Глава VII. “Слухи”

В середине февраля 1666 года в Лондоне ходило достаточное количество разнообразных слухов. Ни тем, кто распространял их, ни тем, кто им внимал, не было доподлинно известно насколько они правдивы. Однако, несмотря на то, что большинство новостей принимались лишь на веру, от их обилия горожанам некогда было скучать, и негде было укрыться. Таверны, рынки, храмы: везде есть люди же-лающие поговорить и люди которые не прочь послушать.
Не стоит поэтому удивляться, что уже через день после того как во дворе Собора святого Павла был обнаружен труп барона Анкепа, в городе зародилась масса толков о его убийстве. Одни только име-на – Алджернон Пичер, Люциус Флам, Адам Дэве – уже возбуждали любопытство простого народа, а сан архидьякон, епископ и титул барон объединенные слухами о преступлении доводили это любопыт-ство до поистине невероятных пределов.
Действительно, к смерти в Лондоне давно привыкли, и даже насильственная смерть, явление хоть и более редкое, чем смерть от чумы, но вполне обычное, не вызвала бы к себе столько интереса, сколько убийство совершенное на святой земле храма и в котором, к тому же, оказались замешаны представители духовенства. Каждый жаждал узнать подробности взволновавшего всех события. И скоро нашлись люди достаточно осведомленные, чтобы эту жажду утолить.
Надо признать, поначалу сообщались только такие достоверные сведения, как например те, что барон погиб около полуночи от удара в висок тяжелым предметом. Однако любопытство одних подсте-гивает фантазию других, и скоро рождаются слухи, которые мало кто может подтвердить; но они так органично вписываются в общую картину, что им трудно не поверить.
С легкой руки уже небезызвестного лондонцам сторожа собора, в народ была пущена весть о том, что в кармане убитого обнаружилась весьма крупного размера черная жемчужина, оцененная к то-му же местным ювелиром в немалые деньги. Сам ювелир почему-то отмалчивался, но надеялся ли он купить редкостную жемчужину и извлечь барыш из этого приобретения, приказали ли ему молчать, или тому была еще какая-то причина, мало кого интересовало. Дело в том, что горожане, положившись на ранее проявленную сторожем бескорыстную честность, в этот раз решили поверить ему на слово. Тем более что это была не бог весть какая важная подробность: она только подтверждала уже успевшее воз-никнуть предположение о значительности наследства, которое отец Люциус должен получить после смерти своего дяди.
Жадный до денег и прибыльных земель народ, тут же позабыл обо всех добродетелях архидья-кона и, не имея в себе силы поверить в то, что кто-то может оказаться равнодушным к богатствам и ти-тулам, стал подозревать священника. Причем обвинителем в данном случае выступало чувство зависти, а не справедливости. Ведь никто даже не подумал винить Люциуса в убийстве – все упрекали его не-жданно свалившимся наследством, упуская из виду то простое обстоятельство, что для этого ему при-шлось пережить гибель всего своего рода.
На подозрениях сказалось еще и то, что на место отстраненного от расследования Дэве, который был широко известен своим глубоким умом, неподкупностью и завидной проницательностью, был на-значен тугодум и мздоимец Хувер, известный разве только тем, что просаживал свое состояние в игор-ных домах да имел родство со знатным вельможей, заседающим в палате лордов, через посредство ко-торого собственно и получил свое место начальника полиции в Сити.
Далеко не глупый народ воспринял этот шаг епископа не так, как тот удосужился его афиширо-вать; то есть люди, по зрелом размышлении пришли к выводу, что решение прелата заменить простого констебля начальником полиции, было продиктовано не желанием ускорить следствие, а наоборот, на-мерением вовсе прекратить его. При этом разница в чинах, должна была, если не ослепить лондонцев видимостью особого внимания к этому делу, то, по крайней мере, не дать повода упрекнуть епископа и в обратном. В самом деле, ведь не обязан он знать, что начальник на порядок глупее подчиненного.
Как бы то ни было, за расследование рьяно взялся господин Хувер. Этот достойный муж – круп-ный, толстый, отмеченный печатью довольства на лице, сияющем от всегда хорошего настроения; столь же невнимательный к бедному народу, сколь предупредительный и смирный перед людьми, превосхо-дящими его по своему положению – тут же привлек к себе пристальное внимание горожан, явив на их суд весьма необычную версию преступления.
Обладая довольно-таки своеобразной способностью замечать то, чего вовсе не было, и делать на основании этих замечаний выводы, имевшие в его понимании претензию называться логичными, Хувер вывел предположение, что убийство могло быть ритуальным. На эту неожиданную мысль его натолкну-ли два только обстоятельства: во-первых, то, что труп был обнаружен прямо посреди соборного двора и, по его мнению, был оставлен там не без тайного умысла; во-вторых, - черная жемчужина, - которая по-чему-то не могла оказаться ничем иным кроме как зловещим знаком сектантов.
Народ, сам обладая достаточно богатым воображением, не мог не оценить всех прелестей подоб-ной версии, хотя бы только потому, что из-за многочисленности сект появившихся в Лондоне за послед-ний год, она была вполне реалистичной. Поэтому, несмотря на все предубеждения против господина Хувера, горожане с восторгом взяли эту версию на вооружение, возвели ее в ранг слуха и, перевирая на все лады, длительное время довольствовались ею.
Но какими бы интересными ни были слухи, какого бы страху они не навели, какой бы скандал не вызвали – все они недолговечны, и на смену одному всегда придет другой, быть может гораздо менее злободневный, но покоряющий присущей всему новому и неизведанному очарованием свежести.
Так мистические настроения в народе, вызванные молвой о разного рода культах, были бесцере-монно прерваны слухами о тяжелой болезни архидьякона, которая помешала ему присутствовать на от-певании и похоронах дяди, а также не позволила провести по нему заупокойную службу…
***
Сжигаемый жаром лихорадки, в беспамятстве, Люциус видел перед собой бредовые образы по-следних событий, причудливым образом перемежающиеся в его воспаленном мозгу с новыми впечатле-ниями. Все эти видения сопровождались неосознанным шепотом больного, из которого следовало, что чудится ему приблизительно следующее:
“На сырой земле лежит израненный и с трудом приподнимающийся на разбитых руках странно-го вида человек. Весь в грязи и прилипших перьях, с обломанными крыльями, он находится в окруже-нии распятий, надгробий, перевернутых крестов и множества неизвестных ему людей, взгляд которых с неуловимой быстротой меняет отражающееся в них чувство с сочувствия на алчность, когда начинается дождь неведомо откуда взявшихся золотых монет. Вместе с золотом с неба затянутого багряными туча-ми падает тело человека. Лица его не видно, но почему-то сразу становится ясно, что глаза на этом лице навсегда остановлены смертью. Не обращая внимания на мертвеца, люди продолжают с жадностью за-гребать вожделенные монеты, которые словно не желая оставаться в их недостойных руках, вязкой жел-той жижей протекают сквозь пальцы, и, снова превращаясь в блестящие кругляши, падают наземь. Как живые, они перекатываются между трупом и крылатым человеком, сливаясь в одного мерзко извиваю-щегося монстра, ослепительно сверкающего золотой чешуей. Этот монстр яро озирается по сторонам, в поисках жертвы, останавливает свой хищный взгляд на человеке со сломанными крылами и, раскрыв ужасную пасть в почему-то беззвучном реве, вдруг рассыпается тысячей черных и белых жемчужин. А те, лопаясь в воздухе, испаряются множеством маленьких дымных облачков, попеременно принимая облик ухмыляющегося барона Анкепа, улыбающегося своей тонкой улыбкой епископа и необычайно красивой рыжеволосой девушки с трогательно-растерянным видом протягивающей крылатому человеку руку”.
***
… но эта болезнь оказалась лишь следствием нервного переутомления и продолжалась не на-столько долго, чтобы всерьез заинтересовать требовательных лондонцев. Кроме того она не давала про-стора для фантазии. Зато епископ, в одно из своих посещений, привез в Собор святого Павла действи-тельно стоящее известие:
- Друг мой! – радостно говорил он Люциусу. – Я получил депешу, в которой мне сообщают о том, что его величество король со всей свитой и придворными выехал из Оксфорда и направляется в Лондон. Через два дня они будут здесь!
- Король возвращается? – переспросил еще не окрепший после болезни архидьякон. Он, каза-лось, задумался. – Действительно – это событие; но его следовало ожидать и я не вполне понимаю ва-шей буйной радости.
- Как?! Театр, опера, балы, званые обеды: все великосветские развлечения вместе с королем воз-вращаются в город. И ты еще спрашиваешь, чему я радуюсь!? – восклицал счастливый прелат. – Я в предвкушении!.. всех этих наслаждений, которые после долгого перерыва вызванного чумой (будь она трижды не ладна!), наконец, обещают стать вновь доступными.
Архидьякон все еще размышлял, но услыхав брошенное чуме проклятие, едва заметно улыбнул-ся. Епископ продолжал:
- Уже по приезде, его величество собирается дать торжественный ужин в честь своего возвра-щения. Там будет вся элита, весь свет общества и я хочу… - он намерено сделал паузу после слова “хо-чу”, давая другу понять, что отказ его обидит - …чтобы ты сопровождал меня на празднования в Уайт-холле. В самом деле, Люциус, тебе нужно развеяться.
- Да, так и сделаю, – задумчиво протянул архидьякон и, очевидно придя к какому-то решению, добавил: - Я буду иметь честь сопровождать ваше преосвященство в Уайт-холл.
- Отлично! Не думал, что ты так скоро согласишься, – сказал епископ и, боясь, как бы Люциус не передумал, поспешил с ним распрощаться: – Ну, раз уж мне не нужно тебя уговаривать, я верно ус-пею сделать пару визитов старым знакомым. Через два дня я пришлю за тобой карету.
И кивнув головой в знак окончания беседы, он ушел. Вместе с епископом стены собора покинула и весть о скором возвращении короля из Оксфорда в Лондон. Впрочем, и она развлекала горожан не до-лее суток. Король – персона, настоль далеко отстоящая от простых смертных, что этот слух быстро зате-рялся, отодвинутый на второй план гораздо более близкими и обыденными новостями.
Правда, когда епископ ушел, архидьякон тут же позвал к себе Павла и попросил срочно привести нотариуса, с которым и проговорил около двух часов за закрытыми дверями. Такая секретность могла бы заинтересовать лондонцев, но, то о чем разговаривал архидьякон с приглашенным нотариусом, так никому и не стало известно.

Глава VIII. “Исповедь”

Слухи слухами, а жизнь, так или иначе, продолжает свое движение к будущему, увлекая за собой человеческие судьбы. Следующие два дня поэтому, несмотря на отсутствие сколь бы то ни было инте-ресных происшествий, пролетели почти также незаметно, как прошедшая в россказнях и пересудах не-деля.
Архидьякон вполне оправился после болезни и в ожидании вечера, когда ему предстояло явиться на королевский праздник в Уайт-холл, коротал время, бесцельно расхаживая по Собору святого Павла. Как и девятью днями ранее, унылая тишина царила во вновь пустующем храме, но все население Лон-дона в это время, должно быть, собралось у северо-западных ворот в надежде не пропустить торжест-венного въезда его величества Карла II в город, и пренебрежение прихожан к собору на сей раз оправ-дывалось вполне естественными причинами.
Однако, как оказалось, не все предпочли зрелище раззолоченных карет и блестящих придворных благочестивой молитве: в одном из порталов собора показалась женщина. Пряча лицо под краями го-ловного платка, которые она стягивала руками, полагая, что делается незаметнее, эта женщина остано-вилась на пороге. Поворачиваясь всем телом, чтобы не нарушать своей наивной маскировки, она осмот-релась, заметила архидьякона, и смущенно покраснев под его пристальным взглядом, все же решительно направилась прямо к нему.
- Святой отец, я согрешила, – сказала она приблизившись. Безо всякой подготовки и приветст-вия… выпалила… быстро, как заранее подготовленную фразу; и тут же замолкла, словно не решаясь говорить дальше, пока кто-нибудь, вопросом не подтолкнет ее к дальнейшим откровениям.
Архидьякон молчал. С покровительственным видом человека, которому больше чем кому-либо известно, что такое грех, он недоверчиво взирал на острый нос, румяные щеки, черные, ниспадающие из-под платка на лоб, волосы и молодые руки кающейся женщины.
- Объяснитесь, дочь моя, – наконец проговорил он, убедившись, что стоявшей перед ним девуш-ке едва ли многим больше восемнадцати лет. – Какой грех могли совершить свежесть, красота и моло-дость?
Эти слова заставили девушку буквально затрепетать от удовольствия. Она стянула с хорошень-кой головки уже ненужный платок и, устремив на Люциуса открытый взгляд чудесных карих глаз пол-ных блеском чувственного простодушия, казалось, была готова вверить ему свою душу. Но тот не заме-чал ее волнений и она, понурив голову, сказала только:
- Я влюблена, святой отец.
- Любовь не может быть греховной, – бесстрастно отвечал архидьякон. – Греховными могут быть недостойные помыслы, которые мы по неразумению своему принимаем за часть ее.
- Да, но я люблю… священника!
- А-а… - задумчиво протянул архидьякон.
Она продолжала:
- Вы понимаете; такая любовь запретна.
- Смотря, чего вы от нее хотите, – постепенно увлекаясь беседой, ответствовал Люциус. – Лю-бовь бывает платонической и плотской: первая заставит вас страдать, но она чиста и непорочна; вторая доставит удовольствие, но в вашем случае… - он не договорил, однако в самой паузе чувствовалась не-возможность подобного варианта. – Поймите, дочь моя, жаждать наслаждения, значит познать искуше-ние от лукавого, тогда как принять страдания, значит постигнуть благо. Любить взглядом никто не мо-жет запретить даже священнику, и здесь вы можете рассчитывать на взаимность.
- Значит, у меня есть надежда? – тихонько спросила девушка, которая внимала архидьякону скорее сердцем, нежели ушами.
- Если вы готовы довольствоваться вздохами, легким пожатием руки и нежными взглядами… – пожав плечами, подтвердил священник. – Но если вы непременно желаете большего, то погубите и себя и своего избранника, ведь совратив человека посвятившего себя богу, вы проклянете его душу.
Девушка вздрогнула. Она вновь устремила на Люциуса свой чудный взгляд, но, не встретив в нем никаких других чувств, кроме обычного для священника участия, была вынуждена опять опустить голову.
- Благодарю вас, святой отец. Вы на многое открыли мне глаза, – странным голосом прошептала она и, сопровождая свои слова не менее странным взглядом, добавила: – Пожалуй, даже чересчур на многое.
Сказав это, девушка резко повернулась на месте и стала удаляться таким быстрым шагом, что временами казалось, будто она вот-вот сорвется и побежит. Однако этого не случилось, наоборот, она гордо вскинула голову и замедлила шаг, но столкнувшись в дверях, с входившим в собор молодым че-ловеком, одарила его столь гневным взором, что становилось ясно, какого усилия ей стоило овладеть собой.
Архидьякон с интересом посматривал вслед, уходившей не попрощавшись, девушке. Ни переме-ны в ее шаге, ни ее взгляд не ускользнули от внимания священника. Какая-то мысль возникла в его го-лове, но он, тут же, с негодованием прогнал ее:
- Нет, не может быть... глупости, – прошептал он в ответ на собственную догадку. После чего устремился навстречу вошедшему человеку, в котором узнал своего духовного сына и хорошего прияте-ля Филиппа Вимера.
- Филипп! Приветствую вас! – воскликнул священник при виде давнишнего друга. – Чем я обя-зан столь приятному сюрпризу? Впрочем, позвольте, угадаю: до вас дошли порочащие меня слухи, и вы пришли с уверениями в вашей дружбе, не так ли?
- Как вам будет угодно, Люциус, – несколько рассеяно отвечал молодой человек. – Вы всегда можете рассчитывать на меня: сколь бы ничтожными ни были мои возможности, я с удовольствием употреблю их для вашей пользы. Но право мне кажется, что вы преувеличиваете: может ли человека об-ладающего достоинствами, коими, как всем известно, обладает ваше преподобие, что-либо порочить. Тем более жалкие слухи, которые и всерьез-то воспринимать не стоит.
- Вы шутите, дорогой друг, – пробормотал польщенный священник.
- Нисколько!.. наоборот я так уверен в вашем уме, доброте и благочестии, что прибыл к вам за советом касательно весьма щекотливой ситуации, в которую я имел несчастье угодить.
Архидьякон нахмурился.
- Что-то случилось? – спросил он, мысленно упрекая себя в том, что сначала отвлекшись на свои проблемы, а потом ослепленный вежливостью Филиппа, не заметил озабоченности молодого человека. – Что-то с Розой?
- С Розой? – переспросил Филипп, беспокойство в глазах и голосе которого на мгновение усту-пило место наплыву нежной грусти, ясно говорившей о том, какое место в его жизни занимает облада-тельница этого имени. – Слава богу, нет!.. С Розой все в порядке.
- Тогда в чем же дело?
Филипп заметно колебался.
- Мы, кажется, затронули тему слухов, ваше преподобие? – наконец начал он.
Люциус, терпеливо ожидая к чему приведет подобное начало, и, зная что друг его никогда не тревожится попусту, молча кивнул.
- Так вот, - ободренный серьезностью и вниманием архидьякона продолжал молодой человек. – Кроме уже упомянутых нами слухов, в городе говорят еще о неких тайных обществах и…
- …вы были так безрассудны, что попались в руки секты?! – возопил Люциус, догадавшись, по тому как стыдливо прятал глаза Филипп, о совершенной им глупости.
- Точно так, как вы изволили выразиться, – пробормотал тот. – Безрассудно и прямо в руки.
При этом Филипп – по натуре тихий и застенчивый – так по-ребячески сжался, словно ждал, ко-гда же его начнут отчитывать за этот проступок, заранее признавая справедливость всех готовых посы-паться на него упреков и смиряясь с наставлениями.
- Вы должны покинуть это общество… иначе оно поглотит вас, - мрачно сказал архидьякон и в каком-то резко охватившем его раздражении прибавил: - Какого беса, вам вообще такое вздумалось?!
- Когда человеку не к кому больше обратиться он обращаются к Богу, - отвечая на последнюю часть слов Люциуса, прошептал Филипп, - а когда и Бог его отвергает – к людям, имевшим смелость бога заменить.
- Вы богохульствуете! Какое счастье, что никто кроме меня не слышит вас, – тихо, но с наивы-разительнейшей мимикой, проговорил священник. – Запомните хорошенько: Господь никогда не отвер-гает людей, только люди могут отвергнуть Бога.
- Но на земле Бога представляют люди! А в то время, когда гибнущему от чумы народу больше всего нужна была помощь Его представителей, они всё свое время, заботу и внимание отдали умираю-щим или уже умершим, совсем позабыв о нас – о всё еще живых и страждущих, - глухим голосом, с по-дернувшимся пеленой взором, говорил Филипп, находившийся, будто в экстазе, от нахлынувших на не-го воспоминаний о пережитых ужасах эпидемии. – Страх, постоянное беспокойство, вечная боязнь за себя и свою семью… Мы нуждались в утешении, а в церквях нас встречали бестолковые причты; нам указывали на изъеденные язвой трупы и говорили: “Возрадуйтесь! Вы хотя бы живы!”. – Филипп по-смотрел прямо в глаза архидьякону. – Как тут было не соблазниться новой верой, дающей если не саму умиротворенность, то хотя бы тень ее?
Архидьякон почувствовал укор.
- Вы обвиняете нас в том, что мы старались облегчить участь обреченных? – спросил он не-сколько сбитый с толку Филиппом, обычно добросердечным и жалостливым. – Вы?!
- В страданиях человек становится еще более эгоистичным, нежели в радости, – слабо улыб-нувшись, отвечал молодой человек, отлично понявший значение того особенного упора сделанного ар-хидьяконом на последнем слове. – Но отвечая на ваш первый вопрос, скажу: Нет! Я обвиняю не тех от-важных и самоотверженных лекарей да священников, которые, рискуя заразиться, стремились вселить надежду в безнадежных – им было действительно не до нас; а тех, низких и трусливых, что сидя во дворцах и храмах были глухи и слепы к нам. К нам! Людям, которых можно было успокоить одним лишь словом, свидетельствующим о том, что о нас думают, что мы не забыты.
- И все же вы должны оставить секту, – твердо сказал архидьякон, решивший, что Филипп, по-жалуй, прав и не стоит больше отходить от основной темы их разговора.
- В этом то и состоит затруднение, ваше преподобие. Идея, во время эпидемии призванная объе-динить людей верой в счастливое избавление, по окончании ее вывернулась на изнанку: избавлением стала смерть, а жизнь сделалась приговором. Общество превратилось в культ столь страшный, что те-перь он не отпускает просто так своих, пусть даже невольных, членов.
- Сколько вам нужно? – неожиданно поинтересовался архидьякон, думая, что Филипп имеет де-ло с обычной шайкой вымогателей и мошенников.
- Помилуйте, Люциус! – искренне обиделся тот, заставив покраснеть и потупить взор вновь уп-рекнувшего себя архидьякона. – Если бы речь шла о деньгах я бы их заработал. Но эти люди – фанатики своей развращенной веры. Им безразлично золото.
- Чего в таком случае они требуют? – спросил священник, начиная тревожиться. Он знал, что люди не подчиненные алчности, руководствуются более возвышенными мотивами в достижении своих целей. И горе, если цели эти недобрые.
- Посвящения, - мрачно ответил Филипп. – Только посвященный может покинуть секту.
- Я не понимаю…
- Обряд посвящения связывает адепта с обществом гибельной тайной, которая обеспечивает “Отверженным” то, что и остальные их секреты останутся неразглашенными. Лишь убедившись в том, что даже сама память посвященного стремится предать забвению тайну, хранителем которой он стал, секта предоставляет ему выбор: получить свободу или еще глубже погрузиться в ее отчаянную пучину.
- Но… сколь страшным должно быть деяние, чтобы человек, совершивший его, не смел расска-зывать о нем? - заранее зная ответ, спросил архидьякон, вперив пронзительный взгляд в лицо Филиппа. – И даже от самого себя прятал бы о нем воспоминания. Ведь таковым, - медленно продолжал священ-ник, - может статься только…
- …убийство, – павшим голосом закончил несчастный молодой человек. – Я должен убить не-коего Маркоса Обклэра.
- Иначе?.. – желая узнать, есть ли альтернатива, поинтересовался архидьякон.
- Иначе я буду достоин избавления.
- То есть, если я вас внимательно слушал и ничего не пропустил, - смерти?
- Именно, ваше преподобие, - смерти.
С самого начала разговора и до сих пор, архидьякон не мог понять, каково отношение к нему Филиппа после всех распущенных в городе слухов, и, в зависимости от этого, как ему самому относить-ся к Филиппу. Когда же тот только упомянул об убийстве, Люциуса вновь стали одолевать всякого рода нелепые домыслы и подозрения. И он решил, что настало время окончательно эту неприятную для него ситуацию прояснить.
- Чем Я! могу помочь? – угрюмо спросил архидьякон, как-то по-особенному выделив слово: “Я”.
- Советом святой отец, - просто отвечал молодой человек, постаравшись все же вложить в свои слова особый смысл: “Если не как друг, то как священник”. И с непередаваемой горечью добавил: – Я надеюсь, вы наставите меня на истинный путь!.. ведь сам я, кажется, готов свернуть с него.
И снова, в который уже раз, архидьякону пришлось укорять себя в бесчувственности. Каким чер-ствым сделало его сердце, похороненное там чувство вины в совершенном случайно преступлении и умышленном его сокрытии.
“Но что я могу сделать? – уныло думал он. – Я! Убийца!”.
И растерянно молчал… пока, вдруг не услышал вздох… Точнее два, но прозвучавших одновре-менно и слившихся воедино – в печальное дыхание самой горести. Один из них был мужским и принад-лежал погруженному в свои нерадостные мысли Филиппу в скорбном отчаянии ожидавшему, что же ему скажет Люциус; другой раздался прямо над ухом архидьякона, своим жаром обжигая его. Он был явно женским и заставил священника вздрогнуть, показавшись ему однажды (причем недавно и в самых неприятных обстоятельствах) слышанным. Люциус оглянулся, но никого не увидел. Чему впрочем, не удивился, вспомнив, кому именно мог принадлежать этот вздох. Зато внутри его стал зарождаться уже знакомый огонь:
“Да я убийца! Мне не вернуться назад, у меня нет возможности, что-то изменить… Я пал, погу-бил душу и, судя по тому, что со мной сегодня происходит, – жизнь (ибо нельзя спокойно жить, все время, опасаясь быть уличенным). Но он то… Он!.. У него еще есть выбор. Тяжелый, но, все же, выбор”.
И, загоревшись пылом воодушевления, он решил:
“Я не дам этому шагу свершиться! Я не дам ему пасть! Я не позволю ему пережить, то, что пе-режил я!.. Я спасу его!.. Да! Я спасу его душу”.
- Подумайте, как на вас посмотрит жена, - начал архидьякон. – Впрочем, нет. Подумайте, как Вы! Филипп, будете смотреть в глаза Розе.
- Ей не обязательно об этом знать, - пытаясь еще как-то храбриться, но, тем не менее, горько от-вечал молодой человек. На глаза его навернулись слезы. – Моя смерть станет для нее еще большим ис-пытанием. А убийство?.. Что ж, я, как ни будь, смирюсь с этой мыслью.
- Нет, не смиришься, - неслышно прошептал архидьякон.
И он, обеими руками ухватив Филиппа за плечи, поставил его так, что свет, проникающий сквозь витражное окно собора, упал прямо на лицо молодого человека и блеснул на его влажных глазах, отра-зивших в себе огромный крест позади священника. Вперив свой горящий взор в эти ставшие удивлен-ными, глаза, в самую глубь их, в самую душу, Люциус твердым голосом непоколебимой воли провоз-гласил:
- Ты! никого не убьешь!!!
Тон, каким слова эти были произнесены, превратил их в приказ. В эти слова, в этот взгляд свя-щенник вложил всю свою боль, все страдания, которые пережил он сам, сделавшись убийцей. С удо-вольствием наблюдал архидьякон их действие; следил, как в глазах Филиппа появляется осмысленный ужас перед тем, что он собирался совершить, и суеверный страх перед самим священником, на миг по-казавшимся ему одним из тех древних оракулов, в глазах которых, как в мистическом зеркале, можно увидеть весь кошмар грядущего и предотвратить его.
Филипп задрожал всем телом и медленно попятился. Но Люциус не стал его задерживать и не сказал больше ни слова. Теперь он был уверен: молодой человек откажется от преступления. И только мысль о том, что из-за извращенных верований сектантов Филипп может погибнуть, омрачала еще лицо архидьякона.
- Бог не допустит этого! – сквозь зубы прошипел Люциус, хмуро поглядывая на украшающие храм распятия; а его пальцы, обвивающие сверкнувший в них золотой крест, судорожно сжались в ку-лак.
Однако в таком напряженном состоянии, архидьякон пробыл не долго. Скоро успокоившись, он поднялся в свою келью, где никто не мог помешать ему предаваться размышлениям о уже проведенных сегодня тяжких беседах и готовиться к не менее тяжелым, но еще только предстоящим разговорам в Уайт-холле.
Вдруг он улыбнулся, как человек, голову которого посетила счастливая мысль.
- Судьба сама дает мне средство, - пробормотал Люциус себе под нос и снова погрузился в раз-думья, развивая внезапно возникшую идею.
***
В семь часов в келью архидьякона постучался Павел.
- Карета его преосвященства епископа Лондонского ждет вас во дворе собора, - громко объявил он.
И только слова “Я иду”, сопровождаемые загадочной ухмылкой архидьякона, были ему на то от-ветом.