Я помню, когда последний раз была человеком.

Тогда лето было не знойно палящим, а ярким, солнечным и ласкающее теплым. Кто знает, зачем мое странствие занесло меня в эти края, но, по всей видимости, в этом мире редко что-то делается зря. Солнце ещё находилось в густой продолговатой пелене облаков где-то около горизонта, прохожие не спешили покидать улицы, а дорожки вились нитками вокруг накренившихся от терпкого дымного воздуха домов. Я шла к пригороду, истратив последние деньги в каком-то мелком кафе, и теперь сильно об этом жалела, потому что пешком более ходить не хотелось, а за транспорт просто нечем было платить. Часы медленно отбивали свой такт, шаги постепенно тонули в окружающем гуле, мысли древенели и не спасал даже легкий ветерок, не ясно как заглянувший в эти обычно безветренные места. Не раз я пыталась остановиться, но течение влекло слишком сильно и определенно, непрерывно и сладко нашептывая на ушко о каких-то мирах, неотложных делах, подвигах, свершениях, власти, которая будет, чтобы привести людей к нужному порядку, и прочем, прочем…Скоро, однако, у обочины пришлось остановиться. То есть, замереть. Да, трудно сказать, что сильно хотелось это сделать – чем быстрее доберешься до цели, тем скорее сможешь отдохнуть, чтобы потом снова отправиться в дорогу, но просто ноги сами собой перестали двигаться. Я потянулась вперед, тут же спохватилась, и резко развернулась, едва не навернувшись с края дороги. Течение с неохотой выкинуло меня из своего притока и унеслось дальше.

Там, на обочине, сидела маленькая девочка, которой от силы было лет десять. В поношенном коротком платьице, грязных, но аккуратно собранных в милый, робко трепыхающийся на ветру хвостик волос, необутая, со слабыми ручками и опущенной вниз головкой. Она не плакала и не просила, она даже не спала, не стонала, не умирала. Она просто молча сидела, уткнувшись взглядом в прогретую от лета землю. Я подошла к ней и присела рядом на корточки, осторожно протянув руки вперед и коснувшись ими её щек. Она не дернулась, не вскрикнула, только, едва совершая лишние движения, подняла голову и переместила зрачки своих глаз на мое загорелое и усталое лицо. Зеленая плеть, извитая нежной радужкой, выцветшая бледнота белка, яркая неоновая точка в блике на хрусталике, все это застыло в одной хрупкой неподвижной картине несчастного измученного ребенка…Но нет, она не выглядела страдающей. Она не выглядела никак, в ней ничего не было. Ни единой крошки осознания своего существа – ей было все равно, но это не граничило даже с легкой царапиной. Я спросила её имя, она сказала, что забыла его. Мы вместе поднялись на ноги, и я предложила ей пойти вместе со мной до ближайшего ларька, не так далеко отсюда был маленький базарчик, на свежее яблоко мне бы денег хватило, но она отказалась, тихо и бессмысленно. Тогда я, не зная, что ей сказать более, от странного, внезапно охватившего отчаяния, развела руками. Я пояснила девочке, мне не нужно ничего, чтобы обхватить этот мир, кроме времени и понимания, зачем это делать. А она лишь рассмеялась. Так тихо, чуть хрипловато, через силу…но ей было смешно! На ненастоящем замерзшем лице что-то промелькнуло живое, теплое...И тут она сказала мне, серьезно, моментально прекращая смеяться, что ей не хочется трогать этот жесткий грубый мир, после чего обхватила своими тоненькими пальчиками мою ладонь и наконец-то попросила, всего только об одном – отвести её на поляну тюльпанов, что здесь была неподалеку, всего пару километров по проселочной побочной дорожке. Там же недалеко начиналась мелкая речка и стояла неработающая мельница, переделанная в памятник всем рабочим, погибшим при тушении пожара леса, окружавшего этот город. Я не стала ей отказывать, а просто повела, не сказав ни одного ненужного слова.

Больше десяти шагов сама она сделать не смогла – от голода ли, болезни, кто знает, поэтому мне пришлось нести её легкое тельце на руках, откинув панамку со своей головы и перевязав ветровку на поясе. Свежая суховатая земля дороги вместе с редкими травинками забивалась под сандали, но очень быстро дробилась под пятками, и поэтому мне совсем это не мешало идти. Девочка несколько раз успела задремать, ненароком просыпаясь, прижав во время сна ручки к своему животу и уткнувшись лбом мне в грудь, я в такие моменты старалась едва дышать, отчего темп приходилось сбавлять – все же, подобные прогулки были слишком редки в моей практике, чтобы я успела к ним привыкнуть. Так много, или так мало, это стало совсем не важно: когда солнце практически легло на самый горизонт, мы вышли к краю бесконечного, простирающегося вдаль поля, по одной стороне все же ограниченного рекой. И памятник, тот гордый памятник, блестящий в лучах яркой звезды. Да, это было красиво, тогда все было прекрасно. Она ещё спала и я, тихонько ступая на носочках, осторожно пошла к самой середине поля, стараясь не наступить ни на один из тюльпанов, так мерно и покойно качающихся на ветру. Не успела я, однако, пройти и двадцати шагов, как с моих рук донесся её тихий голосок. Она не сказала ничего конкретного, что-то лишь невнятное, не на моем родном языке, и не на своем тоже, но я поняла её сразу, остановившись, и медленно поставив её на ноги.

Девочка утонула в цветах, но она не захлебывалась – никогда я не ощущала от кого-либо такой радости, светлой настолько, что этот свет затмил даже солнце, её нежность, любовь, эти бесконечные цветы, милые руки, гладящие лепестки, смех, искренний детский смех в облаке яркой пыльцы тюльпанов. Я сама невольно рассмеялась, вскинув голову и неприкрытыми ничем лишним глазами смотря на прозрачное небо с просвечивающимися белыми точками звезд. Но ведь они не белые на самом деле! Они такие же цветы, только далекие, яркие, горячие, сердца, наши былые и будущие сердца…

…я не заметила, как потеряла девочку из вида, а когда наклонилась, поняла, что она лежит на земле, слегка примяв под собой некоторые тюльпаны и ласково гладя их лепестки, как бы извиняясь за свою грубость. Она сказала мне всего несколько слов, улыбнувшись последний раз и прикрыв глаза. Оказывается, ей не нужен был этот мир, она просто любила. И эту любовь она отдала мне, своими маленькими, хрупкими ручками, своими дорогими земными цветами. А мельница все так же мерно сияла под небом, гордо возвышаясь над нами. Только на самом деле, не она здесь была самым высоким и прекрасным творением искусства.

Я похоронила девочку здесь же, под этими цветами. У реки оказались люди, которые согласились помочь мне сделать ей могилку. Они так же предлагали поставить небольшой памятник, но я сказала, что это лишнее.

Памятником для её тела было и будет все это поле. А любовь я унесу с собой навсегда.