Глава XXXV. ”Притча о праздности и забвении”

Прошло еще несколько дней и 24-ого июня, руководствуясь выраженной констеблем в своем письме надеждой встретиться через неделю, Люциус вновь отправился в трактир на Тайберн. Впрочем, и в этот раз Дэве среди посетителей сего заведения не оказалось. Зато там, как и прежде, присутствовал лукавого вида старичок с квадратной бороденкой, и он только-только начал рассказ новой истории, к коему архидьякон, с большим удовольствием и непритворным интересом, прислушался.
***
“Давным-давно и далеко не в наших краях, жили по соседству друг с другом два очень богатых помещика. Были у них семьи, множество слуг, крестьяне и само собой обширные земельные владения. Вели помещики праздный образ жизни, не знали невзгод и не ведали никаких забот. Всё было у них под рукой: достаточно не то, что пальцем, бровью, шевельнуть, как тут же получали они желаемое.
Привычной стала для помещиков такая жизнь, и любые даже самые незначительные хлопоты стали им в тягость. Бывало, придут к ним слуги, с письмом или приглашением от других помещиков, а они нос воротят: “неинтересно… далеко…”; ждут крестьяне указаний перед посевами, а дожидаются лишь: “без меня управитесь”; обращаются к ним родственники, - на прогулку зовут, совета-помощи просят, - а они снова: “ну вас… позже… глупости…”. Так и жили в своих усадьбах оба помещика и не замечали, как вдруг перестали приходить к ним приглашения и письма, сделались незаметными их слуги, куда-то подевались все крестьяне и даже ранее шумные семьи однажды совсем не стали им докучать.
Тихо стало в обеих усадьбах, глухо; и вскоре оба помещика заскучали, да в кой-то веки захотели объехать каждый свои владения. Стали звать слуг – нет ответа. Что делать? Покричали, покричали, да все ж таки пришлось им поднять свои грузные телеса с давно насиженных кресел и самостоятельно отправиться на поиски тех, кому бы можно было что-нибудь приказать.
Долго искали; но в поместьях у них не оказалось ни одной живой души: куда ни глянь – всё пусто. Вышли тогда помещики на улицу, повстречали там друг друга, да и принялись сразу один другому распоряжения всякие отдавать. Однако, ни тот, ни другой, сами ничего, как следует, не умели и договорились, наконец, вместе себе слугу искать.
Скоро застали они в конюшне лениво дремавшего на копне сена кучера и, не сговариваясь, в один голос гаркнули:
- Ну-ка, разгильдяй, запрягай карету!
И вот экипаж готов, лошади запряжены: отправились помещики в путь. Проезжают мимо полей и прудов, рек и лугов, озер и лесов им принадлежащих, несколько миль уж едут, а ни людей, ни птиц, ни животных, ни скотины домашней всё нигде не наблюдают. Тишина вокруг. Только в их же упряжке еще слышно пыхтение лошадей да щелканье хлыста кучера. Но вдруг и помещичья карета затихла и остановилась. Выглянули помещики в окна экипажа: посмотреть “отчего так?”, и увидали впереди туман, да такой густой и плотный, будто стена; и странный, словно нет за ним ничего – пустота.
Испугались помещики, и в то же время интересно им стало: “что за диво такое?”. Стали кучера спрашивать, куда это он их завез, а кучера-то и нету – пропал. Ну да помещикам до него уж и дела нет: исчез так исчез – пусть его; им туман любопытней. Только вот ближе подойти боязно. И стали они спорить между собой: “кто пойдет смотреть туман такой – необычный?”. Долго спорили, а в итоге решили кучера послать, да вдруг вспомнили, что нет его.
Так и сидели в карете: ни туман посмотреть, ни назад вернуться. Уже вечер наступил, а они все сидят. Страшно, голодно, холодно, да поделать-то ничего и не могут. Смотрят недовольно на лошадей в упряжке, а сами ни “тпру”, ни “но” – не привыкли они к такому. Но вот, на их счастье, лошади тоже проголодались и к дому повернули.
Возвратившись в свои усадьбы, помещики только о том и думали, что не покинут их больше никогда, но и дома у них не все ладно было: трудно помещикам без слуг обходиться, а самим что-либо сделать – ну не благородное это дело.
Да и туман из головы у обоих никак не идет, он уже из их окон виден и все ближе и ближе к усадьбам подкрадывается.
“Что же за этим туманом-то находится?”, - подумал однажды один из помещиков и понял, что не может он того припомнить.
Огляделся он тогда по сторонам, и показалось ему, что чего-то в поместье не достает: дом большой, а он там один; вещей и утвари всяческой много, а пользоваться ею некому. И понял он, наконец, что пуста его жизнь: всё имел да в праздности ничего не замечал, от всех забот отказался и все радости потерял. Были у него друзья, но не виделся он с ними, и забылись они; были у него слуги, крестьяне, семья, но мало он им внимания уделял и тоже потерял. Он лишил себя всех привязанностей и сам ограничил свой мир, непроглядным туманом.
Тогда помещик изменил своей праздности и начал жить по новому: он стал готовить еду, восстанавливать пришедшее в упадок поместье, убираться в доме – и из ниоткуда появились в помощь слуги; он стал пахать свои луга – и на поля вернулись крестьяне; он стал уставать – и его окружили друзья и родные; ему недостаточно стало места для посевов – и туман отступил.
Обрадовался исправившийся помещик и поспешил к соседу, дабы поделиться с ним своим счастьем и научить, как туман отогнать. Но застал в соседних владениях лишь разоренные луга, обветшалую усадьбу, да одиноко сидевшего в дряхлом кресле у окна помещика. Догадался он тогда, что не осознал его приятель своих ошибок и верен остался праздному ничего не деланью. Хотел объяснить ему исправившийся помещик что к чему, помочь, но тот, услыхав голос соседа, лишь поднял на него замутненные, невидящие глаза.
- Помнишь тот любопытный туман? – кряхтя и посмеиваясь, сказал он. – Помнишь, мы с тобой спорили, кому из нас идти смотреть его? Ха-ха-ха! – Помещик вытянул руку вперед, и на лице его отразилась радость. – Видишь! Не надо было никуда ходить. – И, умирая, прошептал: - Он сам пришел…”.
***
- Кстати о помещиках… - негромко раздался позади архидьякона знакомый голос, как только рассказ старика был закончен. – Я посетил поместья, когда-то принадлежавшие вашему дяде, - в Дербишире, - и там тоже нашлось место загадочным явлениям.
Люциус обернулся и увидел за своей спиной того, кого собственно и дожидался – констебля Дэве, а тот, подсаживаясь за столик к священнику, продолжал:
- Мэри Сертэйн… не существует.

Глава XXXVI. ”Нити”

После такого вступления приветствия были бы только лишними, поэтому архидьякон, дав с виду усталому констеблю всего лишь пару минут на то чтобы пригубить вина и чуточку перевести дух после долгого (судя по изгвазданной одежде) пути, требовательно произнес:
- Говорите!
Дэве быстро проглотил вино, которое только что неторопливо и с заметным удовольствием смаковал во рту, и, прокашлявшись, приступил к своему рассказу:
- Ваше преподобие, наверное, помните, что я и раньше проявлял сомнения по поводу авторства письма, написанного якобы экономкою вашего дяди? – с напоминания начал констебль и, усмехнувшись, сказал: - Так вот мои подозрения оправдались. – Адам Дэве сделал еще один крупный глоток из своего бокала и, на миг сморщившись, продолжил: - Правда,… не совсем так, как я ожидал. Я поехал в Дербишир, думая отыскать там Мэри Сертэйн слыхом не слыхавшую об интересующем нас послании, а оказалось, что во всем графстве слыхом не слыхивали даже и о самой Мэри.
Дэве сделал небольшую паузу в повествовании, словно бы припоминая, все подробности своих розысков, а архидьякон, понимая это, старался не торопить констебля. Но по мерно постукивающим столешницу костяшкам пальцев священника было ясно: он, все же, испытывает нетерпение.
- В общем, экономки у вашего дяди не было, - наконец вернулся к своему рассказу Дэве, - а последние несколько месяцев его жизни, господина Пичера окружали только престарелый дворецкий и столь же почтенного возраста горничная, из коих добиться чего-то вразумительного мне не удалось. Однако, памятуя отзывы о вашем дорогом дядюшке, я решил наведаться туда, где всегда можно приятно провести время в компании с выпивкой и женщинами.
Стук пальцев священника по столу резко оборвался.
- Как любил ваш покойный дядя, - с лукавой улыбкой поспешил вставить констебль, заметив на себе тяжелый взгляд Люциуса. – И единственным таким местом, более-менее приличествующим лицу дворянского происхождения, в Дербишире был местный постоялый двор. Не “Стар Инн” конечно, но, в сравнений с остальными тамошними забегаловками, заведение вполне достойное. Никого по фамилии Сертэйн там само собой не знали, зато про Алджернона Пичера, коего там величали попросту “Барон”, кое-что выяснить мне удалось. В том числе и то, как он проводил время 11-ого февраля.
Дэве бросил на архидьякона многозначительный взгляд, словно напоминая, что названное число – именно то, коим было помечено письмо о смерти барона Анкепа.
- Ну, – показал, что помнит это архидьякон. – Продолжайте.
Констебль усмехнулся нетерпеливому любопытству священника.
- Если коротко, - начал Дэве выполнение просьбы Люциуса, - то ваш дядя и впрямь был тот еще пройдоха по части дорогих вин да смазливых дамочек. И одной из них ничего не стоило напоить “Барона” до такой степени, что он, шутки ради, запечатал своим перстнем письмо о собственной смерти.
Архидьякон изумленно вскинул брови.
- Ему было известно его содержание? – спросил он.
Констебль кивнул.
“Странно…” – подумал Люциус нахмурившись. – “Как часто в последнее время мне доводилось слышать о судьбоносном выборе… и вот новый пример”.
Эта новость почти уверила его в том, что завершающий этап судьбы барона Анкепа нёс на себе нечистый след Мортимера, но одно обстоятельство все еще смущало священника.
- А вы узнали, кто была эта дама? – поинтересовался он у Дэве.
Тот снова сделал утвердительный жест.
- Разумеется. Однако за достоверность этих сведений я не поручусь: сами понимаете, они добыты из уст таких людей, которые и о вчерашнем дне с трудом вспоминают.
- И все же, - настаивал священник.
- Женщина лет тридцати; розовощекая и полнотелая, - ответил констебль и, бросив на архидьякона, явно недовольного таким скромным описанием, смеющийся взгляд, добавил: - Мне даже повезло настолько, что один из завсегдатаев постоялого двора назвал (весьма, кстати, недружелюбным тоном) ее имя... - Дэве подался чуть вперед и, пронзив Люциуса резко посерьезневшим взором, сказал: - миссис Скин, - а затем, откинувшись на спинку стула, в свою очередь спросил: - Не удивительно ли, что и о ней вы просили меня разузнать?
Архидьякон промолчал. Его разум с судорожной быстротой стал хвататься за обрывки добытой констеблем информации и вплетать их в нить произошедших с февраля по сей день событий. Более чем четырехмесячная история явственно предстала перед мысленным взором священника во всем своем неприглядном виде, и он ужаснулся, осознав, что почти вся она писалась под диктовку одного лишь человека.
- Я просил вас узнать также… - не обращая внимания на изменившийся тон констебля, начал Люциус.
- О Мортимере? – подхватил Дэве.
Архидьякон со все еще задумчивым видом кивнул.
- Это имя… - с неудовольствием и смятением протянул констебль. – Немногим оно известно, но из тех, кто его знает, одни постоянно снедают себя внутренними терзаниями, а другие отчего-то страшно высокомерны. И те и другие считают, что искать Мортимера не нужно, ибо, если вы ему понадобитесь, он найдет вас сам. Вот только первые добавляют к этому “Не дай Бог!”, а последние – “Надейся…”.
Дэве поднялся из-за стола и заглянул Люциусу прямо в глаза.
- Как бы то ни было, я не хочу вмешиваться в ваши с ним дела, - сказал он, - потому как уверен: они на порядок более мерзкие, нежели даже убийства.
***
В речи и поведении констебля вновь, - как несколько месяцев назад, - появилась неприязнь и враждебность к архидьякону, словно добытые сведения не только напомнили ему о былых подозрениях, но еще и укрепили их. Поэтому, со сказанными не самым доброжелательным тоном словами...
- Позвольте откланяться.
…и действительно небрежно поклонившись, он сделал шаг в сторону выхода из таверны. Однако звон монет заставил его остановиться. Это Люциус, в своей задумчивости не заметивший произошедших с Дэве перемен, выложил на стол кошель, издавший своим содержимым столь приятный для, успевшего попривыкнуть к кабакам, констебля бряцающий звук.
- Вы выяснили все, что мне было нужно узнать. Благодарю, - сказал священник, и вновь погрузившись в размышления о влиянии Мортимера на события, о которых в Лондоне до сих пор продолжались сплетни, не усмотрел, как его собственные действия повлияли на Дэве: самолюбие констебля и алчность завсегдатая таверн схлестнулись друг с другом в глазах растерявшегося Адама.
- Откуда у вас деньги? – странным голосом спросил он, не сводя зачарованного взгляда с лежавшего на столе мешочка и, словно бы думая: взять его или оставить. – Если не ошибаюсь, все свои капиталы, земли и доходы с них вы даровали его величеству.
- Сан архидьякона – не пустой звук, - отозвался Люциус, с интересом посмотрев на колеблющегося констебля и даже отвлекшись от своих раздумий. – Здесь мое священническое жалование за последние три месяца, - указав на кошелек, добавил он.
Дэве кивнул.
- Я слышал, вы исцелили детей четы Эклипс и вернули их к родителям? – неожиданно и едва слышно поинтересовался он.
- Да, это так, - коротко подтвердил Люциус, все более увлекаясь наблюдением за своим взволновавшимся собеседником.
- И… они по-прежнему бедны? – снова спросил Дэве у священника.
- К сожалению, - ответил тот.
- К сожалению, - глухо повторил Адам, и его лицо вдруг обрело безразличную твердость. Он схватил мешок с деньгами и, еще раз невыразительно поклонившись архидьякону, быстро вышел из таверны.
“Жаль…”, - решил Люциус, глядя вслед уходившему констеблю. – “Я, было, подумал, что он попросит отдать эти деньги действительно нуждающемуся в них семейству”. – Священник тоже встал из-за стола и двинулся к выходу. – “Как же жаль!”.

Глава XXXVII. ”Злой гений”

Вопреки высказанному констеблем общественному мнению аудиенции с Мортимером всегда достигались Люциусом с завидной простотой. Впрочем, возможно именно потому, что этого хотел сам “Отверженный”, но, как бы то ни было, факт оставался фактом и сразу после расставания с Дэве архидьякон поспешил воспользоваться своей привилегией беспрепятственного доступа к главе сектантов, чтобы разъяснить у него некоторые вопросы касательно добытых констеблем сведений.
Люциус застал Мортимера в одной из гостиных “Стар Инн’а”, куда священника по первому же его требованию проводил хозяин постоялого двора. И сектант, судя по всему, даже обрадовался визиту архидьякона: он, улыбаясь, двинулся ему на встречу и со всевозможными изъявлениями радушия, гостеприимным жестом пригласил его усаживаться в кресло.
- Вы сказали, что случай с Филиппом и Маркосом был моим испытанием, - не откладывая и не давая отвлечь себя столь почетным приемом, сразу приступил к делу Люциус. – А оказалось, что оно началось еще раньше – с моего дяди.
- Не совсем, - протянул в ответ “Отверженный”, неторопливо возвращаясь на свое место.
Люциус иронично ухмыльнулся неопределенности этих слов Мортимера.
- Вы заставили его поставить на письме печать, - жестко напомнил ему он.
- Не заставили, а уговорили, - тут же отозвался сектант, даже не прося уточнить, о каком собственно письме идет речь; и, пожав плечами, добавил: - То был всего лишь еще один чужой выбор, повлиявший на вашу судьбу.
Очевидно, сказав это, “Отверженный” посчитал вопрос исчерпанным, потому как замолчал и выжидающе посмотрел на Люциуса готовый продолжить разговор на другие темы. Однако архидьякон не был удовлетворен сказанным и так же выжидающе взирал на Мортимера. Сектант вздохнул.
- Видите ли, - приступил он к пояснению, - письмо, как и ваш визит к больному кожевнику Скину, должно было только показать вам боль и несправедливость нашего мира и подготовить к испытанию выбора между Вимером и Обклэром. Что же до барона Анкепа… - Мортимер вновь пожал плечами, - мы даже не предполагали, что он пойдет к вам извиняться за свою пьяную шутку и к чему это его намерение приведет. Однако, признаюсь, всё было очень кстати. Как и недавняя смерть вашего знакомца Кристофера. – Сектант злорадно ухмыльнулся. – Я ведь говорил, что он будет несчастен.
Архидьякон слушал “Отверженного” и не сводил с него полного чувством омерзения взгляда. Он не понимал, как человек может так просто и с таким удовольствием говорить о смерти других людей, одна из которых, к тому же, в его речах оказалась “очень кстати”, а другая дала возможность вставить в разговор фразу “я ведь говорил”. Притом, что обе эти смерти, как и гибель, других упомянутых им людей, были во многом и на его совести.
Люциус еще раз посмотрел на Мортимера и, наконец, отчаявшись его понять, покачал головой.
- После всего вами сказанного меня интересует лишь одно, - тихо произнес он, но вдруг сорвался на гневный шепот: - Кем вы, черт возьми, себя возомнили, чтобы так жестоко играть человеческими судьбами?
“Отверженный” усмехнулся вырвавшемуся из уст священника упоминанию нечистого и сказал:
- Прежде чем ответить на этот вопрос я хотел бы поведать вам одну легенду.
И не дожидаясь согласия Люциуса ее выслушать, Мортимер приступил к рассказу.
***
“Тысячу и один год назад, - стало быть, в 665-ом, - христианские священники и языческие жрецы по всему свету, не сговариваясь, объявили о том, что не далее как через год в мир явится пылающий грехами семикрылый демон, который ознаменует своим приходом начало заката человечества.
Авторитет веры в те темные времена был весьма высок, и мало кто усомнился в верности рокового предсказания. Однако и паники не возникло, ибо, как вы сейчас, тогдашние служители богов в своем приговоре оставили людям некое подобие надежды – призрачный выбор, возложенный на плечи так называемого Избранного.
Целый год суждено было Избранному скитаться по самым дальним уголкам мира и искать способ предотвратить грядущую трагедию. Он посетил горы Тибета, таинственный Китай, загадочный Египет и легендарные (но еще не нанесенные в те времена на карту) западные континенты, собирая на своем пути крупицы человеческой мудрости. Но, вместе с тем, постигал и их пороки: он видел религиозные войны, смерть из-за любви, любовь из-за денег, награду за зло и возмездие за добро, цену лжи и невостребованную честность. Много хорошего и светлого, а также темного и плохого познал он за время своего путешествия, однако цели своей так и не достиг: никто не мог подсказать, как побороть демона.
Отчаялся Избранный продолжать поиски и решил вернуться на родину. Но на море застигла его свирепая буря. Долго кружили корабль Избранного по вздыбившимся волнам неистовые ветры да, наконец, выбросили на пустынный берег неизвестного острова. Хлипкое суденышко, само собой, разбилось в щепы, и Избранному не оставалось ничего иного кроме как отправиться вглубь острова, где он и наткнулся на весьма мрачную деревушку.
Тихая, безлюдная, с покрытыми мхом и давно заброшенными избами эта деревня очень заинтересовала Избранного. И, желая узнать о судьбе постигшей ее жителей, он устремился к покосившейся, посреди заросшей сорной травой площади, церквушке. Он надеялся отыскать там местные летописи… да собственно и отыскал, однако с разочарованием обнаружил, что причиной приведшей поселение к упадку и вымиранию были не козни демонов и злых духов, а собственные и истинно человеческие алчность, несправедливость, предвзятость и пошлость ее жителей.
Понял тогда Избранный, что “закат человечества” начался задолго до жреческого пророчества и недолжно ему поэтому сбыться. Но лишь подумал он так, разверзлись в храме адовы врата, и, обдав Избранного нестерпимым жаром, предстал перед ним семикрылый демон. Избранный оказался между этим исчадием и выходом из храма. Он выхватил меч и приготовился сразиться с демоном, но тот, не проявив ни капли агрессии, лишь вопросительно указал когтистым пальцем на дверь за спиной Избранного.
“Нужно всего лишь преградить ему путь” – догадался тот, - “… или дать пройти”.
Избранный задумался. Он некоторое время смотрел в отражающие человеческие грехи глаза демона и, наконец, решил:
“Человечеству необходим внешний демон – демон соблазнитель и искуситель, который оттенял бы их внутренних и куда более мерзких демонов”.
Он опустил меч и отступил в сторону, добровольно впуская в наш мир исчадие ада”.
***
Мортимер закончил свой рассказ и словно одержимый каким-то безумием, сверкнув глазами, взглянул на призадумавшегося Люциуса.
- А теперь собственно ответ на ваш вопрос, - страстно проговорил он – Почему бы мне не быть для Лондонцев подобным же демоном? Злом, которое, превосходя собственные человеческие пороки, в сравнении делает их не столь ужасными.
Архидьякон удостоил сектанта взором, каким обычно смотрят на помешанных.
- Вы сумасшедший, - прямо сказал он об этом Мортимеру; но тот будто и не заметил адресованного ему эпитета. Он продолжал.
- Сейчас в Лондоне, как и в той деревеньке из легенды, властвуют несправедливость, предвзятость, пошлость…, - говорил “Отверженный”, но архидьякон уже встал с кресла и, не глядя на Мортимера, замотал головой, словно ему надоело, или было попросту противно, выслушивать этого человека.
- Может и так, - сказал он, перебивая - но где-то глубоко под густотой их совокупного мрака тускло поблескивают, подобные Кристоферу и Вимеру, маленькие, незаметные, угнетаемые и пока разрозненные искорки добра и чести. И я верю, настанет день, когда одна из них воспылает настолько ярко, что ее свет прорвет завесу греха и порока и развеет окружающую мглу. – И, направившись к выходу, добавил: - К тому же, без сомнительной помощи “внешнего демона”… хотя нет: даже вопреки ему.
“Отверженный” тоже поднялся со своего места.
- Вот и отлично, - неожиданно резко произнес он. – Но не забывайте, что тогда, демону нужно преградить путь.
И раньше, чем Люциус раздраженный этими словами вышел из гостиной, Мортимер, обуреваемый таким же чувством, скрылся за другой дверью.