Я знаю, как на мед садятся мухи,
Как рыщет Смерть, живое всё губя,
Я знаю сказки, истины и слухи,
Я знаю всё – но только не тебя…

Анонимное

Входя вместе с Тибо в сырую подземную часовню, устроенную в толще внешней крепостной стены Шато де Призон, Клер не могла не похвалить д’Оэна за стремительность, с какой он всё подготовил – уже в четверг вечером лошади примчали её, Тибо, барона и нескольких провожатых к калитке в стене тюремного замка, которой пользовались священники, посещавшие заключенных. Иногда им приходилось срочно соборовать замученного на допросе с пристрастием человека, так что святые отцы могли входить и выходить из замка, не беспокоя стражников на воротах. У священников, состоявших в Ордене Христовых Братьев, имелись даже собственные ключи – разумеется, начальник тюрьмы им безоговорочно доверял.
Барон остался снаружи, брезгливо заявив, что терпеть не может плесени и запаха паленого мяса. Всё это действительно присутствовало – Клер предположила, что часовня каким-то образом соединена с пыточными застенками; отцы-инквизиторы Прованса отчего-то предпочитали использовать две судебные крайности: первой были камеры, заполненные водой настолько, что заключенный лишь держась за специальное, вбитое в каменный потолок кольцо, не тонул. Вода была ледяная, и даже проведенный в ней один только день давал необратимые последствия: многие просто отпускали кольцо и тонули, не перенеся жестоких судорог и холода.
С другой стороны, из всех орудий судьи выбирали непременно что-либо раскаленное добела – расплавленный свинец, железную кочергу или обруч, надевавшийся допрашиваемому на голову. От этого в пыточных стояли нестерпимый чад и вонь, так что непривычный человек, войдя туда впервые, зачастую терял сознание, и только самые неприхотливые следователи могли пользоваться услугами палачей-пытошников Братьев Христовых.
Клер боялась, что барон мог жестоко подшутить над ней и из-под руки посоветовать палачам заняться Франсуа особо. Настоятельное его желание дать Клер в спутники Тибо уже звучало как предупреждение.
Ступени, ступени и ещё много ступеней вели вниз – наконец задыхающаяся от смешанного зловония подвала и пыточных комнат Клер толкнула приоткрытую дверь и вошла первой.
Свод часовни был низким: впрочем, те, кого сюда приводили, чаще всего были не в состоянии держаться на ногах самостоятельно – если у них ещё оставались ноги. В середине этого освященного погреба стоял алтарь - незатейливый куб, вытесанный из известняка и собственноручно наскоро окропленный святой водой давним предшественником нынешнего архиепископа Прованского, Роже де Суаром, при котором возводился Шато де Призон, первоначально задумывавшийся как архиепископский дворец. Но мастера, клавшие башни, сделали их чересчур толстыми и прочными – не без причины, поскольку в то время несколько неурожайных годов подряд привели к голодным бунтам; итальянская чума, которая никогда не упускала возможности пройтись косой и по землям Франсии, явившись на этот раз из Флоренции, подхлестнула недовольство – и монсеньору де Суару пришлось отсиживаться в недостроенном замке, пока толпы горожан и крестьян, бежавших в столицу графства из вымерших деревень, бесновались, круша особняки и церкви. С огромным трудом объединенному войску графа и его вассалов удалось снять осаду с Шато де Призон, тогда ещё называвшегося замком святого Норбера, и разогнать людей, многие из которых, отчаявшись и не желая жить среди голода и страшной болезни, сами бросались под копыта лошадей, под мечи, чтобы погибнуть хотя и по своей воле, но не совершая греха самоубийства. Потрясенный этими событиями архиепископ отказался от своего нового жилища, велев превратить его в монастырь Кающихся, где содержались недужные духом: одержимые бесами, припадочные и буйно помешанные. Однако когда старая тюрьма при Дворце Правосудия не стала вмещать в свои недра всех злонамеренных, богоугодный госпиталь отдали под узилище, переименовав его в Шато де Призон.
Около алтаря обычно укладывали преступников на носилках, потому что редкий человек из тех, что входил во двор замка в сопровождении стражи, мог двигать ногами, которые, в силу скудости следственного инвентаря, не предоставлявшего следователям достаточной свободы выбора, давили клиньями в особых тисках в самую первую очередь. Каменные плиты пола, пропитанные кровью и гноем, вытекавшими из ран бдевших перед смертью, выделялись среди остальных своим бурым цветом. Там сидел Франсуа.
У Клер отпустило сердце – при слабо мерцающем от недостатка воздуха фонаре, который нес за ней Тибо, она разглядела, что Жаворонок цел. Тибо приблизился и высоко поднял руку с фонарем, освещая фигуру Франсуа. Жаворонок вскинул голову – и Клер попятилась.
Без слов она развернулась и бросилась вверх по лестнице так быстро, как только могла и даже ещё быстрее. Резко распахнув калитку в стене, Клер оглянулась, отыскивая взглядом барона. Тот стоял чуть в стороне, прохаживаясь вдоль дороги и поеживаясь от ночного холода. Клер накинулась на него:
- Мерзавец!
Барон не очень старательно изобразил на скучающем лице удивление.
- Что-то не так, мадам? Мебона там нет?
Клер зашипела, удерживаясь от крика, – рядом, через стену, несли караул стражники, которых нельзя было оповещать о побеге:
- Отчего же! Он там – но не в надлежащем виде.
- Неужели? – барон откровенно издевался над ней. – В Жаворонке вам стало чего-то не доставать?
Клер задохнулась от собственной ярости.
- Понимаете, мадам, кто-нибудь должен был бы заплатить за жизнь Мебона… силам судьбы – вы или он. Я выбрал наименьшее зло для вас обоих, но вы, я вижу, совсем не цените моей опеки…
Клер замахнулась, чтобы ударить барона по щеке. Он увернулся и больно сжал её запястье – Клер помнила его хватку.
- Либо вы успокоитесь и позволите мне выполнить своё обещание спасти вашего трубадура, мадам, либо я запираю эту дверь, и вскоре мы вместе будем любоваться на повешенного Жаворонка, - вкрадчиво прошептал барон, и Клер смирилась.
- А вот и они. Можно ехать, - негромко объявил барон.
Клер обернулась к дверце, из которой Тибо выводил опиравшегося на его плечо Франсуа. Сопровождающие барона слуги быстро усадили обоих поэтов на крепких лошадей, в переметных сумах которых было уложено всё необходимое для путешествия. Напоследок на трубадуров набросили темные плащи с капюшонами, и они, окруженные четырьмя провожатыми, ускакали.
Клер и барон остались одни.
- Мадам, нам тоже пора, - произнес д’Оэн, подводя Клер её коня. – Рано утром мы поедем прямиком в Турель.
- Это же настоящее похищение, - устало заметила Клер, уже сидя в седле.
- Вы дали согласие на это похищение, мадам, - припомните.
Их лошади шли бок о бок. Клер не натягивала поводья, позволяя коню ступать шагом, – в Турель она не торопилась. Она никуда сегодня не торопилась. Особенно вместе с бароном.
- Вы плачете, мадам?
Клер сердито качнула головой.
- Я полагал, что вы ненавидите Жаворонка – иначе не вырвали вы у него из рук справедливейшую победу на турнире. Лишь давнего врага можно так унизить. При всех. Перед его лучшим другом. И перед его Дамой… но это уже мои домыслы.
- Значит, вы хотели доставить мне удовольствие?
- И ничего более, мадам. Вся моя жизнь принадлежит вам без остатка…
- Перестаньте! – Клер выдало рыдание. – Вы мне отлично отомстили, Робер. За всё прошлое и за многое грядущее вперед.
- Я? – Барон обиженно отвернулся, подтягивая раструб перчатки на левой руке. – Вы воображаете меня таким извергом, мадам, что я сам почти готов поверить в свою исключительно гадкую сущность… И что же такого ужасного я совершил? – помолчав, миролюбиво спросил он.
- У Франсуа нет больше правого глаза!
Её лошадь испуганно шарахнулась от крика, в который Клер вложила всю свою боль за Жаворонка и за себя.
- Вот это новости! – барон подхватил дрожащую лошадь под уздцы. – Нужно было выбрать для вас животное поспокойнее, желательно глухое… Я же пояснил вам – плата за жизнь, мзда фатуму, если хотите. Ваша глупость – или ваше упрямство – выводит из себя меня и эту нервную тварь. Мадам, не устраивайте мне скандал прямо на улице, пожалуйста. Очень скоро мы будем в Туреле, замке посреди леса, и там вы сможете ссориться со мной, сколько вам будет угодно.
Клер беззвучно плакала.
- У него нет глаза… Почему вы мне не сказали?
- И испортить вам всё удовольствие от вашего благородного подвига жертвования собой дракону (драконом, если вы не догадались, я именую себя)? Я позволил вам прожить несколько счастливых часов, мадам.
- Робер… скажите, обязательно за всё платить?
- Как правило, мадам… Не считая подарков рока, но они редки и… ненадежны. Так мы едем? Вы, наверное, озябли…
- Нет, не нужно меня укутывать в ваш плащ, Робер. Это слишком странный для вас жест – так мог бы… и, конечно, так поступил бы рыцарь, но не…
- Рыцарь, как де ля Фербра?
- Пожалуй. Ещё кто-нибудь, не важно.
- Так вы всерьез клеймите меня как невоспитанного человека? Самый жалкий бродяга королевства мог бы позаботиться о женщине, но не я?
- Не то! Просто не думаю, что со мной вам необходимо притворяться. Я же для вас – графство моего отца, не более, и опекать меня как нечто другое не имеет смысла.
- Совершенно верно, мадам! – барон улыбнулся. – Притворяться с вами действительно не нужно… А что, ответьте, моя проказа с Жаворонком вас и вправду так напугала?
- Да… Это было похоже на то, что описывалось в «Орельене». Вы помните эту балладу?
Барон пристально посмотрел на неё и протянул:
- Как же быстро вы догадались о сходстве… Ну же, испепеляйте меня взглядом, мадам, – ваша немилость повергает меня в отчаяние.
- Это за стилет?
- Нет, что вы! Меня мечтают убить столько людей, что вы… не сделали ничего для меня неожиданного или неприятного.
- Тогда… за Тибо?
- Не увлекайтесь иллюзиями, мадам. Поверьте, я вас ничуть не ревную к этому менестрелю. Ревность – там, где любовь, а там, где вы – расчет. Вот и всё. Я захотел помочь самому Жаворонку – он очень скоро разучится грустить, если теперь у него есть печаль более существенная. Я изобрел лекарство от тоски, и оно прекрасно врачует все заблуждения и несбыточные надежды…
- О чём вы?
- Слава Богу, вам не достает проницательности – это мешало бы нам в браке.
- И не только это, Робер!
Клер преследовало ощущение, будто что-то сломалось в мире – и её борьба с бароном, шуточная и такая опасная показалась ей вдруг невозможно глупой и никому не нужной. Когда она вернулась к себе, она всерьез обдумывала, не будет ли благоразумнее и пристойнее немедленно, сейчас же, отравиться или ещё каким-либо способом покончить с собой, чем утром вновь увидеть усмешку барона.
Но едва Клер вернулась в Осэон, в ноги ей бросился карлик Жако – графиня Прованская велела передать подруге записку и ждать ответа. Клер от усталости с трудом различала строки, но содержание послания, которое должно было бы её удивить и возмутить, не сделало ни того, ни другого:
Клер! Прости меня, я поддалась подлой трусости и позволила барону, который меня запугал, вынудить у тебя обещание ехать в Турель. Не знаю, зачем ему это понадобилось, но, само собой разумеется, у д’Оэна не может быть добрых целей. Поверь, я тут же выпустила бы твоего Жаворонка, но барон запретил мне даже сочувствовать тебе – и вот я, словно злобная фурия, осыпала тебя оскорблениями, в которых всё – ложь, и способствовала успеху этого изувера, да простит Господь его душу! Но ужас перед его гневом сводит меня с ума. Ещё раз прости, я не оправдываюсь.
Катарэна
Ответ Клер был коротким и наилучшим, какой она только могла дать:
Тебе станет легче, когда завтра это Божье проклятие покинет твой дом, я же следую за ним охотно и с удовольствием, поскольку уже не считаю его таким уж людоедом. Всё же будь счастлива и береги Гильома – чем больше я узнаю Робера, тем больше растет моё восхищение твоим выбором и твоим везением. Я не сержусь на тебя.
Твоя Клер