Утро в Лионе, прекрасное яркое время. В лучах восходящего солнца все кажется сказочно красивым, начало дня всегда предвещает лишь добро и счастье, но предвестники, как обычно ошибаются (читай лгут). Но здесь все обыденно. И так же обыденно появился в храме Лиона глава лионской же инквизиции, но прибыл тайно, поэтому без имен.
--- Ваше преосвященство, чем же мог заинтересовать Вас, этот еретик? Поверьте, подобных ему мы брали десятками.
--- Тем и интересует, что из десятки, и ты проведешь меня к нему.
--- Как Вам будет угодно, прошу вот факел.
Старый инквизитор, опираясь на плечо молодого монашка, осторожно спускался по сырым узким ступенькам. Из светлого зала храма, две фигуры нырнули в мрак церковных катакомб. Тоннель освещен не был, приходилось нести с собой факелы. Пламя шипело от капающей на него воды, еле освещенный потолок затягивало копотью. Казалось, что попал в другой мир, секунду назад из широкого окна виднелся вольный светлый Лион, секундой же позже тесный коридор, и слабый неверный свет позади.
--- Когда строили, знаете ли пытались прокопать поглубже, но что-то вот не получилось… торопились видимо. А это вот не очень так хорошо, иногда допрашиваешь, бывает, а крики и на улице слышны, и проповедям мешают. Вы то, конечно привычны, а вот люди смущаются. Мы поэтому никогда долго не держим никого, сразу сжигать стараемся…
--- Что ж, весьма похвально. А излишне болтливые монахи проповедям не мешают?
--- Простите, Ваше преосвященство, все молчу.
Вот так вот нехитро переговариваясь, два силуэта, поддерживая друг друга добрались до узкой дверцы.
--- Придешь через час. А сейчас оставь меня. И еще, меня здесь нет и никогда не было.
--- Все понял – монашек низко поклонился – мне, Вы можете доверять.
Дверь долго не открывалась, нет она подавалась конечно, но что бы открыть, надо было упереться ногой в камень косяка и двумя руками с силой потянуть дверь на себя. Будто дверь знала, что находится за ней, и долго не пускала туда входящих. А за ней была всего лишь камера, пыточная камера, на стене которой в данный момент был распят на высоте примерно тридцати сантиметров от пола человек изможденный и несчастный. Голова его была опущена на грудь, руки широко раскинуты и прикованы железными оковами к холодному камню, равно как и ноги. Впалый живот, разбитая грудь бережно сохранили на себе следы побоев и дубинами и кулаками, а так же протяжные рубцы от хлестких ударов длинной кожаной плети. Человек висел мешком и не шевелился, на скрип открывающейся двери он не никак не реагировал.
Вошедший споткнулся о валяющийся табурет, но удержал равновесие и не упал. Недовольно осмотрел скудный стандартный пыточный набор и кадку с водой у левой стены, присмотревшись, заметил еще пару дверей, вероятно там тоже были камеры и можно сделать вывод, что Лионская инквизиция обладает куда большим инструментарием и оснащением, нежели представлено в данной камере. Инквизитор налил в кружку воды, половину выпил, и резко обернувшись к заключенному воскликнул:
--- Брат! Взгляни же на брата!
Прикованный долго молчал, но собрав силы открыл глаза… и заговорил, голос его был тих и кроток от природы, усталость же и боль делали его практически абсолютно неслышным и натужным.
--- Дай воды, брат, хоть глоток испить, там губка, намочи ее.
--- Она пропитана кровью.
--- Это не страшно, мне не стыдно испить незаконно пролитую вами кровь моих братьев.
Инквизитор поднес смоченную губку к сухим синим губам распятого, но даже пить ему было невероятно тяжело.
--- Пей, Брат. Пей, и запоминай - вся пролитая нами кровь, пролита законно, ибо мы и есть закон и власть. И знай – если бы не такие, как ты, кровь бы не лилась. Зачем нужно было говорить, зачем нужно было призывать? Ведь ты же знал, что будешь объявлен еретиком, ты знал, что мы казним всех, кто шел за тобой, но ты все равно вел, на смерть, на муки, и шел сам. Это ты пролил их кровь, хоть и нашими руками.
--- Мы шли, во имя свободы, против всех вас, против вашего гнета и ваших королей. За плотной дымкой власти вам не виделся народ. Вы благополучно забыли, что каждый гражданин Франции, каждый человек – человек, а не шестерня в системе, не средство, не расходный материал, а именно человек, право имеющий. Я, мои соратники, мы освобождали крестьян, давали им свободу, вели за собой.
Было видно, что распятому мучительно трудно говорить, собирая остатки разрозненных в теле сил, он тихо шептал то, во что верил. Вера позволяла сохранять и собирать те остатки сил. Но голова прикованного снова упала на разбитую грудь.
Инквизитор убрал губку, глотнув еще воды прошелся по камере. Он остановился возле ведьминого кресла, одного из самых распространенных орудий пыток – простой деревянной опоры, чье сиденье было утыкано острыми шипами, провел по запятноному кровавыми подтеками, грубому дереву ладонью, державшей и меч, и щипцы с каленым железом; вообще инквизитору довелось прожить интересную и многообразную жизнь, в 1217 году он выступил в составе пятого крестового похода, участвовал во взятии крепости Да-Мьетта, возвратившись на родину во Францию в 1221 году, сложил оружие и дабы достигнуть душевного смирения вступил в монашеский орден доминиканцев. Через 12 лет приветствовал утверждение французской инквизиции, всегда будучи ярым сторонником твердых мер, быстро продвинулся по служебной лестнице, став совсем не последним человеком во Франции, но все еще подчинявшимся руководству ордена. Но и это прошло, в 1245 году Папа Римский освободил всех инквизиторов от подчинения руководству орденов, и сам стал непосредственным начальником инквизиции. Да, наш герой все же не сложил оружие, а лишь направил его в другую сторону, против самого страшного врага – врага внутреннего, подавив быстро распространявшийся мятеж в окрестностях Лиона. Самым же тяжелым было осознавать, что идеологом бунтарей является его родной брат. Лилась родная кровь…
Инквизитор ходил по камере, слегка касаясь рукой пыточных орудий.
--- Вот на такой дыбе болтался Рене де Корбюзье, кажется твой самый близкий друг. Он полностью признал свою вину, он, конечно же сам потребовал для себя наиболее тяжкого наказания, во искупления греха пред лицом Господа нашего Иисуса Христа – произнеся последние слова, инквизитор с некой торжественностью перекрестился. – На эти козлы мы сажали другого твоего соратника, Клёвиса де Пана, пока были силы он громко кричал, и даже не признавал вины, надо признать – держался дольше, чем наш субтильный Корбюзье. Ну, а больше всех отличился твой дорогой бравый герой Флориан ле Кюшо, отличился, но сдался. Правильно сделал, что признал все, и зря так долго упорствовал, вряд ли он восстановится, полноценным нормальным человеком ему уже не быть. Так зачем же все молчишь ты? Хочешь, как Кюшо, без мозга и без рук? Урод и телом и сознанием… И вас еще пытали, а сотни крестьян погубили, они погибли под градом стрел и под ударами алебардщиков. Мы забыли, что народ не расходный материал? Вполне возможно, но при нас он живет. Но вы же привели всех, кто шел за вами к гибели. А теперь скажи, за что? За свободу каждого гражданина, или даже за… свободы? Да разве же они понимали все ваши идеалы, как вы. Ан нет, не доросло еще человечество до свободы, ибо крестьянину любимому твоему свобода видится просто – кружка пива с утра, да соседская жена раком на вечер, дай ему это, так он и при бароне жить согласится. Скажи мне брат, не лукавя, разве ж слушал тебя этот сброд, разве хоть что-то понимал в твоих речах, в которых люди образованные и то не разбирались. Что ты только не проповедовал, впадая даже не в откровенную ересь, а в не прикрытый бред, разве что всеобщее равноправие не додумался предложить, или там еще какую-нибудь запредельную глупость подобную этой. Ты уразумей, дурья твоя голова неугомонная, что к погибели ты людей привел ни за что, ни про что. Ладно бы хоть осмысленно с белым светом простились, но нет, все было лишено смысла. Я сам видел риск, и самопожертвование, когда мы, крестоносцы шли в Иерусалим, за гробом Господним – вот была цель, верная и праведная.
--- Что мне рассуждать со зверем, совести не имеющим. Человеческое в тебе, брат, осталось лишь тело, и то распещренное давними страшными шрамами, но души уже нет. Не было бы короля, народ бы сам собой управлял, так, как считал бы нужным. Но для этого надо было дать свободу, всего лишь свободу.
--- Беспредел ты дал! Свобода для них, значит твори, что хочешь. И что за бред про безвластие? Как ты себе представляешь народ, управляющий собой? Мы же учили историю, чем закончилась демократия, так резво изобретенная эллинами. Не могут они собой управлять, все равно вожака выдвинут, или он сам появится. И пройди хоть тысяча лет – они не изменятся, будь они грамотными и умными, поголовно, суть людская останется непоколебимой. Лишь когда каждый, повторяю – каждый человек, во всем мире будет выполнять заповеди господни не потому, что так библия велит, и не потому, что умом своим понимает, что выполнять их надо, а лишь когда душой стремится к соблюдению будут, когда и мысли ни единой о грехе не останется, когда даже помыслить человек о краже и прелюбодействии не сможет, когда слов то таких не останется в языках мира – лишь тогда можно будет обьявить свободу всем, ну и бредовое равноправие, конечно. Вот только никогда не наступит сих светлых дней, как ни настало после первого появления Господа нашего, так и после второго пришествия неизменным все останется. Покуда человек остается человеком, и сбиваясь в стаи живет в обществе, ему требуется управление. И власть должна быть тверда и жестока, ибо толпа эта, обросших грязных недолюдей, крестьян твоих любимых, желает все, что угодно, но только не работать. И есть только два способа заставить их трудится – первый, это грубая сила, заставляющая работать, их страх перед властью, в данный момент страх внушает инквизиция, кстати тоже вечная структура, и второй – тот, что придумал ты, я только сейчас это понял, второй способ – общая мысль, идея, идеал и четко обозначенные цели, как бы это назвать, может что-то вроде идеология… но не важно, этим займутся другие. Твоя ошибка в том, что идея твоя была лживая, и для общества нашего, государственного типа не приемлемая, а в остальном не спорю – такое единство страшное орудие.
Прикованный уже не слушал, он думал о своем. Не привлекая его взора, инквизитор снова подошел к кадке с водой, побрызгал на лицо, умылся.
--- Твои слова жестоки и ужасны, но мне не страшно – заключенный шептал, не открывая глаз, лишь веки чуть заметно подрагивались - , пусть я уйду – за мной придут другие. Огонь свободы уже зажжен в сознании людском, начало положено. Подобные вам, власть имущие еще очень долго будут преследовать и жечь таких, как мы. Но это не остановит свободолюбивых, в конце концов настанет и наше время,
--- Верно, и вожди свободолюбивых будут править в новом мире. Править… властвовать…
--- Ты казнишь меня, брат?
--- Я – нет, может быть тебя никто не казнит, а может быть приговор вынесет народ. Народ сейчас не спокоен. – недолгая пауза, инквизитор подошел к заключенному, прислонился к его телу, и заговорил тихо-тихо - Помнишь ли ты, брат, как ты оставил всех нас, свою семью? Ты ушел тогда разжигать огонь сомнений, искать единомышленников. Мы думали ты вернешься, и ты вернулся, с войском, со своим крестьянским войском…. Ты предал всех нас, тех кто тебя любил, тех, кому ты был дорог. И вот ты достиг того, к чему так долго, яро брызгая слюной, стремился, и достиг своего я. Ты знаешь, что сегодня ты умрешь, для этого даже не нужен костер, и поэтому ты свободен – ведь ты лишен страха, нельзя бояться неизбежности. Свобода твоя абсолютна, ты можешь делать все, что пожелаешь, конечно в рамках своего положения, но окружающий мир и независящие от нас факторы всегда налагают определенные ограничения. Ты свободен, и так же свободен я, ибо мне подчиняется почти вся французская инквизиция, у меня самая обыкновенная власть, у тебя элементарная бесшабашность перед неизбежным. Мы оба свободны, но взгляни, как мы отличаемся…
--- Я ни о чем не жалею, брат.
Инквизитор еще долго стоял прислонившись к изможденному телу брата. Минут через пятнадцать он отошел, и повернувшись спиной к прикованному громко произнес
--- Я прощаю тебе грехи твои, брат, но это не важно. Важно другое – простишь ли грехи себе ты сам, у тебя еще будет немного времени. Хотя ты не раскаиваешься, но отвечать все же тебе перед Господом, а не передо мной.
--- Прощений мне не нужно, и душу мою ты уже не очистишь, ее и нету уже. Костер – вот все что ты можешь.
И в дверь постучали. Не дожидаясь ответа дверь открылась, и из темного коридора в камеру шагнул монах, тот, что проводил сюда инквизитора.
--- Ваше преосвященство, явился ровно через час, как вы и требовали.
--- Вот и молодец, часа как раз хватило, мы можем идти.

Спустя немного времени инквизитор и монах стояли в центре освященного полуденным солнцем храма. Лишь один вопрос задал монах «Вы пытали его?», лишь один короткий ответ дал инквизитор «Пытал, самой страшной пыткой, для которой не нужна дыба, пытка осознанием. Запомни, монах - пригодится»


На центральной площади установили деревянный помост, около церкви, вокруг помоста выставили пики, с насаженными на них головами .Народ столпился в предвкушении казни сразу четырех человек. Но почему то не закладывали костры, палачи совсем не готовились к работе, неужели казни не будет, нет, не возможно. Народ ждал представления, но представление могло и не состояться. На площадь, со стороны казармы вошел строй алебардщиков. Солдаты разделили толпу на две половины и оттеснили их друг от друга по разные стороны площади. Люди недоумевали, зачем был создан коридор до самых городских врат было не ясно. Спустя минуту выйдя из храма, на помост взошел инквизитор. Беззубые сморщенные старухи, бородатые крестьяне, с нечесаными лохмами сальных волос, глупые, надменные горожане, ленивые купцы, все смотрели лишь на фигуру монаха. Вслед за инквизитором вывели четырех связанных заключенных, худых и изможденных, лишь двое из них могли еще стоять на ногах, один вообще лишился рассудка. Все они были увечные, израненные и избитые, взгляды их не выражали ничего, кроме вечной нестерпимой боли. Все они прошли через инквизиторские подземелья, а оттуда люди людьми не возвращаются. Двое стояли в кандалах, положив руки третьего, сумасшедшего, себе на плечи, держа его таки образом, четвертый же стоял на коленях подняв глаза к небу, он молился. Когда гул толпы немного утих, инквизитор обратился к людям с короткой речью: «Люди, граждане вольного Лиона! Все вы собрались, дабы узреть казнь четырех преступников-еретиков, тех, кто не признавая учение господа нашего, создали ученье свое, тех, кто привел ваших друзей, отцов, братьев на бессмысленную гибель, тех, кто обманом заставил вас воевать против короля. Виновны ли они? Безусловно виновны, но виновны они в ошибке. Они ошиблись в своих истинах, но искренне в них верили, из благих побуждений сеяли зерно сомнений и войны в ваши сердца. Вы – народ решите, что с ними делать, когда они покинут стены города. А сейчас дайте дорогу убогим!»
Толпа зашумела, толпа помнила о жертвах, толпа ненавидела виновных. Страшную дикую ярость народа сдерживали кое-как алебардщики городско стражи. А по коридору в толпе, шли, поруганные и униженные, согбенные и угнетенные, поверженные и изможденные… шли в преисподнюю, во след своим свободным сверженным идеалам. Бородатые немытые лица ленивых горожан, и нелюдимых крестьян злобно, не тая ненависти провожали их до ворот, ошметки земли и грязи подгоняли все быстрее.
Дайте дорогу горстке убогих,
Не изменивших себе!