Гидеон проснулся резко, будто от толчка. Кажется, что-то с грохотом упало наверху или в соседней комнате, и этот звук разбудил его, напугав до того, что сердце с болью заколотилось в груди.

В глаза сразу же ударил яркий холодный свет из окна, какой бывает от свежевыпавшего снега, и тут же накатила тошнота вкупе со страшной, прямо таки ужасающей головной болью.

Голова гудела, как сотня барабанов, на которых дваштары[1] отбивают свою дикую музыку. Гидеон постарался отвернуться от окна и понял, что находится в кровати не один. Рядом посапывала, свернувшись под одеялом, какая-то незнакомая девушка; он мог видеть только ее макушку в рыжих завитках и краешек розового уха. Попытка вспомнить, что это за девушка, не привела ни к чему.

На полу в беспорядке валялась одежда, зелено поблескивала закатившаяся под кресло бутылка из-под вина. Стол был завален всяческим мусором вроде сырных корок, куриных костей, яблочных огрызков… Похоже, вечер удался на славу.

Кое-как завернувшись в одеяло, Гидеон с трудом сполз с кровати и сел. Ледяной пол обжег ступни, и туман в голове стал понемногу рассеиваться, тяжелая сонная одурь медленно проходила. Наверное, он сидел так довольно долго, потому что светлый квадратик под окном переместился вправо на пару каменных плиток. Только тогда он доплелся до окна и задернул шторы. Глазам стало немного легче, хотя все равно голова была как чугунная, а горло драла страшная сухость.

- Да-ари! Дари, ты где? - просипел Гидеон. - Дари!

После нескольких минут ожидания в комнате появился маленький щупленький человечек и с самым недовольным выражением на лице спросил, косясь в сторону кровати:

- Доброе утро, мастер. Чего изволите?

-  Который час?

- Час пополудни пробили, мастер.

- Эль у нас есть?

- Есть, а как же, вчерась взял в "Королевском шуте", как знал ведь... Как ваше благородие дошли до такой жизни... Давненько так не набирались, как вчера, даже когда покойная леди...

Его бормотание стало неразборчивым. Гидеон уже привык к манере старика выражать свои суждения по любому поводу и не обращал на это внимания.

Шаркая задниками стоптанных туфель, Дари ушел за элем, всем своим видом показывая, как он относится к подобному в высшей степени непристойному поведению хозяина.

- Вы вчерась за полночь вернулись, - сказал он, ставя на маленький столик у окна кружку пенного.  - И с девчонкой. Небось, подобрали ее возле борделя, наградит она вас дурной болезнью, ой наградит…

Гидеон только отмахнулся и услал слугу из комнаты.

После эля голова у него немного прояснилась и стали вспоминаться события вчерашнего вечера, которые хоть и расплывались, путались в памяти, но все же складывались в довольно четкую картину.

 

- Профессор Долмейн, знаете... Мы вынуждены... - Рукро Кьюри выглядел как побитая собака. Растрепанный, красный, мантия сбилась набок так, что золотая фибула оказалась под подбородком. Его беспомощные попытки уйти от прямого ответа были настолько смешны, что Гидеон улыбнулся.

- Довольно, ремм Кьюри, мне ясно, что Вы собираетесь сказать.

- Вы не подумайте...  Милый мой друг, - ректор вдруг перешел на доверительный тон. - Войдите в мое  положение. Я не имею права идти против распоряжений ремма Лайдена. Это так прискорбно, что лучшие наши умы... Но что поделаешь! - он картинно развел руками. – Вот, посмотрите, посмотрите!..

Рукро Кьюри подсунул Гидеону какую-то официальную бумагу, скрепленную печатью Серой Башни. Тот успел прочесть лишь несколько слов: "Опасный еретик... ставит под угрозу... ввиду чего необходимо..."

Ректор натянуто улыбнулся. Гидеон ответил холодной улыбкой, мечтая выбраться, наконец, из этого кабинета, давящего своей аляповатой роскошью. Тяжелые бронзовые фигуры лошадей, волков и медведей, расставленные во всех углах большой, но слишком загроможденной комнаты, его раздражали.

Ректор распинался о клириках, говорил горячо, приводил множество доводов, но все его слова скользили будто по поверхности воды, не касаясь Гидеона. Все эти разговоры были ему давно знакомы, он изучил их вдоль и поперек, и знал каждую реплику. "Я опасен, о да, - усмехнулся он про себя. - Опаснейший человек королевства". 

Но среди туманных и сведенных в область полунамеков рассуждений Рукро Кьюри слух Гидеона нечаянно уцепился за имя Лионарда Мейта, объявленного ересиархом и месяц назад позорно казненного на площади Грани-до-Нур. Лионард был ему другом по школе, в последнее время имя несчастного трепал каждый, кому это было угодно. Или выгодно.

- Вы были другом Лионарда, а серые не могут простить такого знакомства...

- Хватит с меня, - Гидеон встал. - Я не намереваюсь слушать пустые разговоры, если меня уже сняли с должности профессора. Прощайте, господин Кьюри, и да хранит вас Светозарный.

Проходя в коридоре мимо мозаики, изображавшей Светозарного Азамула, он остановился, и некоторое время вглядывался в каноническое лицо с кротким мягким взглядом ясных глаз, всматривался в смиренную позу уставшего и печального человека, знавшего все скорби и радости мира. И лицо это было не таким, каким так часто изображают да и представляют его себе серые.

С конца коридора его окликнул какой-то крепкий малый из студентов старшего курса.

- Профессор Долмейн!..

- Я больше не ваш профессор, - тихо сказал Гидеон. - И зачет у вас будет принимать профессор Шейни. 

Лицо паренька вытянулось, но вопрос "Почему?" так и не прозвучал.

Оказавшись за воротами университета, Гидеон крепко и с удовольствием выругался себе под нос, выразив все, что думал по поводу бывших коллег. Пусть скорпионы и пауки грызутся в банке, именуемой  храмом науки, а он теперь никакого отношения к этому не имеет. Завтра, конечно, придется пожалеть, что он так резко говорил с Рукро Кьюри – старик, хоть и был человеком льстивым, но запоминал все и всегда, особенно недоброе в свой адрес – но это будет завтра. А сегодня не хотелось думать ни о клириках, ни об их служках, ни о пыточных камерах в Серой башне – не думать ни о чем – слишком он был измотан и подавлен разговором.

Он торопливо зашагал по кривой улочке прочь от витых башен, шпилей и темных каменных стен обители наук. Путь его лежал в ближайший кабак, ибо он чувствовал настоятельное желание напиться сегодня в дым, а с радости или с горя – это не имело никакого значения.

В кабаке "Отрезанное ухо" было шумно, как и всегда. Студенты праздновали сданный экзамен, проявляя изрядную изобретательность в сочинении похабных частушек и способах пития браги и эля. Разгульная компания - как раз то, что нужно, чтобы отвлечься от непрошенных мыслей и скрыться на вечерок от самого себя. Поэтому Гидеон с радостью присоединился к гулякам, благо, бывший профессор Долмейн был на хорошем счету у своих учеников.

Вечер Гидеон помнил отрывочно. Помнил, как распевал гимны вместе с порядком захмелевшими студентами, как читал им "Отмщение" на шанийском, как смеялся над какой-то глупой шуткой, и как начал валить снег, когда он вышел на улицу, как горланил "Весеннюю песню" по пути домой. Остальное потонуло в хмельном тумане.

 

После всего этого неудивительно, что он проснулся в компании красотки из ближайшего дома терпимости.  И эта компания обещала быть куда приятнее, чем общество ворчливого Дари, бочонка эля и ощущения, что все катится в самое пекло.

Одно хорошо - у него теперь много времени для того, чтобы подумать о том, что с ним будет. Причину вчерашней попойки он помнил прекрасно – и разговор с ректором, и бумагу, и то, что теперь он остался без работы. Приходилось признать, что радостного во всем этом мало. Денег в обрез, едва ли хватит протянуть пару месяцев, и за жилье тоже надо платить. А работу даже школьным учителем найти будет не так-то просто, учитывая интерес к нему серых. 

Гидеон отыскал старый халат, многажды залатанный, но все еще крепкий, и закутался в него. Прошелся пару раз по комнате, пытаясь стряхнуть оцепенение и заодно размять затекшие мышцы. Думать о неприятностях отчаянно не хотелось. Но ни о чем другом не думалось. Злой и раздраженный, Гидеон закурил трубку, хотя обычно не курил. Да пусть все катится к Врагу! Разве он сможет пойти на  поклон к отцу, просить принять его обратно в лоно семьи? Как же! Отец прогонит его взашей - еще бы, позор рода Долмейнов, предатель семейного дела и опасный еретик!.. 

Разве что посоветоваться с братом…

- Дружок, сходи-ка к Амосу и скажи, что вечером я буду у него, - приказал он Дари. Тот поклонился и вышел, все еще недовольно ворча. Вот тебе и хваленая свобода - только дай ее человеку, как он тут же начнет лезть в твою жизнь и указывать, что правильно, что - нет. 

А еще этот мерзкий туман, плотной пеленой висящий за окном, отчего не видно даже стену соседнего дома. Нет, не снег выпал за ночь - туман поднялся из устья Брадда, и заволок весь город, пролезая холодными щупальцами в щели и дыры, обшаривая дворы-колодцы и пустые улицы. Прохожие появлялись из молочной мути зыбкими тенями, и снова исчезали в ней. День обещал быть на редкость скверным.

Гидеон сел в кресло спиной к окну. Огляделся. И это скромное обиталище ему придется бросить, хотя здесь он жил тихо и спокойно последние пять лет. Пыльные занавески на узких окнах, темная грубоватая мебель, несколько полок с книгами - вот и все. Жалко расставаться с привычным укладом жизни, с вещами, в которые врос душой, но, как видно, иного выхода нет.

Вспомнился другой дом: большой и красивый, с верандой, увитой виноградом, с розами, цветущими в саду до поздней осени. Вспомнилась женщина, склонившаяся над вышиванием, ее рыжие – как у той девчонки в его постели – волосы, нежные завитки над стройной белой шеей. Чуть полные руки, облитые мягким светом закатного солнца. Мелькала игла в ловких пальцах, и цвели на шелке красные маки.

 Непрошеные воспоминания, которые он никогда не звал – но они приходили, особенно в те дни, когда туман накрывал город, а на душе было мерзко.

Он не сразу заметил, что спавшая девушка проснулась  и села в постели. Рыжие локоны рассыпались по голым плечам, тело у нее было крепкое и белое, в веснушках, на предплечье – старый, желтеющий синяк. Она испуганно пробормотала что-то, взглянув на Гидеона, и тому вдруг стало ее жалко. Новенькая – по всему видно, приехала из глуши в город и не нашла приличной работы, или заманил с собой мужчина, пообещал золотые горы, а как получил свое – поминай как звали. Совсем юная, лет шестнадцать. Пройдет несколько лет – и завянет она, скукожится, станет мерзкой отвратительной старухой, безносой, беззубой.

Гидеон подобрал с пола сорочку и темное платье, расшитое дешевыми бусинами, и кинул девчонке.

- Оденься, что ли. Позавтракаем.

Еда была сама простая: вареные яйца, хлеб, сыр и холодное мясо, но девчонка набросилась на нее, будто не ела очень давно. Да и Гидеон проголодался, и вдвоем они быстро расправились с завтраком, уничтожив заодно остатки эля.

- Ну, как тебя звать? – спросил он рыжую, когда с едой было покончено.

- Шенна, господин, - голос у нее оказался высокий, певучий. В ней странно сочеталась обольстительность зрелой женщины, умение пользоваться своей красотой и стеснительность деревенской простушки.

За полчаса Гидеон узнал о своей «гостье» почти все: о ее жизни в деревне, и о том, как сбежала она с бродячим фокусником, влюбившись по уши, как фокусник обманул ее, бросил в городе, как попала она в бордель Дамни Лейн. Нехитрая история, сотни дурочек попадаются в те же сети каждый год...

- У нас хорошо было, - мечтательно проговорила она. – В деревне. Корова была. Овцы. И там не было… - она замялась, будто не могла подобрать подходящее слово.

- Чего? – вдруг заинтересовался Гидеон, хотя мыслями он был далеко.

- Этих людей. Которые в серых плащах ходят. Они страшные, меня прямо жуть берет, когда их вижу. Особенно когда посмотрят на тебя, как будто душу видят.

Это верно, подумал Гидеон. В глуши клирики не имеют особой силы, их стихия – такие города, как Нурланн – где народ сидит друг у друга на головах и где легко внушать ужас. Всего лишь пара показательных казней раз в месяц, да слухи, что распускают сами серые – вот и сплетена паутина крепче каменных стен и железных замков. Все знают, что неугодных пытают в Серой башне, знают, что к каждому в дверь могут постучаться и увести на допрос. Все боятся, что следующая очередь – их. Каждая новая мысль, каждое свежее дуновение новых идей – опасная ересь. Нужно истово молиться Светозарному, ходить в храм на службы, вести благообразный образ жизни – и может быть, тогда минует тебя расправа. Нет, клирики не устраивают кровавых боен – люди просто исчезают, обычно по ночам, и никто больше не знает, что с ними. Может, их пытают до смерти, может, скармливают псам или волкам, или продают в рабство на юг, а может, годами держат в катакомбах под городом. Правды о том, что творится у серых, дознаться нельзя – Лионард Мейт, его старый друг, пытался, да не вышло.

Вот и он теперь отщепенец. Клеймо ереси – несмываемое в Нурланне, всякий сможет показать на него пальцем, донести, обвинить. У него нет влиятельных друзей, которые сказали бы слово в его защиту. Стоит признать, что он никчемный хлам, умеющий в свои тридцать шесть лет только хорошо говорить. Проповедовать слово Светозарного? Ходить из города в город, собирать народ на площадях, рассказывать о подвигах Единого и получать жалкие гроши?

 Что ж, и это ему подойдет, если не найдется ничего лучше.

В реальность его вернул тихий голос Шенны.

- Могу я идти, господин? Мне надо… мне пора…

- Конечно, - спохватился Гидеон. – Держи, - он протянул ей две серебрушки, достаточно щедрая плата девчонке из простого борделя, и почти разорительная для него. Шенна смутилась, но деньги приняла. Закрыв за ней дверь, Гидеон вернулся в спальню с чувством странной опустошенности. Пустая постель со скомканным одеялом навевала тоску, а теплые прикосновения девушки, ее волосы, пахнущие шалфеем, ее веснушчатое тело и глаза, цвет которых он не запомнил, напоминали о чем-то далеком, несбывшемся и ушедшем.

Скоро вернулся Дари.

- Господин Амос примет вас, мастер, - доложил он. – Сказали, что ждут с нетерпением.

- И то хорошо, - отозвался Гидеон. Хоть один человек рад его видеть, а ведь наверняка вся родня уже в курсе его дел.

Примерно с час Гидеон приводил себя в порядок. Негоже профессору университета, пусть и бывшему, выглядеть как трактирный пропойца. После всех усилий, приложенных для восстановления человеческого облика, о бурной ночи в отражении напоминали только бледность и опухшие веки, которые вполне могли сойти за результат чтения перед сном. «Сойдет, - решил Гидеон. – По крайней мере, вид приличный».

Туман не рассеялся даже к середине дня, и Гидеона встретил сырой, промозглый воздух. Влага каплями оседала на кирпичных стенах домов. В такой день люди без надобности стараются не выходить на улицу, чтобы не свернуть шею в тумане на какой-нибудь выщербленной крутой ступеньке, не споткнуться и не угодить носом в лужу. Даже торговля идет плохо, когда туман висит над Нурланном - обычно на улице, где жил Гидеон, стояло не менее десяти прилавков, с которых продавали овощи и всякую мелкую ерунду. Сегодня же из торговцев был только один - старик на деревянной ноге, продававший горшки. Он поздоровался с Гидеоном, как старый знакомый.

Прохожие, встречающиеся на пути, казались угрюмыми, настороженными и немного несчастными. Они кутались в плащи, смотрели исподлобья, поджимали губы, косились друг на друга с опаской - туман всегда был лучшим прикрытием для уличных воров, бродяг и головорезов. Но Гидеона не заботили возможные опасности - его переполняли мысли о серых, о том, когда клирики доберутся до него, и как скоро после допросов и пыток он отправится в пекло. 

Наконец он, удрученный и готовый на что угодно, добрался до дома брата. Особняк из красного кирпича с богатой лепниной по фасаду и фонтаном во дворе производил внушительное впечатление на гостей - здесь все дышало достатком, который не старались спрятать.

- Ааа, ну наконец-то! Я уж думал, куда ты пропал? – натянуто улыбнулся хозяин дома, приглашая Гидеона внутрь.

Амос был ненамного старше него, но в отличие от своего непутевого братца всегда считался человеком крайне благонадежным, взглядов держался умеренных, да и положение в обществе имел высокое. Вообще, он был вечным положительным примером в назидание младшим - Гидеону и его сестре Иссе. Сестра давно была замужем, жила на севере в Эрнигарде, и не общалась с семьей. А вот Амос с Гидеоном осели в столице, хотя родовое их гнездо находилось в провинции Дэр, у моря.

Они  были удивительно похожи: русые волосы, нос с горбинкой, невысокий рост, немного оттопыренные уши. Но при этом они, братья-погодки, были совершенно разными людьми, и иногда Гидеону казалось, что Амос - никакой не родственник ему.

Маленькая, похожая на мышку, жена Амоса тоже поздоровалась с ним, но в улыбке ее ощущались холодность и высокомерное снисхождение. Действительно, слухи расходятся по городу быстро...

Не последовало и приглашения на обед, хотя Гидеон слышал звяканье посуды в столовой и негромкий говор слуг. Это было нарушением всех законов гостеприимства, но он понимал, что теперь для него закрыты двери и тех немногих домов, где его принимали. Страх быть уличенными в связях с еретиком в последние годы невероятно усилился.

- Стоило этого ожидать, - сказал Амос, когда они остались вдвоем в полутемной гостиной, которую освещал только камин.

- Стоило, - вяло согласился Гидеон.

Амос вгляделся в его лицо.

- Ты пил! Ты вчера пил, да? Ты... с тех пор, как...

- Да. Пил, - оборвал его Гидеон. - И спал с девчонкой из борделя. Ты это хочешь знать? Вечер был веселый! Уж веселее, чем у некоторых.

- Вот значит как, - укоризненный взгляд обжигал льдом.

- Да все равно! Они найдут меня и отправят, куда следует!

Он прибавил несколько крепких ругательств на шанийском,  но брат только усмехнулся.

- Кто-то написал на тебя донос. Ты знаешь, кто?

- Откуда? - пожал плечами Гидеон. Жест вышел каким-то дерганным.

- А все из-за этой мерзости! - Амос бросил на стол тонкую книжицу в потрепанном кожаном переплете.

- Где ты... Ее не осталось даже у меня... - Гидеон провел ладонью по вытесненному на обложке названию: "Точное и краткое руководство к тому, как науку юношам преподавать. Десять правил дидактики". Пальцы его дрогнули.

- Да уж нашлись добрые люди. Ты понимаешь, что это риск? А?

Глаза Амоса позеленели от гнева, ничего не осталось от той маски добродушного весельчака, которая скрывала ум изворотливый и острый, отточенный во многих  словесных баталиях с самыми влиятельными и опасными людьми страны.

- Они могут заставить меня отказаться... Но не заставят по-другому думать, - тихо сказал Гидеон.

- Да думай себе, как хочешь, только сделай одолжение - молчи!  Держи свои мысли при себе! И больше никаких писанин!..

Амос схватил книгу и швырнул в камин - Гидеон и вздохнуть не успел. Бумага  скукоживалась, чернела в огне, и сердце зашлось - в этом был знак, пророческий, злой знак... Выгорали не слова и даже не идеи – прекрасные идеи, способные изменить людям жизнь - выгорали те годы, которые он посвятил этому труду.  Как будто их и не было никогда.

- Так будет лучше, - хрипло сказал брат и, налив в бокал вина, осушил его одним долгим глотком.

- Не могу тебя винить, - эхом отозвался Гидеон. Страницы, ставшие золой, все еще притягивали взгляд, даже пепел казался чем-то важным, что было и ушло.

- Думаешь, кто стоит за всем этим? Кому выгодно, чтобы тебя не было? - попытался отвлечь его Амос.

Гидеон пожал плечами и отошел к окну.

- А вот мне известно. Дирк Коннел проболтался вчера... Ты вообще думаешь, что, когда и перед кем говоришь?

- Да хватит уже меня отчитывать. Что теперь, с головой в песок? По мне давно плачут застенки.

- Так не стоит звать смерть раньше времени.

Они замолчали и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Гидеон видел, что брат больше беспокоится не столько о нем самом, сколько об имени семьи. Да, в этих холодных глазах цвета крыжовника не было ни искры сожаления. Просто очередное внушение нерадивому младшему братику, который слишком далеко зашел в своих играх. Играх, которые грозили обернуться неприятностями для всех Долмейнов.

- Что ты предлагаешь? У меня почти нет денег, и наверняка придется переезжать, чтобы серые на время позабыли обо мне.

Угрюмая улыбка тронула уголки плотно сжатых губ Амоса.

- Денег дам. Немного, сейчас свободных у меня мало. Только прошу тебя, осторожно веди себя и не дергайся. Все будет хорошо. Осторожность - самое главное.

Они распрощались в атмосфере напряженного недружелюбия, прикрытого светской учтивостью.

Не стоило надеяться на Амоса - знал ведь, знал, что кроме нравоучений ничего не услышит от него! Амос слишком крепко держится за свое место при дворе лорда Найроми, чтобы рисковать. Конечно, братские чувства в нем еще не пропали, поэтому он и пытается всунуть эти деньги, как откуп за свое спокойствие и гарантию того, что Гидеон не будет творить глупостей. Но до глупостей ли тут?..

На улице накрапывал мелкий дождь, и Гидеон шел, даже не прикрыв голову капюшоном. Сырость пробиралась под одежду, все вокруг казалось смазанными серо-зелено-кирпичными пятнами, тонущими в тумане.

Он брел, не разбирая дороги. Узкие переулки, пропитанные чадом жарящейся рыбы и вонью нечистот, стены, тусклые от вечной влаги, блеклые рисунки на осыпающейся штукатурке, стальная вода каналов, рябая от дождя, мостики с каменными перилами... В этом городе все будто поросло мхом, все было зеленоватое, больное, даже новые дома казались древними стариками из-за лишайников и мха, густо покрывающих стены за Долгое Лето.

Позади осталось несколько главных улиц, широких и шумных, с богатыми особняками, фонтанами, аккуратно подстриженными деревьями – с жизнью красивой и недоступной, но притягательной для всякого, кто не был вхож в дома местной высшей аристократии.

По пути Гидеон заходил в маленькие лавчонки, сам не зная, зачем. Рассматривал старинное оружие, приценивался – все-таки в юности он неплохо владел мечом, пока не решил бросить беззаботную жизнь в довольстве ради учебы. Но эти сверкающие или проржавленные клинки были всего лишь воспоминанием – воспоминанием о тех годах, которые он провел в родовом поместье,  упражняясь в верховой езде и фехтовании. Как были воспоминаниями и розовато-коричневые сосны на скалистых утесах, и горный лес, особенный дух хвои и соли, прелых листьев и влажной земли. Склон холма в рыжих цветах и укромная хижина, крыша которой поросла желтоцветом… Тайные свидания, поцелуи, мечты – все осталось там, у лачуги на краю оврага, под склоненными в вечной печали ивами…

  Книжные лавки тоже влекли его – среди вытертых манускриптов, туго скрученных свитков со сведениями о лечебных травах и хворях скота, пыльных сочинений отцов церкви, которые никто кроме клириков и не читал, он надеялся отыскать нечто ценное – крупицу знания, искорку истинного дара, проблеск великой мысли. Иногда в руки ему попадались стихи древних поэтов, вдохновенно поющие свободу, синее небо, красоту. В этих стихах не было высоких слов, но смеялась жизнь и светило горячее солнце, весенний ветерок дул с моря, слышался колокольчик коровы, медленно бредущей с выгона, улыбка играла на губах соседской девчушки, льняные паутинки волос любимой путались в пальцах. Клирики не жаловали такую поэзию, в их холодно-возвышенных гимнах не было места живым чувствам, она была прекрасной, но застывшей навеки мраморной статуей, на которую можно лишь любоваться, но нельзя ощутить ее тепла. Среди сваленных горой старых пергаментов находились иногда и трактаты о душе, о мире, о людях – но они были драгоценнейшей редкостью, ибо все, что не было одобрено клириками, подлежало уничтожению. И было уничтожено многое, но многое и хранилось в тайниках, среди чердачного хлама или вот в таких всеми забытых лавчонках, на которые никто не обращал внимания.

Выходя из очередной лавки, Гидеон тяжело вздохнул. Он надеялся – в глубине души – отыскать свою книгу, но серые работали на удивление хорошо. Ни одного сохранившегося экземпляра, ни странички – все полетело в костер. Как и та, последняя книга в руках Амоса…

Бесцельные блуждания по городу неожиданно привели его к маленькой площади в окружении скучных, похожих друг на друга домов. Площадь пустовала, только нищий неопределенного возраста притулился у восточной стены, и как будто дремал. Гидеон бросил ему мелкую монетку, но тот даже не шевельнулся.

В центре площади журчал фонтанчик со скульптурой в виде жабы, приносящей удачу. Из ее широко раскрытого рта сочилась прозрачная чистая вода, уходя обратно вниз, к невидимому источнику.

И только тут Гидеон понял, что именно он искал, совершенно неосознанно, весь день. Храм Единого мощной колоннадой замыкал площадь с юга. Вряд ли в такой час там ведется служба, - подумалось Гидеону. Немного поколебавшись, он поднялся по гранитным ступеням к порталу без двери, сделал перед входом традиционный жест – нарисовал перед собой в воздухе перевернутую руну «огд», похожую на перечеркнутую спираль – и вошел.

Внутри бился и трепетал мягкий свет лампад, по стенам плясали, кривясь и извиваясь,  тени, но вокруг никого не было. Как положено, посреди круглого зала на треноге горел огонь, а всюду – с колонн, со стен, с занавесей – внимательно следили за ним глаза Светозарного, мерцая в полумраке. Они казались живыми, понимающими, мудрыми. Гидеон в который раз подивился тому, как искажают, как неверно толкуют серые Слово Азамула, изменяя его для своих целей. Столько грязи и вздора в их лживых речах, что приходится пробираться через эти дебри, чтобы найти верную дорогу, как приходится ощупывать палкой вязкую топь в поисках твердой тропы. Все зыбко, все ведет в пучину, и единственный проводник сквозь это болото – тоска по истине.

- Дагме ди шаху[2], - вдруг прозвучало за его спиной. Гидеон вздрогнул и, обернувшись, встретился взглядом с человеком в темно-бордовой мантии служителя храма. Тот поспешил улыбнуться, хотя в его суровом лице не было ничего, что могло бы расположить собеседника. 

- Я испугал тебя? Ты, наверное, на исповедь пришел? Сегодня День покаяния, - произнес клирик тихо, но слова его, усиленные особой архитектурой зала, прозвучали очень ясно.

А почему бы и нет? Здесь и сейчас – признаться во всем, выложить все, что накопилось на душе? И этот клирик не сможет ничего сделать – его свяжет тайна исповеди, свяжет крепко по рукам и ногам, да еще и кляп в рот ткнет.

Соблазн был велик.

Серый стоял спокойно, ждал, но Гидеон мог поклясться, что в опущенных уголках губ таится ухмылка, хотя, может, это были всего лишь играющие на лице тени. 

- Я грешник, дайше[3].

В лице клирика ничего не изменилось, оно как будто из камня было вырезано. Он кивнул, чтобы Гидеон продолжил. Но тот молчал, не решаясь сказать что-то еще.

- Перед кем ты грешен, сын?

- Перед Серым Агоратом. Я писал крамольные книги…  говорил еретические слова…  подстрекал своих студентов к запрещенным мыслям.

- Это злые деяния, сын. Власть Азамула непреложна, и Агорат – уста его и руки на земле.

Эти фразы Гидеону приходилось слышать не раз, и для него они давно потеряли всякий смысл – они были похожи на стертую монетку, у которой не определишь ни ее достоинство, ни страну, в которой ее отчеканили.

- Я вижу, ты хороший человек, - вдруг ласково сказал клирик. – Ты просто запутался и ищешь света. Но наша жизнь так темна, что мы можем и не увидеть его никогда. Только на шаг дано увидеть нам дорогу. А ты жаждешь вспышки молнии, которая озарила бы мрак.

- Возможно, - ответил Гидеон, пораженный догадкой серого.

- Ун дагме раа дамиа ритто, - произнес клирик положенную фразу, что означало «Мир с тобой, отпускаю тебе все грехи». – Ты найдешь свой свет. Пусть он и озарит тебе путь всего лишь на мгновение.

Гидеон поклонился клирику, и в смятении вышел прочь. И в тот же миг над головой надтреснуто зазвонил колокол, сзывая на службу прихожан. Пока он был в храме, на улице стемнело, и он остановился у фонтана, глядя, как зыбкие тени стягиваются к освещенному порталу и там приобретают плоть.

«Странная встреча, странный разговор», - думал он, усаживаясь на каменный парапет. Конечно, он, как и любой горожанин, ходил по праздничным дням на адонии[4], на праздники чествования Даров Светозарного, но с клириками лицом к лицу в последние несколько лет встречался редко. Та история с его книгой была историей темной и такой же странной, как сегодняшняя встреча. Книгу запретили, но не было ни суда, ни расследования, просто цензура не пропустила его сочинение. Гидеон договорился со знакомым печатником, и пару десятков экземпляров им отпечатать удалось, но когда серые узнали об этом – просто собрали все книги и, наверное, сожгли. И опять же – никаких действий в его отношении со стороны Агората или правительства. Но стало ясно - то было предупреждением. Серые хотят взять его в тиски… напугать, заставить сделать какой-то необдуманный шаг… Стоит быть вдвое осторожнее.

Из портала слышны были величественные, тяжелые звуки музыки и хоровое пение. Мелодия оказалась знакомой и неожиданно подошла к настроению. Будто капли одна за другой падали со скалы на камень, и шумел ветер в сосновых ветвях. Обо всех несчастных, обо всех погибших на чужбине и обо всех, кто ушел и не вернулся – пела музыка, и, наполняя душу горечью и печалью, дарила избавление от тяжких дум.

 

 

 

 

 

by_andreasrocha

 

Спасибо за внимание!