catalepsy 
 
я накачана кофеином и зимним солнцем,
так одиноко, что хочется закричать.
чтобы понять, как мне о тебе не-пишется, не-живется
ты попробуй
молча смотреть на стену и не дышать.
 
*
 
четвертый год
 
Она говорит ему: приезжай, без тебя – беда. Нас разделяют страны, а у меня на губах сигаретный вкус. Я тебя нисколечки не боюсь, не ломаю пальцы, мечтаю спиться, на ионы рассыпаться, раствориться. Все, мой милый, точно так же, как и всегда.

Если любят до гроба, почему я еще жива?

Ты приезжай быстрей, выбирай поезд, аэродром. Без тебя во мне все внутри переворачивается вверх дном. Но улыбаюсь, крашу ресницы тушью под старый рок, послушай меня, послушай, ведь если ты ключ, то я выброшенный замок. Когда выпивают жизнь – вот так по капле тебя уходит на пару строк, вот так видеть в чужих мужчинах твои черты.

Ведь если любят до гроба, почему я не чувствую этой давящей темноты?

Приезжай быстрей, без тебя погром, хочется из себя уйти и отправиться вон. Но сижу, не ломаю пальцы, считаю, как муха бьется о контуры потолка.

И продолжаю четвертый год ждать твоего звонка.
 

 


 
*
 
он приходит и все становится хорошо.
 
Он приходит и все становится хорошо. Можно закрыть глаза и считать дыхание. Я узнаю его по шороху от шагов, по невозможному в воздухе осязанию. У него волосы – лен, а глаза – полынья, улыбка с грустинкой мельком, мы идеальная даже, возможно, семья, по чьим-то дурацким меркам. Он приходит и мне становится все равно, что говорят соседи, какие цены, сколько кому чего и как суждено, это такие мелочи, несомненно. Правда, у нас нет сада, но есть кровать. Можно валяться, думать и целоваться. Он просыпается ночью, чтобы меня обнять, и я чувствую холод уставших пальцев. Чтобы я наконец-то тоже смогла дышать, губы его скользят по открытой шее, и чтобы слабость и невозможность однажды встать, не стали моим последним из утешений.

Только недолго вещи хранят тепло, тело тяжелое – бросить его б оземь.
Когда он приходит, все становится так хорошо.

Ему в этом месяце было бы двадцать семь.
 
*
 
swallow
 
Мне снилось, что у меня не руки, а черные перья, вместо голоса – тонкий пронзительный свист. Что я слышать могу, как сказки бормочут деревья, под которые в пламенном вальсе качается лист. И такая свобода вокруг – в небеса, будто в воду ты ныряешь с разбегу и падаешь, только не вниз. Это чудо – в себе ощущать словно сердце, природу, с высоты узнавая твой пятый по счету карниз.

Только горькие капли глотаю с утра по привычке, не излечат болезнь, но порядок главнее всего. Мои руки – не крылья, а тонкие, бледные спички, и дыхание хриплое, будто плохое кино. Я смотрю через стену на тусклое низкое солнце, холода подступают, а я разучилась летать, у меня вместо клетки – пустое резное оконце, но я даже к нему не сумею без помощи встать. Холода подступают, я чувствую запах железа, и в червленых разводах мой белый тугой воротник. Даже северный ветер – усталый и милый повеса, эти темные волосы рвет, как болотный тростник.

Но все это не больно, ведь ты ко всему привыкаешь. Даже к боли, которая мерно сжимает виски. Я однажды вернусь и меня ты, конечно, узнаешь.

…эту хрупкую птицу, прошу, схорони по-людски.