момента, чтобы впиться в тело. Они привычны к этому – лишь прогоняют их, как гонят надоедливых мух, зная, что те неизменно возвращаются. Они берегут лишь свои голоса и глаза, потому что только те по-настоящему и ведут к сердцам.
Хумай уже давно ничего не ест сама. Улдуз ломает размякший от дневного жара персик и вкладывает обе половины ей в губы. Косточка распадается в её руках - Улдуз достаёт из неё мягкое горькое зерно, съедает его сама – и крохотные песчинки хрустят у нее на зубах.
- Послушай, Хумай. Послушай. Я хочу рассказать тебе сказку.
Она кладёт голову сестры себе на колени, чешет старым деревянным гребнем её черные косы и вздыхает.

Однажды в далёкой стране, где небо целовало землю тёплыми дождями, а земля дарила небу высокие гранатовые рощи, жила одна девочка. Она была ещё маленькой, но у неё уже было большое доброе сердце, и мать с отцом назвали её Хумай – небесной птицей счастья. Так надеялись они, что имя её однажды подарит ей счастливую и радостную жизнь.
Каждый день ходила Хумай в свой сад, где собирала сладкие фрукты и пела весёлые песни. Однажды увидела она там синих птиц, с крыльями легкими, как ветер, и голосом чистым, как серебряные колокольчики. Это были ласточки, ласковые птицы, что когда-то были счастливыми душами, никогда не совершавшими зла. Хумай знала о том, потому поклонилась она птицам и сказала:
- Приходите жить под мою крышу, никогда не знать вам тут человеческой злобы и обиды.
Птицы увидели, как добра была девочка, и остались. Они свили гнездо прямо над окном маленькой Хумай, по утрам сочиняли для неё новые переливчатые песни, а вечером ловили мошкару над крыльцом её дома.
В первое лето, как ласточки поселились там, нашла злая засуха. Бежали от неё под землю все жуки и черви, а солнце пило озёра до дна и пригибало все посевы к земле. Не стало пищи ни зверям, ни птицам, ни людям, и всё, что бывало у Хумай на ужин, - пара фиников и кусок плоской, сухой лепёшки. Каждый день съедала она два своих финика, а лепёшку крошила на окне и бросала в воздух ласточкам, глядя, как тёмными стрелами рассекают они надвое ветер. Исхудала Хумай, стала подобна ивовой ветви, - тонкой, хрупкой и с длинными косами.
На второе лето прилетели к ним в сад страшные ястребы, с крылами такими большими, что могли бы закрыть собой солнце, а была бы их стая – закрыла бы собой всё небо. Налетели они на деревья, отрусили оземь все плоды, разбили ласточкины гнёзда. Долго плакали ласточки, кружа над крышей, долго горевали и по своим домам, и по саду, что укрывал их в своей тени. Увидела Хумай их горе, и отрезала свои тёмные косы, и свила из них птицам новые гнёзда, крепче прежних.
На третье лето налетел ужасный ураган, хлестал он ветром, как плетями, жалил градом, точно роем лютых слепней. Вырвал он с корнем все деревья в саду, сорвал крышу у дома, стал ломать ласточкам тонкие синие крылья. Выскочила тогда на улицу Хумай, взяла птиц в руки, прижала к груди и укрыла своим телом от ветра и града. Сколько ни силился ураган, сколько ни выл, ни скалил зубы, не смог он одолеть маленькую добрую девочку, не добрался до ласточек.
Когда же ветер стих, и солнце снова с лаской глянуло на землю, вылетели птицы на его свет и увидели, что смёл ураган и дом Хумай, и сад её, посек ей спину и руки, да так, что ни одного живого места на ней не осталось. Заплакали тогда ласточки над головой Хумай, пожалели её и сказали:
- Много ты нам добра сделала, лаской и защитой одарила, какой никто никогда не дарил. Мы хотим отблагодарить тебя за твою заботу: дать тебе два крыла, чтоб была ты нам сестрою, и позвать с собой, искать счастливый край, где нет ни зноя, ни голода, ни бед.
Подумала Хумай, поглядела на измученный, истерзанный свой дом, от которого и стены целой не осталось, и согласилась. И стала она ласточкой чёрной с тонким двойным хвостом и улетела с остальными птицами, и долго жила среди них, разрезая надвое ветер и напевая весёлые песни, не зная больше ни боли, ни бед. А когда, наконец, утомилось её тело, и пришла за ней смерть, у которой лицо подобно взгляду любящей сестры, ласточки взяли её душу на концы своих крыльев, вознесли её выше солнца и поселили в маленькой звезде на самом севере небесной обители. Вечно теперь обитает она там, неприметна человеческому глазу, но, отправляясь на поиски своего счастливого края, ласточки всегда смотрят на неё и никогда не теряют свой путь.

Когда Улдуз перестаёт слышать дребезг собственного голоса в горле, молча стряхивает песок с чёрных мягких ресниц и медленно выходит в сад. Она открывает глаза и смотрит в ночное бархатное небо сквозь разбитое дно старого ласточкиного гнезда. В тёмной мокрой пелене она не различает ни одной искры, но это ей и не нужно. Она помнит их наизусть – все сказки и все звёзды.
Она не видит, но знает – их уже на одну больше. Эта крошечная искра молчит и почти теряется в свете более ярких соседей, но Улдуз уже чувствует её имя горечью чернослива между губ. Она выдыхает его в сложенные для молитвы ладони, думает и почти не плачет.



 Улдуз не помнит, сколько ей лет.
Она идёт между горбатых барханов от одной умирающей деревни к другой. Песок за её спиной жадно глотает три пары её стоптанных туфель и три её воспоминания о чёрной, влажной земле.
Улдуз рассказывает сказки.
Она отмечает каждую из них хной на запястье и рассказывает их по очереди, когда рядом с ней есть хоть кто-то, кто хочет её слушать. Когда же её никто не слышит, она повторяет их про себя сухими губами, как перебирают чёрные ягоды шелковицы в огромных корзинах. Она давно не знает их сока у себя во рту, зато помнит вкус их слов, и нанизывает его на бусы своих сказок, когда это нужно.
Она приходит в чужие дома, когда ночь похожа на опрокинутую склянку чернил, слушает память этих домов, тянет из них незнакомые нити историй и небылиц. Улдуз вяжет из них новые сказки, когда вновь отправляется в путь, но пока сидит на старых, изъеденных песком коврах, - слушает и говорит.
Ей платят за это немногим, что есть, - водой или вином, хлебом или курагой, и она берёт это с тихой радостью и громким молчанием, и уходит, забирая из комнатных углов взгляды, но оставляя взамен свои слова. Стертые ноги её оставляют за собой тяжёлый бурый след, и песок долго смакует его, тянет вглубь по капле.
Она идёт по сыпучим склонам и никогда не оборачивается, чтобы встретить глазами свою тень.

Когда Улдуз допивает последний глоток вина из кувшина своей жизни – лежит на боку, сжавшись, как ребёнок в утробе матери, и смотрит на небо. В нем не видно рогатой лунной ладьи, но песчаные холмы и без того сияют дрожащим отражённым серебром. Это синий свод расшит звёздами, точно платок – бисером, и, когда смотришь на него, не понять, где заканчивается взгляд и начинаются небеса.
Ноги её лежат рядом с ней глиняным грузом и гудят от ветра, что проникает под кожу между костей. Улдуз как никогда чувствует, что сердце её сшито, подобно тряпичной кукле, и обтянуто тугим медным кольцом. Она не считает его удары и собственные вдохи, но помнит все свои выдохи и сделанные шаги, потому что отдаёт она всегда вдвое больше, чем может взять.
Она знает, что по её следам идут тысячи сказок – к тем, кто ещё способен слушать, о тех, кто уже не способен говорить. Она не складывает сказки лишь о себе. Улдуз вспоминает об этом только теперь, но смотрит на это осознание без боли и тревоги, крутит в руках, как стеклянные игрушки, и откладывает в сторону, как прошлогодний сон. Она не хочет думать о нём – она и не думает.
У неё в голове только сияющее море, где она считает каждую жемчужину, и знает, что их на тысячи больше, чем помнит она под своими веками.
Но когда песок осыпается на её глаза, звёзд становится больше на тысячи и одну.

---

В тексте использованы:
• Николай Гумилёв "Молитва"
• Асылбек Бисенбаев "Мифы древних тюрков"
• Святослав Сахарнов "Девочка-муравей" из "Сказки из дорожного чемодана"