При рождении меня нарекли Фелиситэ, и, даже сменив способ существования и жизненные позиции, я не отреклась от своего имени. Что я могу рассказать о себе? Пожалуй, немного. Я стала вампиром в очень юном возрасте, поэтому многие факты моей личной истории не сохранились, видимо, будучи сочтёнными неважными для меня и прочего человечества.
Я родилась во второй половине 19 века в благополучной аристократической семье. Я была вторым ребёнком; помимо меня в нашей фамилии были рождены сын Леопольд, старший, и Валери, младшенькая. Я была на редкость капризной девчонкой, требующей постоянного внимания. Никто в нашем доме не потреблял такого количества золотых монет и денежных ассигнаций, как я - новые платья, украшения, светские размышления. Чего стоила выпрошенная мной поездка в Египет, где я могла часами, даже не морщась из-за невыносимого солнца, смотреть на пирамиды. Когда я впервые увидела эти древние склепы, во мне родилось неизмеримое по своей силе желание посетить их, ощутить затхлый воздух, заточённый туда сотни лет назад. Но моя maman выступила резко против, аргументируя это смешной причиной: приличным людям не подобает ходить по языческим храмам. На самом деле, она панически боялась закрытых пространств. По этой причине большинство окон в нашем старинном особняке было распахнуто настежь, а Валери страдала непрекращающейся простудой. Но я отступила от темы.
Мне было около 18 лет, когда maman от своей подруги узнала об одном очень талантливом художнике из Парижа, чья власть над кистью сопоставима, пожалуй, только с той властью, что имеет дьявол над полчищами чертей. Maman всплеснула руками, но её глаза загорелись хищным огнём. Итак, было решено к моему 18-летию нарисовать мой портрет у повелителя легионов чертей… или кисти? Помимо специфической манеры рисования, этот художник имел ещё несколько странных привычек: он, например, мог рисовать только вечером. Мне это не показалось забавным или сколько-нибудь интересным. Поэтому, когда мы с maman оказались в его студии, я большую часть времени молчала, со скукой глядя в окно, где сквозь серый сумрак просвечивали фонари, в то время как они договаривалась. Наконец они ударили по рукам, и мы остались наедине (это была ещё одна его причуда). Я стояла посреди студии молча, погружённая в свои мысли, а он зорким глазом художника оглядывал меня. В конце концов, было решено, что я обопрусь об изящное трюмо из красного дерева и продолжу предаваться размышлениям. Так несколько часов каждый вечер я позировала парижскому портретисту. Maman по непонятным мне причинам доверяла ему и уже не боялась оставлять меня с ним наедине.
Это произошло в последний вечер, когда на портрет должны были быть нанесены последние штрихи. В тот раз я чувствовала себя необыкновенно уставшей, мне хотелось как можно скорее покинуть студию, где я всегда чувствовала себя неуютно. Около полуночи Филипп (так звали моего портретиста) удовлетворённо кивнул и с поклоном (от изнеможения я не заметила в нём скрытой насмешки) пригласил взглянуть на работу. Даже сейчас мне трудно описать чувства, охватившие меня. Я очень сомневалась, что отец позволит повесить такой портрет в гостиной, но волны гордости и любования захлестнули моё легкомысленное существо. Филипп изобразил меня совсем взрослой, чересчур взрослой. Меня поразил осмысленный взгляд моего изображения, а ведь мне всегда говорили, что по моим глазам трудно что-то прочесть; щёки горели слишком ярко, словно я только-только пришла с мороза и кровь ещё не успела покинуть их; с недоумением я отмечала каждую чёрточку на моей шее, идеально выписанные тоненькие прожилки вен.
- Вам нравится, мадемуазель? - с улыбкой спросил он.
- О да, вполне, - зачарованно ответила я. - Хотя, сказать по правде, я никогда не бываю столь румяной…
- О, это от прилива крови. Разве вы никогда не замечали, как краснеете, когда волнуетесь, когда жаждете чего-то, - его рука незаметно легла поверх моего запястья, и я тщеславно приняла это за начало признания в любви, которое я бы, конечно, отвергла. - Я наблюдал за вами. Вы страдаете. Я могу даже сказать, отчего: вы ищете свой путь в жизни, но не знаете, что избрать, ведь то, что предложено, совершенно не соответствует вашей натуре. Все мы проходим через этот этап. Да что там, состояние выбора преследует нас вечно. Такова игра природы: чем короче жизнь, тем она сложнее.
Я готова была прервать его - терпеть не могу философию, но что-то сдержало меня, и я слушала его, борясь с нарастающим подозрением.
- Но есть иной путь, - продолжал он. - Избежать постоянных мучений. Есть один способ, который навеки усыпит вашу совесть, избавит от этой паскудной помощницы вашу жизнь; поверьте, это самое великое счастье... И я готов дать тебе это счастье почти задаром, моя дорогая Фелиситэ…
Страх пересилил любопытство и привитую вежливость, и я попыталась вырвать руку, но обнаружила, что он держит меня крепче, чем лисий капкан. Я попыталась кричать, но в мгновение ока художник швырнул меня вниз. Я почувствовала страшную боль, пронзившую мою шею, распространившуюся на плечи и затылок. Я плакала, что-то говорила о милосердии, но мои истерические излияния прервал страшный поток, ворвавшийся в мой рот. "Кровь!" - с ужасом поняла я, непроизвольно заглотнув первую порцию убийственного напитка…
Всё последующее я помню весьма смутно. Насытив свой звериный аппетит, Филипп перенёс меня на кушетку, где я долгое время сидела, подобно зомбированному существу: глаза мои были открыты и видели всё окружающее, но я не могла - да и не хотела - шевелиться. Этот коварный злодей, довольно насвистывая фривольную мелодию, что-то поправлял на моём страшном портрете. Мне было всё равно.
Не знаю, сколько прошло времени, вероятно, много. С трудом управляя телом, я поднялась. Ноги мои подогнулись, и Филипп подскочил ко мне, подхватив под локти. Его прикосновение обожгло меня, и я в омерзении отдёрнула руку. Сознание стало возвращаться ко мне, позволяя видеть и ощущать вещи, до того не ведомые. Эти открытия подхлестнули дрожь, охватившую моё измученное тело.
- Всё в порядке, - успокаивающе заговорил он, наклоняясь ближе, так что я могла видеть провалы его зрачков. - Теперь всё будет прекрасно, моя юная сестра.
Как это чудовище может говорить, что прекрасно для меня, подумала я. В тот момент мне даже не пришло в голову, что моё человеческое начало испито им без остатка и я являюсь сверхъестественным существом. Я считала его сумасшедшим убийцей, коварным маньяком, но никак не демоном. А когда он назвал меня сестрой, ужас и страдание переполнили меня и дали силы вылететь из студии. Я неслась по серым улицам, ураганом проносясь мимо редких прохожих, которые при-нимали меня за фантом хмельного вечера.
Мои родители отправились на очередной бал, Леопольд встречался со своими друзьями, в доме оставалась только крепко спящая в нашей комнате Валери. Запинаясь на каждом шагу, я поднялась к себе и, стараясь не разбудить сестру, стащила с себя платье, чей корсаж был испачкан засохшей кровью. С беспокойством я коснулась шеи, но не заметила рубцов, взглянула на себя в зеркало, но - ничего. Я выглядела на удивление хорошо, только волосы слегка растрепались. Но несмотря на внешнее благополучие, внутри я была истерзана до крайности, поэтому быстро переоделась в ночную рубашку и нырнула в спасительные вихри одеял и подушек.

Утро встретило меня недоброжелательно. Я поняла это в тот момент, когда maman пришла в детскую и распахнула шторы. Я глухо застонала и тем самым навлекла на себя её внимание.
- В чём дело, Фелиситэ? - с тревогой подошла она ко мне. - Ты больна?
- О, матушка, ради Бога, прикрой окна, - простонала я. - Свет режет мне глаза.
Она торопливо выполнила мою просьбу и тут же вернулась ко мне. Её рука прикоснулась к моему лбу.
- Странно, ты холодна, как лёд. Только глаза у тебя красны. Я немедленно пошлю за доктором.
Если бы я знала, что со мной произошло в прошлый вечер, я непременно бы стала её отговаривать, но мысли путались, к тому же я считала нашего семейного доктора, этого обаятельного толстячка, почти всесильным. Уж он-то непременно успокоит меня и позаботится, чтобы злого художника арестовали и подвергли наказанию за то, что он испугал меня. Потому я согласно кивнула. Доктор пришёл через час. Он долго осматривал меня, мерил пульс, слушал биение моего сердца. Выслушивал мои сбивчивые обвинения. Он был так серьёзен, что я была уверена, что он всё понял. Однако, когда maman зашла к нам, он изрёк:
- Могу сказать только одно: Фелиситэ слишком впечатлительна. Вероятно, перечитала этих новомодных книжонок, вот и приснился сон, что её покусал вампир. По совместительству художник. Пульс, правда, скор и прерывист, но это, полагаю, результат реалистичного сна. Позвольте посоветовать, дорогая мадам, повнимательнее следить, какая литература попадает в руки ваших дочерей.
Я была уничтожена. Раз доктор не поверил мне, значит, и родители посчитают это глупой выдумкой. После ухода доктора maman мягко, но требовательно выговорила мне за моё пристрастие к беллетристике и оставила отдыхать.
К вечеру мне стало лучше, я даже смогла подойти к окну и почти не морщась взглянуть в небо. Я приняла это за благой признак; откуда мне было знать, что солнце - главный враг вампиров, и я стала чувствовать себя лучше только потому, что оно скрылось за горизонт. К кому я себя, понятное дело, не причисляла. Но мне рано было успокаиваться. Maman сообщила, что мы отправляемся к Филиппу, чтобы забрать портрет. Не скажу, что я была рада, но мне уже почти удалось убедить себя, что всё случившееся было просто страшным сном. Единственное доказательство - платье - было забрано в стирку.
Итак, экипаж повёз нас в студию. Я ощущала себя на удивление дискомфортно в этой коробке, испытывала сильнейшее желание выпрыгнуть и взлететь. Что за блажь, подумала я, люди не могут летать. Чтобы доказать это самой себе, я приказала себе приподняться над сиденьем, но, о Господь Всемогущий, я смогла сделать это. Мои щёки стали пунцовыми, а зубы отбивали неистовый танец. Я даже не заметила, как мы приехали и поднялись в студию. Я старалась не смотреть на Филиппа, но просто не могла этого не делать. Когда я осмелилась-таки мельком глянуть в его лицо, то заметила, что, несмотря на деланное благодушие и доброжелательную улыбку, в его глазах стоит удивление и недоверие. Мои страхи вновь вернулись ко мне, я не участвовала в разговоре. Наконец maman взяла меня под руку и мы удалились. На прощание Филипп подхватил моё ледяное запястье, прикоснулся к нему губами и, сверля своим странным взглядом, сказал:
- Я рад видеть вас в любое время. С удовольствием нарисую ещё один ваш портрет и почту за честь беседовать с вами, мадемуазель.
В каждую мою пору ворвалась его растерянность, подкреплённая нескладностью речи. После этого визита я стала чувствовать себя хуже, голову мою нещадно кружило, и я попросила maman отпустить меня домой (она хотела посетить какую-то дружескую вечеринку). Она досад-ливо пожала плечами, но просьбу выполнила. Через час я была дома. Особняк был, как всегда, пуст. Я прошлась по пустой гостиной, налила себе бокал воды - мой рот был охвачен сухостью и жжением, - но не сдержалась и выплюнула: вода показалась мне подделкой, совершенно ужасной на вкус.
- Фелиситэ! - в мои уши ворвался звонкий детский голос.
- Валери, ты ещё не спишь, - попыталась я высвободиться из её объятий.
- Спать! - дёрнулась она. - Ты знаешь который час? Я так рада, что ты выздоровела… - зашептала она. Я чуть вздохнула: действительно, гувернантки мы не держали, и чаще всего я была напарницей Валери по играм. - Ну, давай…
Я знала, что она хочет побегать по дому и, разумеется, победить. Моя сестрёнка была, наверное, лучшей бегуньей в нашей семье. И, хотя тело казалось мне деревянным, я согласилась - на меня внезапно нахлынул приступ нежности к ней. Итак, мы начали бегать по дому, с трудом маневрируя в узких коридорах на поворотах, но победительницей выходила явно не Валери. В гостиной, недовольная и разгорячённая, она упала на софу, я, по инерции, рядом.
- Обнаруживаю в вас новые черты, дорогая Фелиситэ, - смеялась она.
Но мне было совсем не до смеха. Мой нос уткнулся ей в шею, и я ощутила запах крови, не сдерживаемый даже кожей. Дыхание моё спёрло, резь во рту стала невыносимой, и я сделала это… Валери с воплем отлетела от меня, её тоненькую шейку заливала кровь. Я, конечно, ничего ей не прокусила, лишь поцарапала кожу, но этого было достаточно. Она с ужасом воззрилась на меня, а в моём мозгу пульсировала только одна мысль: это Филипп виноват во всём. Проклятый художник, он, верно, и есть сам дьявол. Из-за него я пыталась убить сестру. Тут же у меня созрел план. Оставив ничего не понимающую Валери в доме, я нанесла Филиппу повторный визит. Когда он распахнул дверь, на его лице расплылась счастливая улыбка, совсем не к месту.
- Фелиситэ, сестра моя, ты всё-таки пришла. Я знал, что ты образумишься. Слава Богу, этого не случилось слишком поздно…
Лезвие ножа для фруктов столь же молниеносно резануло по его плоти, как и его фамильярное обращение - по моим ушам. Он коротко вскрикнул, опустил глаза, неловко свалился на пол. Кровь из его раны мощным потоком заливала пол, пачкала моё платье, но я не чувствовала брезгливости. Напротив, я терпеливо дожидалась, пока этот негодяй отдаст дьяволу свою душу, а его прах не рассыплется по полу и не осядет на стенах. Когда же это случилось, я покинула студию и растворилась в ночи, стала ещё одним её серым сгустком. Могу с уверенностью сказать, что именно Филипп, парижский вампир и художник, сделал меня настоящим вампиром, пускай совсем не так, как он сам рассчитывал. Я ни разу за все годы жизни не пожалела о своём поступке, но это было, пожалуй, не самое страшное моё деяние. После его убийства я больше никогда не вернулась в свой прежний дом, не искала встречи с родными, хотя однажды до меня дошёл слух, что моя сестра Валери так и не оправилась после моего покушения и безутешные родители отправили её в отдалённое владение, где она должна была до конца жизни прожить под кропотливым надсмотром сиделок. Но что мне было до этого - меня ждала совсем иная жизнь, пустая с моей прежней точки зрения, лишённая кокетства, привычных развлечений и моего тщеславия. Трансформация заставила меня быстро повзрослеть, избавиться от детских заблуждений; теперь мир не казался безграничной сценой, где я была примой, к тому же он лишился прежней привлекательности. Те вампиры, которых мне доводилось встречать, говорили, что если бы я не была обременена жаждой крови, то вполне могла стать суровой настоятельницей монастыря. Кто знает, может, это и так.

Годы текли, превращаясь в непрерывную череду кровавых пиршеств, приступов ненависти к себе и неистовых метаний. Я была дочерью своего века и совсем не хотела принимать новый порядок. Искусство казалось мне безобразным, музыка - бессмысленной, литература - надуманной. Я всегда была одна. Терпеть не могла других вампиров, мне казалось странным, что мои собратья любят своих создателей, делят с ними кров и кровь. Я не понимала, как они могут наслаждаться теми же вещами, что и простые люди. Ведь среди них были современники Ренессанса, созерцавшие истинную красоту мира и теперь столь же легко любующиеся настоящим положением дел. Вампиры образовывали группы, привязывались друг к другу, утверждали, что страдают и любят, но как они могли делать это, если были такими же, как я? Поэтому я и считала их подлыми лицемерами, жалкими приспособленцами и, естественно, не причисляла себя к ним.
И годы текли вновь, оставляя меня безучастной механической куклой, изредка менявшей свои облики. Всё изменилось в какой-то момент. Судьба занесла меня в одну восточноевропейскую страну, в которой, по злой иронии судьбы, меня ограбили в первую же неделю. Мне не оставалось ничего иного, как отобрать у одного нищего барда в подворотне его расстроенную гитару. Конечно, ничего не стоило выследить кого-нибудь более состоятельного, но гитара, на которой я стала играть в одном из переходов, доставляла мне душевное удовольствие, ведь я могла играть и петь то, что любила, заставляя людей слушать это, как они сами заставляли меня приспосабливаться к их любимым вещам. К моему удивлению, деньги летели в мою коробку, как осенние листья. Вероятно, мелькающим передо мной фигурам нравились мой хриплый от голода голос и жёсткие гитарные пассажи в сопровождении малоизвестных лирических шедевров прошлого века. К полуночи людей стало намного меньше, и я решила прекратить и без того затянувшийся концерт. Когда я уложила деньги в свои карманы, чья-то рука прикоснулась моего локтю. Я обернулась, приготовившись к атаке, но наткнулась только лишь на юношу лет 20-22, на чьём лице запечатлелось нечто, похожее на восхищение.
- Нечаянно проходил и прямо заслушался, час стоял. Ты, наверное, из консерваторских...- Я через силу улыбнулась. Он явно не был вампиром или любопытствующим. Он просто был моим поклонником.
- Эльф, - качнулся он в мою сторону. Я в недоумении воззрилась на него. Заметив моё непонимание, он пояснил: - Ну, тебе вряд ли интересно моё реальное имя. Мы с друзьями взяли себе, так сказать, псевдонимы. Итак, Эльф, - повторно познакомился он.
- Фелиситэ.
Эта затея с вымышленными именами не показалась мне странной: в пору моей человеческой юности мы с подружками также выдумывали систему взаимных обозначений, да и то, как я представилась, не показалось новому знакомому подозрительным.
С каждой минутой Эльф казался мне всё более очаровательным, возможно, потому, что я уже долгие не общалась с настоящими людьми. Он обладал довольно симпатичной внешностью: короткие тёмные волосы, широко распахнутые серо-голубые глаза, узкий нос, его можно было бы назвать нескладным, если бы его постоянная подвижность не скрывала этого возрастного недостатка. Эльф был кладезем информации, и в скором времени я стала чувствовать потребность быть с ним постоянно, мне хотелось поделиться с ним моими знаниями, приобретёнными за годы одинокого скитания. Я чувствовала, что небезразлична ему, и радовалась этому, как обычная девчонка. Мы встречались каждый вечер около перехода, когда я заканчивала работу. Через неделю он пришёл с гитарой, и мы отыграли с ним поистине великолепный концерт. Его сильный и высокий голос удивительно гармонировал с моими хриплыми нотами, сопровождаемые гитарными трелями. Мы пели о банальном - любви и смерти, но эти песни были проникновенны и чувственны. Я знала, что каждое слово Эльфа относится ко мне, и это рождало безумную эйфорию, делая меня почти счастливой. Почти… Каждую ночь, когда я делала вид, что отправляюсь домой, хотя на самом деле шла охотиться, меня мучили коварные мысли. Я думала о том, смогу ли обратить моего друга в свою веру, сделать вампиром и тем самым связать наши судьбы, но при этом не заслужить его ненависти. Я помнила свой печальный опыт. Вдруг он озлобится, как я, и не захочет больше видеть меня? Я не была к этому готова.
Однажды, спустя месяц с момента нашего знакомства, Эльф сказал мне, что хочет познакомить меня со своими друзьями. Мне не хотелось делать это, но теперь я узнала, что есть другие, с кем мне приходится делить моего Эльфа. Тогда, убеждала я себя, мне тем более следует увидеть этих людей и выяснить, насколько Эльф привязан к ним и будет ли он ненавидеть меня, если я разлучу их. Встреча должна была состояться дома у Эльфа. Как назло, я опоздала и пришла, когда вся компания была уже вся в сборе. Признаться, я почувствовала себя весьма неприятно, когда очутилась под пристальным вниманием пяти пар глаз, не считая моего Эльфа. Он нежно чмокнул меня в губы и занялся знакомством. Итак, на крутящемся стуле сидел Джем, на подоконнике, подтянув колено к подбородку, расположилась Лютиэн, за столом, напротив друг друга, восседали Эдвин и Морган, ну и в самом дальнем углу приземистого диванчика сидел Жан, рассеянно перебиравший струны эльфовой гитары. Я чувствовала их недоверие: я была новичком, но ведь и мне было нелегко - я оказалась в обществе представителей расы, давно ставшей мне чуждой. Но уже через час напряжённость улетучились, вероятно, этому поспособствовала пара распитых бутылок вина, да и мои новые знакомые уже не казались мне ужасными. Кроме… Нашу размеренную, в общем-то, беседу, прервала требовательная гитарная трель.
- Да, да, Жан, - попросила Лютиэн, забавно тряхнув красно-чёрными локонами. - Сыграй.
Теперь моё внимание полностью обратилось на этого человека. Он быстро и сосредоточенно перебирал струны, его длинные светлые волосы падали на лицо, не позволяя мне увидеть цвет его глаз, но его игра, казалось, восполняла эту потерю. Природа не наградила его чистым голосом, как Эльфа, но добавили его пальцам больше сноровки, кроме того, песня, которую он играл, неко-гда исполнялась для меня и Эльфом, но сейчас она звучала иначе. Я почти физически ощущала в Жане недовольство, скрытую ярость, непримиримость. В нём присутствовал невиданный мной прежде заряд пессимизма, который он и не пытался скрывать.
Нет, не останется камня на камне
И мы замрём, холодея от пламени,
И там у последней черты нас рассудят
И времени, времени больше не будет...
Банально, но мне на момент показалось, что я вижу своё отражение в мужском обличии. Я знала, что он, сам не зная того, почти ненавидит тех, кто окружает его, и ледяное бешенство не покидает его смертную душу. Я смотрела на него, раскачивающегося в такт мелодии, силясь прочесть его мысли, но не могла. До меня доносились неясные очертания романтических мечтаний Лютиэн, размышления Джема о пиве, но Жан был закрыт для меня. В этот момент он заиграл какую-то балладу, и на мои плечи легли пальцы Эльфа - он приглашал меня танцевать. Машинально я обняла его, повинуясь приглашению. Он что-то шептал мне на ухо, но я была слишком смущена происшедшим, чтобы ответить на его ничего не значащую болтовню.
Спать я легла в дурном настроении. Пелена головокружительного счастья спала, я вновь ощущала себя потерянной. Да, мне не следовало сближаться с Эльфом, чей живой пульс привораживал меня сильнее наркотика, и уж тем более мысленно соединяться с этим непонятным Жаном. Разве я сама не говорила, что мой вечный удел - одиночество и я с радостью принимаю его? Мне следует вернуться на родину, где я смогу продолжить своё прежнее существование.
Я больше не ходила в переход, проводя время в расхаживании по крышам здешних высоток и прочих бессмысленных занятиях. Я не думала ни об Эльфе, ни о луноволосом Жане, я вообще ни о чём не думала, только гуляла, спала и охотилась. Но и моему относительному спокойствию суждено было закончиться.
В один из множества вечеров я занималась типичным для меня делом - выслеживанием жертвы. Я уже преодолела несколько кварталов, и сердце моё участило свой ритм в предвкушении долгожданной трапезы, как вдруг прямо передо мной возникла высокая и подтянутая фигура. Несколько несвязных явлений, и я уже знала, кто передо мной. Как же, как же, незабвенный Жан.
- Привет, - голос его был, однако, неприветлив. - Не ожидал тебя видеть, но это даже к лучшему. Я продолжала молчать: мой голодный мозг с трудом воспринимал его слова.
- Может, зайдём куда-нибудь? Есть разговор.
Подключив всё своё воображение, я не смогла найти такую тему, которая могла объединить бы нас. Спорить было бесполезно, и мы зашли в маленькую забегаловку, где назойливо наигрывала какая-то примитивная мелодия. Он заказал кофе, которое нам подали в чашках для чая.
- Собственно, что я хотел тебе сказать, - начал он. - Эльф мой друг, и он взволнован твоим исчезновением. Могла бы хоть весточку подать ему.
- Мне нечего сказать ему.
- Тогда перестань морочить парню голову, поговори с ним.
- Какой добрый выискался, - я едва удержалась от злобной улыбки, которая, несомненно, раскрыла бы моё положение. - Тогда поговори с ним сам.
- Дура, - под нос буркнул он, и только это замечание удержало меня от театрального ухода. - Мы пытались. Но он, похоже, влюбился в тебя. Не мне тебя судить тебя, конечно… Меня поразила его искренность. Дело было не только в его словах, но и в мыслях и движениях. Светлые волосы подрагивали вокруг его лица, создавая свечение и делая его похожим на кого-нибудь из древних святых. Он хотел ненавидеть и презирать меня, но у него ничего не получа-лось. Куда же делась его сила воли, которая подавляла всех и всякого, даже меня?
- Хорошо, давай сходим к Эльфу, - мягко сказала я, взяв его руку.
Я вновь оказалась в знакомом дворе. Эльф, как сказал Жан, был на учёбе, и нам следовало подождать его. Мы уселись на широкую детскую качель, встревоженно взвизгнувшую под нашим ве-сом. Мой спутник, казалось бы, успокоился, но был явно чем-то смущён. Несостоявшийся ужин сказывался во всём: моё тело заледенело, и я придвинулась к Жану вплотную. О да, от блаженства я даже прикрыла глаза, от него исходила такая сила, какой обладали, наверно, только старейшие вампиры, притом что он вампиром не был. Как сильна, должно быть, его кровь…Он неуверенно обнял меня за плечи, и я с трудом преодолела соблазн вонзиться в его шею.
- А если я помирюсь с Эльфом? - прошептала я. Он напрягся, и это неосознанное движение его мышц сказало мне больше, чем он мог сказать простой речью. - Ты будешь рад? Только не лги…
- Откуда ты приехала? Там все девушки такие самоуверенные и дерзкие?
- Разве я дерзкая? - я тихонько рассмеялась и поцеловала его.
Я ожидала, что Жан оттолкнёт меня и на меня вновь нахлынет его ненависть. Но он только обнял меня покрепче и забыл о существовании Эльфа.
Прошло несколько часов, поскольку я уже начала чувствовать приближение рассвета. Я мягко высвободилась и поднялась на затёкшие ноги. Мне было страшно смотреть в его глаза - столько недоверия, смешанного с восторгом было в них.
- Мне пора, - прошептала я. Он склонил голову, и в этот момент я почти была готова молить его на коленях о нескольких словах. О, Жан, скажи мне, что ты любишь меня, и я останусь с тобой навсегда, и даже рассвет не разлучит нас. Но он молчал, и мне не оставалось ничего иного, как покинуть его.

Я была потрясена. Можно было как-то объяснить мои чувства к Эльфу: в нём была бездна таланта, доброты, которыми он был счастлив делиться со мной, но что значат мои эмумы по отношению к Жану, который ничего, кроме разочарования и презрения, ощущать не способен. Но, с другой стороны, разве не это уберегло его от мучительной смерти в моих объятиях? Ведь меня остановило только его осознание собственной бренности и одиночества. Я могла понять и излечить его. Мне на ум пришла фраза одного из моих собратьев, смысл которой сводился к тому, что вампирами должны становиться люди одинокие и разочаровавшие, и только они, обладая ясным умом, незамутнённым мыслями о человечестве, представляют собой идеал вампира. О, Жан был бы идеалом вампирской мечты. Я так и представляла, как он медленно скользит по улице, объятый черным сгустком плаща и серостью ночи, и моё сердце радостно стучало от таких фантазий. Эльф был бы несчастным вампиром, но Жан создан быть моим братом по крови и возлюбленным по мыслям.
На следующий день я отправилась в то же захудалое заведение, где вечером раньше мы толковали с Жаном об Эльфе. Моя интуиция не обманула меня: он сидел у стойки бара в одиночестве и по-тягивал из высокого пивного бокала томатный сок. Не похоже было, что он кого-то ждал.
- Привет,- прежде он издал хоть какой-то звук, я взлетела на сиденье рядом с ним.
- Ну, в общем-то, здравствуй, - буркнул он.
- Мы не успели закончить наш разговор, - деликатно начала я.
- Правда? - он посмотрел на меня с проблеском интереса. - О чём же?
- Ну, скажем, общие темы у нас имеются. Твой друг, например.
Удивительно, но он покраснел.
- Может, отправимся в другое место? - он взял меня за руку, и я ощутила дрожь в его теле. Жан отвёл меня в небольшой скверик в центре города, где, несмотря на расположение, постоянно крутились подозрительные личности. Будь я обыкновенной девушкой и не знай, что намерения Жана чище, чем у младенца, я бы ни за что не последовала за ним. Мы уселись на деревянную скамейку, и Жан вновь начал говорить об Эльфе. Я искоса смотрела на него, и уже в который раз поражалась тому, сколько силы спрятано в его юношеском теле. Жан ни разу не заплутал в своих фразах, каждое слово, высказанное им, казалось продуманным задолго до его рождения, а он с лёгкостью вынимал их из тайников своей памяти, не ведомых даже Фрейду.
- Послушай, ты читал Аристотеля и Платона? - прервала я его излияния. Он в недоумении воз-зрился на меня и покачал головой. - Они меркнут в сравнении с тобой…
- Сии замечательные греки, наверно, перевернулись в своих гробах.
- Не уверена, что таковые у них имелись, - парировала я.
Он погрузился в свои мысли, которые были для меня недоступны - я была непозволительно взволнована. Затем ему срочно понадобилось идти домой, но его последняя фраза вселила в меня надежду.
- Как ты смотришь на то, чтобы зайти ко мне завтра? Я понимаю, мы мало знакомы…
- С удовольствием.
Я едва отговорилась от его провожания и ради его спокойствия залезла в первый попавшийся ав-тобус. Всё равно куда ехать. Я вышла через несколько остановок и внезапно вспомнила, что до сих пор не совершила трапезу.

Квартира Жана произвела на меня странное впечатление. С одной стороны - полный аскетизм, присущий мужскому жилью, но с другой - весьма уютная обстановка. На столе развалена учебная литература, тут же - современный музыкальный центр с розвалью кассет и дисков. Я мель-ком взглянула - названия показались мне знакомыми (кажется, Эльф что-то говорил о них): Nirvana, Metallica, Sepultura, Apocalyptica… Он поставил первый попавшийся диск, и в наши уши ворвалось надрывное пение и сорванные ритмы. Он принёс мне чашку горячего чая, и я пила его, с трудом удерживаясь от болезненных гримас. Но какое это имело значение, если я с ним? Пока я глотала убийственный для моего желудка напиток, Жан разговаривал со мной. Признаться, мне льстило, что он разговаривает со мной, как с равной, не делая скидки на то, что я - "девчонка". Он, кажется, критиковал утопические идеи господина Маркса, а я представляла, как мы вплываем в какую-нибудь гостиную, все смотрят на нас, слышен шёпот: "Неужели это сам Жан Мудрый?", но в этих едва слышных переговорах нет насмешки или намерения оскорбить. О, я была в этом уверена, Жан без труда займёт надлежащую нишу. Мысли эти были, конечно, лишены всякого фундамента, подобные иллюзии не рождались в моей голове даже в настоящие 16 лет…
- Как ты относишься к вечной жизни? - прервала я его. Он, верно, подумал, что я не слушаю его, но обиды не показал.
- Это бессмысленно. Ну, скажи, что ты будешь делать, зная, что тебе придётся влачить это жалкое существование до скончания веков.
Не такое уж оно и жалкое…
- Зато у тебя будет возможность, так скажем, познакомиться со всеми сторонами жизни без риска что-то не успеть или потерять.
- Это мысли людей с манией величия, - жёстко ответил он.
- Но, представь, - всё больше волновалась я. - Если ты полюбишь… разве не захочешь ты разделить вечность со своей возлюбленной.
- Любовь не бывает вечной. Когда кто-нибудь из бывших влюблённых получает всё, на что он рассчитывал, любовь сходит на нет. Я понимаю, все девушки верят в вечную любовь и всё такое, но ты как девушка умная должна понимать, что ничто не вечно под луной, выражаясь избитым выражением.
- Просто ты никогда не любил, - вырвалось у меня.
Он странно покраснел.
- Просто я понимаю любовь иначе, чем ты.
- Но я могу показать тебе самое настоящее чувство, - моему терпению пришёл конец. - В конце-то концов, ты просто не знаешь, каково это, когда тебя любят всем сердцем, как я…
- Ну, не уверен, что не знаю, - криво усмехнулся Жан и тут же посерьёзнел. - Не нужно строить иллюзий касательно меня. Ты больше потеряешь, нежели приобретёшь. Ты, конечно, интересная девушка, мне с тобой хорошо, но, скажу честно, я не представляю, что у нас может получиться. Неужели, дорогой Жан, ты не думал об этом, когда совсем недавно обнимал меня? Мне следовало бы поиронизировать над собой, над ним, и я бы сделала бы это… не будь мне бесконечно больно и обидно. В тот момент я не смогла придумать ничего умнее, как признаться в том, кто я есть на самом деле. Жан, понятное дело, мне не поверил.
- Увлечение, это, конечно, хорошо, но не надо заходить так далеко. Рискуешь увязнуть в фантазиях.
- Но я не лгу, - я скользнула перед ним на колени и умело коснулась его запястья. Он недоумённо дёрнулся, а в его глазах появился страх, смешанный - я не поверила - с отвращением. Он вскочил, а я так и осталась стоять перед ним на коленях. Разве могла я сотню лет назад представить, что я, Фелиситэ, потенциальная графиня или герцогиня, склонюсь перед мужчиной? Где же моя гордость, почему она не напомнит мне, что это всего лишь Жан - самоуверенный паренёк, страдающий юношеским максимализмом, отвергающий мои чувства? Я почувствовала, как что-то липкое течёт по моим щекам, а на губы попадает соль слёз, смешанных с кровью. Я небрежно смахнула их.
- Ты ненормальная, - вынес он свой вердикт. - Ты просто ненормальная. Подумать только, вообразила себя вампиром… Тебе, милочка, в "ягодке" место.
Гнев начал разгораться во мне, пресловутая гордость заявила-таки о себе. Я прожила на этой земле больше ста лет, видела такие вещи, о которых он только читал в искажённых временем и авторскими предрассудками книгах. Вампиры вообще не сносят подобных оскорблений, а женщины тем более. Нет, мы будем говорить на равных… и посмотрим, сможет ли он мне возразить!
Во мгновение ока я оторвалась от пола и прижалась к пахнувшей чем-то пряным шее. Жан вскрикнул, вцепился в мою одежду, силясь оторвать от себя, но это было невозможно. Когда он, ослабший от потери крови, распростёрся на полу, едва дыша, я прикусила губу и прижалась к нему, отдавая капли собственной крови. Во всяком случае, это был поцелуй вампира в буквальном смысле. Я оставила его, лишь когда почувствовала, что дыхание его холодно, а по телу пробежала последняя судорога. Мне нужно было немного подождать.

Когда Жан наконец открыл глаза, я поразилась их цвету - бледному, но такому запоминающемуся. Он уставился на меня, а его губы что-то беззвучно шептали. Я не пыталась понять его, только любовалась им, моим Жаном. О да, он стал ещё красивей, и я чувствовала, что готова простить ему все его прежние, обидные для меня реплики. Я говорила ему, что всё теперь будет хорошо, не сдержала презренную слезу счастья, но имею я право хотя бы раз в жизни позволить себе маленькую слабость? А Жан смотрел на меня безумными глазами и пытался говорить… Наконец, голосовые связки подчинились ему:
- Что ты сделала… со мной?
Он, разумеется, знал, что, но я не отказала себе в удовольствии напомнить:
- Я сделала тебя бессмертным, любовь моя.
Он попытался сесть, но тело оставалось парализованным. Однако это обстоятельство не помешало ему обрушиться с тирадой, которая звучала довольно странно в исполнении его осипшим голосом:
- Ты что, возомнила себя Богом? Слишком много взяла на себя…
Он говорил что-то ещё, но я не вслушивалась. В сознание моё вползал липкий серый туман догадок, но лучше бы мне так и оставаться неведающей! Я ждала от Жана любви, но в нём был только гнев, и я знала, конечно, знала, что это навсегда. Столько раз мне приходилось слушать от других вампиров, что они любят своих создателей или, на худой конец, испытывают к ним признательность. Действительно, можно ли ненавидеть своего родителя, который при всём своём опыте и знании считает тебя равным? В этом плане я чувствовала себя ущербной, досадным исключением из вечного правила, но я наивно считала, что правило подействует на Жана, а он вместо того, чтобы смотреть на меня влюблено, сыпет проклятиями. вампиры более-менее спокойно принимают эту участь - любить своего создателя, но Жан не был бы Жаном, если бы не воспользовался бы выбором. На мгновение я подумала, что мой французский негодяй Филипп заразил меня каким-нибудь вирусом, коий заставил меня воспылать к нему смертоносной ненавистью, а Жана - смотреть на меня как на единственного врага человечества. Пока я мучительно медленно соображала, мой странный возлюбленный начал подавать признаки нормальной жизни, и мне предстояло принять решение, единственно верное для нас обоих. Я представила долгие столетия в одиночестве, в знании, что где-то в этом мире живёт тот, кого я одарила своим сердцем (о, сколько высокопарных слов… Жан, ты мог бы посмеяться надо мной), и ненавидит меня. Я не сомневалась, что он сможет справиться с соблазном уничтожить меня, как некогда я в приступе ужаса убила негодяя-художника, но хватит ли мне душевной твёрдости не покончить со своей мерзкой жизнью, полной ненависти и разочарования? А ведь меня никто прежде не ненавидел, только лишь мои жертвы - доли секунд перед быстрым концом.
- Успокойся, Жан, - как можно спокойнее сказала я. - Я всё исправлю.
Я вновь прильнула к нему, у него не хватило физической силы отшвырнуть меня к стене. Он был ещё слишком слаб… Через минуту всё было кончено. Жан лежал у подножия дивана, немного откинув голову назад. В смерти он походил на ангела - такие же ясные черты, полуулыбка на бледно-розовых губах, руки, спокойно сложенные на груди…
Когда я нашла в себе силы взглянуть на часы, то оказалось, что с момента повторной смерти прошло менее четверти часа. Странно, мне показалось, я прожила своё столетие одиночества заново. Напоследок я прикоснулась к его прохладному лбу последним - совсем невинным - поце-луем, поправила светлую прядку, опустившуюся на безупречное лицо.
Я стояла на подоконнике, думала. Я прекрасно знала, что с завтрашнего дня продолжу прежний образ жизни. Мне отчаянно захотелось вернуться в отчий дом, зайти в здание, где находилась студия Филиппа, поговорить с его прахом, осевшим на стенах. Мне нужен был его совет, как жить дальше - в конце концов, он мой создатель, и даже пыль может помочь мне. Я знала, что завтра буду снова методично убивать, буду продолжать своё бессмертное существование, буду…
Я тенью скользнула вниз. Прощально мигнули лампочки в его доме, а мне вспомнился отрывок песни, который Жан исполнял в день нашей первой встречи.
Ты уже не бежишь, но тебя не догнать.
Всё изменилось, всё изменилось опять.
Мы вместе с тобою сделали круг
И торопимся новый начать…

Было бы гнусной ложью сказать, что я не страдала по моему потерянному возлюбленному, но разве не я сама отправила его на эшафот своих желаний и домыслов? Могу ли я описать чувства, владеющие мной - отныне и до Страшного Суда?