Часть третья: Суд.

Глава XLI. “Предварительное заключение”

Архидьякон Собора святого Павла Люциус Флам уже месяц томился узником в одной из тюремных башен грозного Тауэра. Целый месяц прошел со дня его ареста, но теперь, 5 августа 1666 года, следствие по всем пунктам его обвинения подошло к концу, и был назначен день первого судебного заседания. Первого, потому что преступлений архидьякона набралось далеко не на одно разбирательство. И даже, найденный при обыске в тайной комнате священника, дневник, не упростил, а, совсем наоборот, усложнил судейскую задачу. Ведь помимо описаний снов и видений, по мнению многих явственно указывающих на душевное расстройство обвиняемого и на которые можно было просто закрыть глаза, в нем упоминались имена некоторых весьма высокопоставленных особ королевства, с умолчанием или оглаской которых все могло оказаться несколько сложнее.
Что же касается самого Люциуса, то пока полицейские и судейские чиновники выбивались из сил в поисках путей обхода возникших в его деле затруднений, он, заключенный в Тауэр, получал все новые и новые заверения в преданности и обещания помощи от своих друзей: епископа, Адама Дэве и семейства Эклипсов. Причем епископ, имевший больше всех оснований упрекнуть архидьякона во лжи и недоверии (впрочем, поначалу он так и сделал и даже на несколько дней обиделся), прочтя любезно предоставленную господином Хувером копию дневника своего друга и, следовательно, ознакомившись с частью его душевных терзаний, первым прочно занял позицию архидьякона и самозабвенно ударился в хлопоты по его спасению. Немаловажной заслугой епископа было уже то, что все преступления священника решили рассматривать не в совокупности, а по отдельности.
- Не волнуйся, Люциус, - говорил прелат во время своих частых наездов в Тауэр. – Весной ты так успешно свел некоторые знакомства, что сейчас можешь ни о чем не тревожиться: мелочами, незаметно, но они уже начали помогать тебе и в нужный момент сыграют свою главную роль.
Впрочем, архидьякон и не думал беспокоиться, ибо другими посетителями Тауэра, постоянно навещавшими здесь Люциуса, были Генри и Анна (само собой детей в эти мрачные казематы они старались не брать). Чета Эклипсов, в отличие от епископа, не имела никаких официальных сведений о ходе расследования и тем более копии дневника архидьякона, однако, вера их в его невиновность или, в худшем случае, надежда на его справедливость была, вследствие своей слепоты, еще более для Люциуса утешительна.
Хуже дело обстояло с третьим другом – констеблем. Тот принялся помогать священнику с тем же усердием, что и епископ, но был гораздо прямолинейнее и зашел к проблеме с другой стороны, напомнив не о друзьях Люциуса, а о нажитых им врагах.
- Бэкингем, впервые после поражения на дуэли, гордо поднял голову, - говорил Дэве, весьма предусмотрительно этим обстоятельством озаботившийся. – А, кроме того, говорят еще и о том, что против вас уже готовы дать показания несколько свидетелей, имена которых в интересах следствия не разглашаются. И даже епископу, - показал он свою осведомленность в делах священника, - до суда узнать их не удастся.
Действительно, недоброжелателей у архидьякона оказалось предостаточно. И чтобы понять всю серьезность положения, в котором оказался Люциус, стоит лишь упомянуть, что добрые две трети лондонцев, только узнав, будто в келье священника был обнаружен труп двенадцатилетнего мальчика, сразу же настроились против обвиняемого, а оставшаяся треть, если и твердила еще о его невиновности, то скорее просто из духа противоречия первым, нежели по какой-то другой причине. Однако, как бы оно ни было важно, из-за толстых стен Тауэра повлиять на народное мнение Люциус не мог, и потому, вопрос по решению этой проблемы был отложен им до первого заседания суда.
Зато герцог Бэкингем, для встречи с архидьяконом, дожидаться суда не стал. Он заявился в Тауэр за несколько дней до назначенного заседания и с нескрываемым злорадством долго беседовал с Люциусом о его заключении и о том, как абсурдно теперь должен выглядеть повод, когда-то приведший их к дуэли. А впрочем: “беседовал” – это сильно сказано, ибо говорил в основном только герцог; архидьякон же ответил ему лишь однажды:
- Что ж, у вас есть шанс отомстить мне, - сказал он, когда не обращать внимания на колкость и язвительность Бэкингема стало невыносимо.
- Если шанс превратится в реальную возможность, я буду готов, - откликнулся тот, будучи уже раздражен невозмутимостью священника и его невниманием.
После этого одному из них не оставалось ничего иного, кроме как изобразить на лице ничего не значащую ухмылку, а другому, так и не добившемуся удовлетворения в виде разбитого и угнетенного состояния недруга – уйти ни с чем.
***
Итак, все участники предстоящего судилища были готовы. Но архидьякон обвинялся в четырех преступлениях, а, следовательно, и заседаний предполагалось провести не меньше. И для удобства вызова обвиняемого в парламент, коллегии судей которого и было доверено ведение столь тонкого дела, Люциуса было решено поместить поближе к Вестминстерскому дворцу.
Таким образом, 12 августа 1666 года, накануне первого слушания, архидьякон в тяжелой тюремной карете с зарешеченными окнами был перевезен из Тауэра в городскую ратушу, где и должен был находиться под стражей до тех пор, пока ему не будет вынесен окончательный приговор.
***
13 августа 1666 года суд над тем, кого лондонцы до сих пор называли Падшим ангелом, начался.

Глава XLII. “Первое слушание”

Убийство Томаса Скина, в глазах общественности, казалось самым явным преступлением из всех приписываемых архидьякону и, к тому же, не было упомянуто им в своем дневнике. Поэтому коллегией судей парламента было решено начать рассмотрение дел Люциуса Флама именно с этого. Они, по вполне понятным причинам, надеялись легко осудить священника и, не касаясь более щекотливых и запутанных дел, вынести ему единственно возможный в такой ситуации приговор – казнь.
- Скверное дело, - понимая всю важность предстоящего слушания, шепнули Люциусу констебль и епископ, когда того под стражей ввели в зал суда Вестминстерского дворца. – Здесь нам не стоит рассчитывать на поддержку – все зависит только от нас.
Но архидьякон только печально ухмыльнулся.
- Меня не приговорят, - уверенно ответил он. – Не сегодня. Ибо я хочу ответить за все свои преступления.
***
Судебный зал Вестминстерского дворца в этот день был полон с самого утра. Стороны, представляющие обвинение и защиту, расположились друг против друга в самой нижней части помещения; на площадке повыше, в специально приготовленные кресла, расселись представители аристократии, среди коих можно было заметить и герцога Бэкингема; а на самой галерке толклись, продолжавшие прибывать, горожане, в толпе которых пару раз мелькнули лица Генри и Анны Эклипсов. До сих пор пустовало лишь возвышение с двенадцатью местами для коллегии судей и еще одним для их председателя. Но вот, в пышных, щедро напудренных белых париках и просторных черных мантиях, появились и они.
Процесс начался с представления сторон.
- Истец – миссис Скин, обвиняет архидьякона Собора святого Павла – господина Люциуса Флама, в убийстве ее приемного сына Томаса, - объявил судебный глашатай; после чего громко зачитал присутствующим суть обвинения: - Вечером 2 июля сего года миссис Скин посетила начальника полиции Сити – господина Хувера, в его доме и заявила об убийстве своего приемыша священником из Собора. Гвардии сержант Павел, прибывший вместе с миссис Скин в храм с целью проверить ее показания, обнаружил в келье священника потайное помещение, где и в самом деле находился изуродованный труп двенадцатилетнего мальчика.
Народные массы при этих словах возмущенно всколыхнулись, а кое-кто не преминул даже бросить в адрес архидьякона проклятье. Председатель суда, поверх водруженного на нос пенсне, тут же взглянул на священника, дабы увидеть его реакцию на проявленную толпой враждебность, но тот был абсолютно спокоен: в задних рядах горожан он увидел лицо Генри Эклипса, и заметил мелькнувшую на его губах недоверчивую улыбку.
- За сим основанием, - перекрывая своим голосом гомон толпы, продолжал тем временем глашатай, - вышеназванный священник был арестован и под стражей препровожден в Тауэр, где и дожидался суда, пред справедливостью коего предстает сегодня в качестве обвиняемого.
В зале стало заметно тише, и председатель предоставил слово адвокату миссис Скин.
- Благодарю вас, ваша честь, но нам больше нечего добавить, - сказал молодой юрист, вышедший на середину предназначенной для дебатов площадки. – Всё точно и по существу только что возвестил нам всем глашатай правосудия; от себя же я добавлю лишь то, что двенадцать погибшему Томасу исполнилось бы только через месяц.
Краткая речь адвоката была полна театрального пафоса, но несмотря на это (а может быть – благодаря этому) произвела на присутствующих сильное впечатление и настроила без того уже предвзятую публику против архидьякона. Так что голос председателя суда, предоставлявшего слово для ответа защите, потонул в новом всплеске народного гомона.
- Хотите, что-либо возразить? – спросил судья; но только те, к кому собственно и обращался этот вопрос, сумели его расслышать.
- Возразить? – громко переспросил епископ, голосом своим и взглядом заставляя всех умолкнуть. – Нет, ваша честь. Всё сказанное здесь – истинная правда.
Услышать такое со стороны защиты, когда на весах Фемиды находились жизнь и смерть обвиняемого, было, по меньшей мере, неожиданно, и все присутствующие с любопытством воззрились на прелата, ожидая, что же тот скажет дальше.
- Однако, - продолжил епископ, - я хочу заметить, что ни глашатай, ни обвинение, ни словом не обмолвились о двух немаловажных фактах. Во-первых: Томас был смертельно болен чумой. А во-вторых: с просьбой его вылечить, к моему другу Люциусу миссис Скин обратилась сама.
В зале суда ненадолго повисло молчание. Коллегия судей смущенно, а обвинение – растерянно, переглядывались между собой, и даже горожане, словно бы только сейчас обнаружившие на стороне обвиняемого епископа и констебля, призадумались:
“Стали бы такие люди защищать виновного?”.
Однако в глазах их все еще сквозило неверие: уж больно очевидной казалась до сих пор вина Люциуса, чтобы вот так сразу сменить точку зрения.
Тем временем Дэве уже присоединился к епископу на площадке для дебатов.
- Не правда ли, Павел, - обращаясь к присутствующему в страже архидьякона сержанту, спросил он, - что в комнате, где вами было обнаружено тело Томаса Скина, находились различные флаконы? Может быть склянки?.. с лекарствами…
- Протестую, ваша честь, - выскочил на площадку адвокат обвинения. – Защита задает свидетелю наводящие вопросы.
Но не успел председатель суда отреагировать на протест, как под высокими сводами залы Вестминстерского дворца, уже звучал ответ Павла.
- Да, - говорил честный сержант. – Не знаю, с лекарствами ли, но там было предостаточно стеклянной тары и еще, если мне не изменяет память, бронзовая маска чумного врача. Но… кроме того, - почтительно глядя на констебля и с сожалением пожимая плечами, добавил Павел, - там был и окровавленный нож.
- А на теле мальчика, - быстро поинтересовался епископ, не давая адвокату защиты повторить свои протест, - не видели ли вы черных язв, гнойных нарывов или чего-то подобного?
- Видел, ваше преосвященство. И многие из них были вскрыты; возможно, - сержант снова пожал плечами, но теперь этот жест выражал лишь его неуверенность, - упомянутым мною кинжалом.
Эти показания стали ключевым моментом заседания по делу гибели Томаса Скина. Они еще не склонили мнение лондонцев в пользу архидьякона, но зато напрочь искоренили былую предвзятость. Судьи почувствовали, что жертва уходит у них из рук, и председатель, взирая на почти равнодушного к происходящему архидьякона, решился на шаг, который в данной ситуации можно было с полным основанием назвать: “ход конем”.
- Господин Флам, признаете ли вы себя виновным? – громовым голосом спросил он.
Всё вокруг стихло. Многие даже затаили дыхание в ожидание ответа священника. И он не заставил себя ждать.
- Да, ваша честь, - просто сказал архидьякон ко всеобщему удивлению.
Новая минута молчания и скорый взрыв недоуменных голосов, стали на эти слова откликом.
- Что?! – опешил епископ.
- Одумайтесь! – воскликнул констебль.
Но Люциус уверенно и твердо поднял вверх руку, призывая всех к тишине.
- Вы не верите в это? – горько усмехнувшись, проговорил он, когда народ несколько успокоился. – А, тем не менее, в это верят столь многие, что я, пожалуй, готов поверить в это сам. Кто, если не убийца мог видеть столько смертей, находиться так близко от стольких умирающих, принимать последнее издыхание стольких несчастных? А холодное спокойствие при виде боли и страданий? Я считал это своим докторским профессионализмом и священнической выдержкой, а то была просто… жестокость.
По мере того как Люциус говорил это, на лицах простых лондонцев возникали следы угрызений совести, будто только сейчас они начали вспоминать, что перед ними находится не просто обвиняемый, а священник и врач – человек, долгие годы лечивший больных и отпевавший души мертвых; человек, который всегда старался им помочь, и пусть у него не всегда получалось, до сих пор его за это никто не винил, ибо был благодарен ему уже за попытку и предоставленную надежду. Кроме того, речь священника была полна такой неподдельной печали, что даже проникнутый ею адвокат обвинения, которому было выгодно услышать в словах архидьякона признание его вины, сдался. Он поклонился всем троим своим оппонентам и, не говоря ни слова, вернулся на свое место.
Однако судейская коллегия не спешила оправдать священника, наоборот, судьи, в отличие от обвинителя, решили выжать из этой ситуации максимум.
- Суд признает вас… - начал, было, председатель, но взрыв голосов переметнувшегося на сторону архидьякона народа не дал ему вынести свой вердикт. В зале Вестминстерского дворца назревала буря. И в момент до предела накалившихся страстей, вдруг послышался чей-то голос:
- Почтенная коллегия судей, позвольте мне высказать, пожалуй, общее мнение всех здесь присутствующих.
Председатель суда с трудом отыскал в галдящем людском беспорядке произнесшего эту просьбу и, бешеным стуком молоточка по столу заставив присутствующих притихнуть, сказал:
- Мы вас слушаем, герцог. Говорите.
И действительно, к вящему удивлению Дэве и епископа, слово взял Бэкингем.
- Смерть Томаса Скина, - начал он, подходя к перегородке отделяющей аристократические ряды от площадки для дебатов, - как выяснилось, не столь однозначна, как это казалось вначале, а посему, я настаиваю (и думаю, меня многие поддержат) на том, чтобы отложить рассмотрение данного дела на более поздний срок, дабы произвести дополнительное расследование, а также проконсультироваться с лондонскими врачами.
И Бэкингем не ошибся: его поддержали многие. Даже епископ с констеблем, не ожидавшие поддержки со стороны того, кого они причисляли к стану противника, все же искренне порадовались ей. Немудрено, ведь решение предложенное герцогом устраивало всех, кроме разве что судей, потому как во время отсрочки им придется заняться другими преступлениями Люциуса. Но как бы судьям не хотелось этого избежать, они, все же, признали свое поражение.
- Заседание суда по рассмотрению дела о гибели Томаса Скина переносится на 20 августа, - объявил председатель, ударом молоточка подтверждая свое решение.
***
Бэкингем покинул залу суда первым, чему епископ и Дэве несказанно огорчились. Они хотели выразить герцогу свою благодарность за своевременное и полезное вмешательство на суде, хоть и недоумевали о подвигнувших его на это причинах. Один только Люциус заметил как во время заседания, - за минуту перед тем как его светлость взял слово, - к нему подошел некий человек с лицом полностью сокрытым тенью глубокого капюшона и, шепнув что-то на ухо, передал книгу в переплете из темной ткани. А, спустя полчаса после завершения суда, когда архидьякона выводили по опустевшей галерее Вестминстерского дворца, дабы посадить его в тюремную карету и отправить обратно в ратушу, он, выглянув в окно, увидел в дали мчавшегося от города в сторону Кентербери всадника, очень похожего на герцога… и губы Люциуса тронула чуть заметная улыбка.

Глава XLIII. “Дело об убийстве Алджернона Пичера”

Следующее заседание суда, которое должно было состояться уже 14 августа, было посвящено делу об убийстве барона Анкепа и обещало стать самым простым для Люциуса, но, пожалуй, наиболее неприятным для судей.
- Сегодня мы можем расслабиться, - говорили констебль и епископ, перед самым началом слушания. – За это преступление в свое время уже с лихвой уплачено.
Действительно, именно памятная дарственная королю являлась гарантией оправдательного приговора для архидьякона и нескольких тревожных мгновений для судейской коллегии, членами которой, дабы исключить всякую возможность связи этого дела с именем его величества, было решено провести слушание за закрытыми дверями.
Впрочем, горожане не особенно расстроились невозможности поприсутствовать на заседании: результат его по этому делу был заранее известен всем. Задачей суда было лишь придать этому результату официальный характер, опять же, с умолчанием августейшего имени. Поэтому состав суда в этот день был поистине уникален: на заседании не было ни представителей обвинения, ни свидетелей сторон, ни даже зрителей. Только дюжина присяжных во главе со своим председателем, обвиняемый с двумя защитниками и сержант Павел в качестве его конвоира находились 14 августа в огромной зале Вестминстерского дворца.
- Люциусу Фламу, - архидьякону Собора святого Павла, вменяется в вину убийство Алджернона Пичера – барона Анкеп, являющегося к тому же подсудимому по отцовской линии дядей, - зачитал обвинение, за отсутствием глашатая, сам председатель суда и, обращаясь к Люциусу, спросил: – Что вы можете сказать на это?
- Лишь то, что не хочу возвращаться к воспоминаниям о том вечере, - отозвался тот.
- Но позвольте… - вскинулся председатель судейской коллегии, недовольный таким ответом; однако архидьякон прервал его.
- Вы мои судьи и всё, что может послужить основанием для вашего суда, есть в моем дневнике, - твердо сказал он. – Судите меня. Я же себя уже осудил.
Эти слова заставили всю дюжину присяжных нахмуриться, но возразить было нечего: события 13 февраля в записях архидьякона представали очень подробно, и этого действительно было достаточно для вынесения смертного приговора, но…
- Что ж, давайте будем откровенны, - со вздохом предложил председатель. – Единственным весомым доказательством вашей вины в этом деле служит эта тетрадь, - он указующим жестом возложил руку на дневник архидьякона. – Однако в ней также упоминается имя одной очень значительной особы в такой ситуации, которая может быть весьма дурно истолкована, если обнаружить ее связь с собственно вашим преступлением.
Председатель на мгновение умолк, чтобы обвести взглядом присутствующих и, убедившись в том, что они не против принявшего такой доверительный оборот заседания, продолжил:
- Все копии дневника, имеющиеся в распоряжении суда, снимались с пропуском этой его части, но оригинал… он вызывает у нас опасения и представляет собой некоторое затруднение, а посему, я не вижу иного выхода, кроме как…
Председатель поднялся с высокого кресла и с тетрадью архидьякона в руках направился к висевшему на стене факелу. Абсолютное молчание сопровождало все его действия и уже через несколько минут единственный экземпляр дневника, описывающий обсуждаемое преступление священника и следующее за ним королевское торжество в Уайтхолле, был сожжен прямо в зале суда.
- Забудьте о том, что здесь произошло, - возвращаясь на свое место и бросая на всех присутствующих поверх своего неизменного пенсне многозначительный взор, посоветовал председатель. – Наш вердикт по делу об убийстве барона Анкеп, - он ударил молотком по столу, - несчастный случай.
- Ввиду отсутствия доказательств обратного, - иронично прошептал Павел, подходя к Люциусу, дабы отвести его в ратушу.