Глава XXXVIII. ”Жертвы”

Подошел к концу июнь 1666 года, и для Люциуса настала пора подвести его итоги – весьма, надо признать, неутешительные. Маргарита заранее обещала священнику тяжелый путь познания, но он даже и предположить не мог, что тяжелым окажется не сам процесс, а его результаты.
“Узнать о том, что почти все сколько-нибудь значимые мои поступки, совершенные до болезни, служили какой-то до сих пор неведомой мне цели отвратительнейшего сектанта, было очень тяжело”, - писал в своем дневнике архидьякон. – “А осознавать, что столько хороших или, по крайней мере, невинных людей было принесено в жертву этим поступкам для достижения все той же цели – и вовсе невыносимо”.
Действительно: Барон Анкеп, Филипп Вимер и Маркос Обклэр, мистер Скин, Кристофер и даже Роза – несли на своих несчастных судьбах темный отпечаток злой воли Мортимера, однако, сколь это ни ужасно, они были всего лишь инструментом, посредством которого “Отверженный” хотел доказать что-то Люциусу. И тот понимал это:
“Как же мне жаль всех этих людей и как жаль, что утешить себя я могу лишь неудачами Мортимера: ведь как он ни старался, ему не удалось завлечь меня в свою секту и навязать мне свои взгляды. Больше того, я сумел уберечь от него семью Эклипс… а впрочем… теперь я уже не удивлюсь и тому, что он не особо усердствовал в их совращении раньше, лишь для того чтобы сделать это в более “подходящий” момент потом”.
И это предположение не было лишено оснований, ведь заключительная фраза брошенная “Отверженным” Люциусу в последней их беседе, несомненно, содержала в себе вызов, а следовательно, опасаться очередных жестоких действий с его стороны и возможно даже скорых смертей действительно стоило.
В виду подобной угрозы, архидьякон помрачнел и с задумчивой медлительностью закрыл тетрадь. Какое-то время он смотрел в пустоту прямо перед собой, а потом его рука скользнула в карман и, все также неторопливо, вынула оттуда небольшого размера предмет.
“У меня осталась еще одна жемчужина, а значит, смерти, так или иначе, не избежать”, - подумал Люциус, вытряхнув из кошелька на ладонь темный шарик. – “Обнадеживает лишь то, что она черная и предназначена кому-то плохому. Кому-то?..”, - он с холодным блеском в глазах посмотрел на жемчужину, - “а ведь если я захочу, многих несчастий можно будет избежать”.
И дабы утвердить себя на некоем только что принятом решении, архидьякон отправился… к Эклипсам. Ему было необходимо увидеть доброту, свет и счастье этой семьи, чтобы боязнь навлечь на них несчастья и причинить им боль навсегда отрезала для него возможность отступить от задуманного.
***
Люциус наведался в квартирку Эклипсов 1-ого июля 1666 года и был сразу же оглушен радостными криками Ребекки и маленького Теодора. Всегда искренние в проявлениях своих чувств дети встретили священника, словно давно не виденного, но горячо любимого родственника, и тем растопили его сердце еще до того, как приветливостью и теплом окружили его их дружелюбные родители.
Чета Эклипс, мягко и шутя, пожурила своих чад за то, что они якобы чуть ни испугали гостя и, отправив их играть в соседнюю комнату, вновь рассыпалась перед архидьяконом в благодарностях за то, что он возвратил в их отчаявшуюся семью великое чудо – этих детей. Умильными взглядами проводили все трое убегавших в детскую счастливо шумных ребятишек, а затем, рассевшись в показавшиеся необычайно уютными кресла, погрузились в простую и неторопливую беседу на беззаботные, отвлеченные темы. С Эклипсами не нужно было ни хитрить, ни притворяться и Люциус получал от такого разговора огромное удовольствие: в нем все было легко и естественно, хотя…
…священник вдруг заметил, что стоит мелькнуть в проеме соседней комнатки одному из детей или просто чуть громче обычного зазвучать ребячьему смеху, как лица Анны и Генри обволакивало облачком беспокойства.
- В чем дело, друзья мои, - устремляя на супругов взор своих проницательных глаз, спросил он.
Анна бегло взглянула на мужа: оба поняли, что имел в виду Люциус.
- К нам снова приходил господин Култ…, - мрачнея, признался Генри.
Архидьякон с силой сжал подлокотник своего кресла. Визит Мортимера кому угодно мог испортить настроение, но сам по себе он не объяснял беспокойства родителей при виде веселья своих детей.
- Он… угрожал вам? – задал новый вопрос священник.
Супруги не ответили, однако по их озабоченному виду становилось ясно, что это действительно так.
Люциус стиснул зубы от распиравшей его ярости и долго ничего не мог сказать. В комнате повисло почти скорбное молчание. И вдруг, разрывая воцарившуюся тишину, раздался, прозвучавший неожиданно громко, стук в дверь. Все присутствующие разом напряглись от некоего суеверного чувства: будто помянув имя черта, накликали на себя его визит. И все же дверь нужно было открыть. Люциус устремился к ней первым, надеясь излить на Мортимера еще неостывший гневный порыв, но на пороге, к огромному его удивлению и ко всеобщему облегчению, оказался констебль Дэве.
Адама в квартире Эклипсов встретили столь же радушно, как и архидьякона, но вот, увидав друг друга, два этих человека несколько растерялись. Впрочем, ненадолго: констебль первым протянул священнику руку, и тот поразился, как искренне и дружески крепко было его пожатие. К тому же новый гость отвлек Генри и Анну от их беспокойных мыслей, и Люциус, будто в благодарность за это, позабыл, что в последний раз они с Дэве расстались в довольно таки прохладной манере.
Как бы то ни было, прерванную беседу продолжили уже вчетвером. Они разговаривали очень долго, и с каждой минутой семья Эклипс становилась архидьякону всё любимее и дороже. Как он и ожидал, в груди его и мыслях постепенно рождался неодолимый страх потерять этот маленький мирок уюта или даже просто омрачить его сияние. За какие-то пару часов Люциус понял, что готов пожертвовать всем, - репутацией, свободой, жизнью, - ради того чтобы эти люди не знали опасений, тревог и тем более реальных несчастий. Он добился того чего хотел – он превратил свой замысел в непоколебимое решение и теперь был готов к его исполнению.
Архидьякон медленно, словно не желая расставаться со столь дружественной обстановкой и обществом, поднялся с кресла и, выражая хозяевам квартиры свое сожаление по поводу необходимости их покинуть, стал прощаться. И странно, но на лицах Генри и Анны при словах расставания отразилось ноющее тоскливое чувство, будто они разлучались с Люциусом… навсегда.
***
Следом за священником распрощался с Эклипсами и Дэве. Он догнал архидьякона еще на лестнице, так что из дома они вышли уже вместе. Люциус возвращался в Собор святого Павла, а констебль, словно чувствуя в нем какую-то напряженность, молча шел рядом.
- Знаете, - вдруг проговорил он, - а ведь те деньги, что вы мне заплатили, я отдал Эклипсам.
Люциус на минутку отвлекся от своих мыслей, и на его лице скользнула тень довольства.
- Хорошо, - просто сказал он.
- Вы предполагали такую возможность? – удивился Дэве, реакции архидьякона.
- Да, - отозвался тот. – И все же, признаюсь, удивлен.
Констебль невесело усмехнулся.
- Это из-за жалких таверн и каждодневных попоек? – догадался он о причине сомнении Люциуса. – Вы просто не знаете, почему я так опустился.
Архидьякон взглянул на собеседника с любопытством.
- Я думал из-за неудачи в моем обвинении 14 февраля, - предположил Люциус. – Вы разочаровались в справедливости.
- О нет, - засмеялся Дэве. – Справедливость рано или поздно берет свое, я уверен. А мое падение… - констебль снова погрустнел, - мое падение началось много раньше встречи с вами. Ваше дело, - как бы это сказать?.. - было всего лишь попыткой развеяться.
Дэве умолк, словно погрузившись в тяжелые для души и разума воспоминания, а священник смотрел на него все с большим интересом.
- Так… с чего же все началось? - негромко и осторожно спросил он.
В это время оба спутника проходили мимо площади Тайберн, и констебль вздрогнул, когда вырванный из собственной памяти, заметил, где именно его застал этот вопрос.
- Я… - очень тихо и нерешительно начал Дэве, - отправил на эшафот, на этот самый, - он указал на темнеющий посреди площади помост, - мужа своей родной сестры.
***
Это случилось осенью 1664 года. Моя сестренка вышла замуж за достойного молодого человека (кстати, цветочника) и обещала быть счастливейшей женщиной на свете. Но пробыла таковой всего лишь несколько месяцев… из-за меня.
Дело в том, что в середине ноября в Лондоне произошло убийство: погиб один из самых богатых купцов города. Его обнаружили в кабинете собственного дома. Следов ограбления не было, свидетелей, разумеется, тоже, толковых показаний от прислуги и знакомых добиться не удалось и поиски убийцы, мягко говоря, затянулись. Но однажды (как оказалось, к несчастью) я заметил, сколь странно реагирует на мои рассказы о расследовании сестрин муж. У меня возникли подозрения, я стал чаще говорить при нем об этом преступлении и наконец, он не выдержал, и, улучив момент, когда мы остались с ним наедине, поведал мне… всё.
Оказалось, что он познакомился с тем купцом совершенно случайно: просто доставлял цветы на какой-то его праздник и тому вдруг вздумалось пригласить цветочника к столу, а там, скучая поглядывая на окружающих, признался:
- Как же мне надоело, что все лебезят передо мной и угождают мне. Порой даже хочется поменяться с ними местами.
- Вы хотите познать страдание и унижение!? Всерьез ли вы говорите это? – удивился муж моей сестры, но скоро понял, что сея причуда накрепко засела в голове разбалованного самодура.
А мой новоявленный родственничек, надо сказать, был тем еще романтиком… безнадежным!… и недавняя женитьба только возвела этот его недуг в степень: он додумался дать богатею совет.
- Тогда вам нужно по-настоящему влюбиться, - говорил он купцу. – Если хотите унижения, влюбитесь в такую женщину, что сразу поймет все преимущества, которые даст ей ваше чувство, и обретет над вами власть подобную той, что дается вам богатством – мираж, чарующий многообещающим видом, но пустой по сути, - ибо она будет только использовать вас. Если же хотите страдать, вам нужна женщина небогатая, но чуждая алчности и зависти; безвестная, но чуждая тщеславию; женщина гордая и неприступная – женщина, чьи чувства отданы другому. И коль уж вам повезет влюбиться в таковую по-настоящему, то вы узнаете, что значит страдать.
Купец молча выслушал цветочника и продолжал молчать после того как тот закончил.
- Так чего вы хотите? – на беду спросил муж моей сестры после непродолжительной паузы.
- Даже не знаю, - тем же скучающим тоном отозвался купец. – А что вы мне посоветуете?
И тогда цветочник испытал к нему чувство жалости, которое мог испытать только счастливо женатый человек к тому, кто не познал даже влюбленности.
- Страдание, - сказал он, - оно облагораживает.
- И что? – спросил я, не найдя в услышанном повода для убийства.
- А то, что через две недели я узнал, будто тот самый купец сильно досаждает своими ухаживаниями одной замужней женщине, - ответил сестрин муж с непонятной мне тогда болью, - и понял, какую сделал глупость. Я пошел к нему в дом, чтобы поговорить с ним: объяснить, что дал ему дурной совет, что его навязчивость предосудительна. Но он не стал меня слушать – он, словно бы обезумел и… В общем, я совершил ошибку, повлекшую за собою несчастье, и, дабы исправить ее, был вынужден совершить другую – я… убил его.
Так сестрин муж повинился передо мной. Потом он, разумеется, говорил, что все, - с самого начала, - было одной большой ошибкой, что он жалеет о случившемся и во всем раскаивается, но мне претила даже мысль о том, что рядом с моей сестрой будет жить убийца, и… на следующий день я арестовал его.
Сестра умоляла меня дать ему шанс искупить вину, она просила предоставить ему возможность бежать, но я только сильнее презирал и надежнее запирал его. И ни один мускул не дрогнул на моем лице, когда я сопровождал его на эшафот, где ждала цветочника намыленная пеньковая веревка. Однако самое ужасное оказалось в том, что только после казни мне стало известно, что предметом вожделения убитого им купца была, ни кто иная как моя сестра.
Подумать только, я то считал, будто отдавая долг справедливости, тем самым защищаю и доброе имя своей сестры, а оказалось, что гораздо больше об этом позаботился ее муж. Я же сделал только хуже, “заклеймив” ее вдовою убийцы.
С тех пор сестра не желает меня видеть. Даже в тяжелые времена чумы она не позволяла мне оказывать ей помощь. А после эпидемии я и вовсе видел ее всего единожды, - издали, ибо побоялся приблизиться к ней, - но зато так я узнал, что она выжила. – Дэве горестно усмехнулся. – И это все что мне теперь дозволено в отношении сестры – только лишь знать, что она жива.
***
Дэве горько вздохнул.
- Я отправил на эшафот мужа своей родной сестры, - повторил он, прежде чем погрузиться в полное печали безмолвие.
- И это я то после этого “падший”? – мрачно сострил Люциус, пораженный историей констебля.
Дэве с прискорбием улыбнулся.
- Самое верное имя… для нас, - тихо проговорил он, скользнув взглядом по глазам священника. – Не возражайте! Я точно знаю – вы убийца; но верю и в то, что ни одна смерть, виновником которой вы стали, не была напрасной. Верю, ибо надеюсь на тоже самое для себя.
Это признание заметно смутило того, кто его произнес, и сильно озадачило того, кто его услышал; так что несколько последующих минут, Дэве и Люциус прошагали храня молчание и размышляя каждый о своих прегрешениях.
- И, тем не менее, они напрасны, - наконец прорвал архидьякон своим задумчивым шепотом нависшую тишину; а потом, уже громче и увереннее, добавил: - Собственно поэтому я и хочу попросить вас об одном одолжении.
- Просите, - просто и почти безразлично разрешил констебль.
- Я хочу… - медленно начал Люциус, словно еще не до конца обдумал то, что собирался сказать, - …чтобы 3-его июля вы сообщили господину Хуверу о ваших подозрениях и убедили его арестовать меня, - решительно закончил он.
Настал черед изумиться констеблю.
- Вот еще! – отозвался он, поглядывая на собеседника так, словно засомневался в здравости его рассудка. – Я не стану этого делать.
- Почему же? – поинтересовался священник, которому по последней встрече с Дэве в таверне на Тайберн показалось, будто подозрения его усилились до необратимости. – В прошлый раз помнится…
- Забудьте, - твердо прервал архидьякона констебль, останавливаясь в какой-то полусотне шагов от Собора святого Павла и, тем самым, вынуждая остановиться и своего собеседника. – С тех пор я стал свидетелем счастья Эклипсов, - произнес он, глядя прямо в глаза Люциуса, - которое сохранили для них вы!: я слышал молитвы Ребекки и Теодора и благословения Генри и Анны, постоянно направляемые в ваш адрес. Что же до меня, то я больше всех благодарен вам за эту семью, ибо, потеряв любовь и доверие сестры, в их лице, наконец, обрел тех, кому снова могу дарить свою привязанность и заботу.
Архидьякон долго обдумывал и оценивал эти слова Дэве и в итоге нашел их весьма и весьма благородными. Более того, он пришел к выводу, что будет очень жестоко не предоставить констеблю тот шанс, которого столь безжалостно лишила его родная сестра: он не мог позволить грустной истории достойного Адама Дэве повторится вновь.
- Что ж, - принял окончательное решение Люциус, - тогда я сделаю это сам.
Констебль явно испытал облегчение.
- А вот этому я помешать не могу, - поспешил он использовать данную возможность избегнуть выполнения неприятной просьбы; и, протягивая на прощание священнику руку, поинтересовался: - Но позвольте узнать: почему вы решились на это именно сейчас.
- Не сейчас, а 3-его июля, - коротко отозвался Люциус, отвечая на рукопожатие.
И констебль понял, что до поры до времени должен довольствоваться этим, а через два дня, все станет гораздо более ясно. Он доброжелательно кивнул архидьякону, и они разошлись – каждый в свою сторону.
***
Архидьякон уже подходил к порталу Собора святого Павла, как вдруг непонятное чувство тревоги заставило его обернуться и устремить взор на погруженную в сумерки и только что оставленную позади соборную площадь. С минуту вглядывался он в глубь ее, тонущую во мгле, и, наконец, предчувствие оправдало себя – пустынную площадь пересекала серая фигура женщины. Люциус смотрел на нее и по мере приближения этой женщины испытывал все большие и большие опасения за свои планы, ибо узнавал ее. Но, стиснув зубы, он решил…
“Что бы Мортимер ни задумал, это уже ничего не изменит”.
…и сделал шаг навстречу миссис Скин.
- Господин Флам… о господи! Святой отец, - запыхавшись, заговорила она. – Умоляю, - всеми святыми заклинаю вас, - спасите моего мальчика.

Глава XXXIX. ”Жертвоприношение”

Когда Люциус и миссис Скин входили в дом на Флит-стрит, было уже далеко за полночь, но никто в жилище погибшего кожевника и не думал ложиться спать: покой здесь вновь был нарушен болезнью. Вот только на сей раз скорбное ложе занимал молодой Томас, а недуг, хоть и оказался столь же жестоким, был все же менее странным – мальчика поразила чума.
- Как он заразился? – бесцветным тоном спросил священник, стоя над постелью больного и устремляя на него ничего не выражающий взгляд.
- Я… я не знаю, - растерянно пробормотала миссис Скин, будучи не в силах понять по голосу архидьякона его намерения.
Люциус обернулся и в упор посмотрел на нее проницательным, но непроницаемым взором.
- Утром приведете его ко мне в Собор, - распорядился он тоном, в коем по-прежнему невозможно было распознать испытываемых им чувств; а, направившись к выходу, добавил: - И постарайтесь сделать это незаметно.
***
Доставить зараженного чумой мальчика в храм, не привлекая внимания, оказалось проще, чем это представлялось вначале: ранним утром на улицах города было немноголюдно, а в самом Соборе, благодаря реставрации, и вовсе пустынно. Только лишь причетник Павел встретился здесь миссис Скин и с трудом передвигавшему ноги Томасу, но и тот, будучи нелюбопытен, не проявил излишнего интереса к закутанному с ног до головы в черную ткань (скрывающую отвратительные язвы на его теле) мальчику, и даже согласился указать посетителям путь в келью архидьякона.
Люциус уже ждал их.
- Благодарю вас, Павел, за то, что проводили ко мне моих гостей, - сказал он причетнику, одновременно пропуская в свою келью миссис Скин и ее больного приемыша, а готовясь закрыть за ними и собою дверь, добавил: - И буду весьма признателен, если вы проследите за тем, чтобы никто не помешал нашему разговору.
Павел понял, что его выпроваживают и, покорно поклонившись, со словами…
- Как пожелаете, святой отец.
…ушел.
Оставшись наедине со своими посетителями, Люциус, ничуть от них не скрываясь, отворил проход в потайную комнату и, пригласив их следовать за собой, стал подниматься по неосвещенной винтовой лестнице, на крутых ступенях которой миссис Скин дважды (с громким ворчанием) оступилась, а обессиленный Том так и вовсе чуть было не упал. Однако ни той, ни другому архидьякон даже не подумал помочь: он, молча и не оглядываясь, поднимался вверх, а оказавшись в тайной каморке, с прошлого ритуала пребывавшей в некотором беспорядке, сразу же, не говоря ни слова, опустился перед обитым железом массивным сундуком. И вновь из недр его на свет были извлечены бронзовая маска, кинжал, множество флаконов и склянок, да темного переплета фолиант, не имевший названия, сверяясь с которым Люциус приступил к подготовке нового ритуала.
Через полчаса, закончив приготовления, священник надел маску и, указав Томасу на стол, коротко приказал:
- Ложись.
Больной, коему не без труда удалось сбросить с себя кусок окутывающей его черной материи, послушно взобрался на столешницу и, почти теряя сознание от приложенных усилий, улегся на спину, между расставленными Люциусом флаконами, подсвечником и разбросанным тряпьем для протираний.
Дальнейшие действия архидьякона во всем повторяли предыдущий ритуал: также были пущены в ход смоченные в целебных растворах и смесях куски ткани, сальная свеча и острие тускло мерцавшего в огненном свете кинжала. Однако если манипуляции Люциуса и напоминали былое, то их результат – нет.
- Знай!
Сумеешь ли спасти, иль доведется погубить,
Чашу горькою придется нам испить.
Прозвучал во взволновавшемся разуме священника пророческий голос давно не напоминавшей о себе Маргариты. Такая замена ее песне стала первым отличием от проведенного месяц назад ритуала. А когда Люциус сделал пять уколов кинжалом и колдовскими пасами провел над ранками пламя сальной свечи, произошло и второе: капельки крови не слились чудесным образом в пентаграмму, как это произошло с Тэди Эклипсом, а тонкими струйками стекли вниз живота Томаса, запекшись возле пупка. Соответственно и состояние мальчика не улучшилось, наоборот, его разбили жар и бред. Люциус старался что-то сделать: он продолжал отирать тело Томаса лекарствами и собирать гной, разрывающий изнутри черные язвы, но грязь отчего-то не приставала к тряпицам, а лишь размазывалась по животу больного.
Впрочем, скоро архидьякон прекратил эти бесполезные попытки облегчить состояние больного: бред Томаса привлек его интерес и полностью завладел его вниманием. В полузабытьи мальчик ломано, - где-то не по порядку, где-то сбиваясь, - говорил о том, как сопровождал приемную мать с подложным письмом в Дербишир и как они вместе, по приказанию Мортимера, поили кожевника Скина растворами мышьяка.
Люциус слушал эту недугом вырванную исповедь и краем глаза наблюдал за реакцией на слова мальчика, стоявшей в углу комнаты миссис Скин. Ее лицо не выражало ни страха, ни смущения перед таким разоблачением, ни даже сочувствия к больному или боязни за его жизнь; напротив: она казалась очень довольной, видя состояние мальчика, хотя и тщательно пыталась это скрыть. И Люциус окончательно уверился в том, о чем догадался еще ночью: вдова Скин принесла приемыша в жертву очередному замыслу Мортимера, также, как некогда поступила с мужем.
Но, как бы то ни было на самом деле, телу Томаса Люциус помочь уже не мог, оставалась лишь возможность спасти его душу, и, воспользовавшись тем, что сознание мальчика перед смертью на минутку прояснилось, спросил его:
- Ты раскаиваешься в содеянном?
Но Томас молча отвернулся от священника… и умер… так ничего и не ответив.
***
- Он умер, - через минуту констатировал Люциус смерть мальчика так, чтобы его могла слышать единственная свидетельница неудавшегося ритуала.
Миссис Скин же, услыхав это, вытянулась и через плечо священника взглянула на Томаса, словно бы своими глазами жаждала убедиться в достоверности сказанного; что, впрочем, было нетрудно – бездыханное тело теперь уже бывшего приемыша Скинов, являло собой скорбное, но наглядное и неопровержимое подтверждение.
- Умер, - пятясь к двери, повторила вдова кожевника с почти нескрываемой радостью; а спустя мгновение за спиной архидьякона уже слышались ее быстрые шаги: она торопливо спускалась по лестнице, и ни единого сомнения не возникло у священника в том, что спешит она к Мортимеру.
- Да, - глухо подтвердил он самому себе свое заключение, - умер.
“Значит, небо отвергло его”, - пронеслась в голове священника равнодушная мысль мятежного Люсьена.
“Нет”, - возразил ему Люциус, - “это он отверг небо”.
И священник сам поразился этой поправке: когда-то, приблизительно то же самое, он сказал Филиппу Вимеру, но только теперь понял сколь много эти слова значат. Он порывисто развернулся и, оставив в комнате мертвого мальчика, темный фолиант, чуть окровавленный кинжал и другие свидетельства ритуала, стремительно покинул ее. Затем, не позаботившись даже о том, чтобы задвинуть шкафом потайной проем, оставил позади и келью.
Дело в том, что путь познания привел Люциуса к чему-то еще более утвердившему его решение относительно Мортимера, и, если миссис Скин действительно отправилась к нему, если они что-то замышляют, то для исполнения своего намерения архидьякону нужно было поторопиться.

Глава XL. ”Подсудимый”

Пара мощных коней мчала карету архидьякона по улицам полуденного Лондона в сторону “Стар Инн’а”, где священник надеялся застать Мортимера, дабы раз и навсегда с ним объясниться. Однако, не преодолев и половину пути, Люциус приказал кучеру остановиться: в только что обогнанной пролетке он заметил миссис Скин и, судя по тому в какую сторону поворачивал ее экипаж, направлялась она отнюдь не в постоялый двор. И после минутного размышления Люциус решил, что правильнее будет следовать за ней, нежели продолжать рассчитывать найти сектанта в “Стар Инн’е”.
Так и оказалось. Легкая пролетка вдовы кожевника завезла ее на самую окраину Лондона и в этом, еще год назад выкошенном чумой, безлюдном районе города неожиданно остановилась. Миссис Скин грузно спустилась с подножки экипажа и, пройдя несколько дальше, постучалась в одну из наполнявших эту заброшенную улицу лачужек, дверь которой, как успел заметить Люциус, ей отворил сам Мортимер. Присутствие третьего лица во время беседы с “Отверженным” не входило в планы архидьякона, и посему заходить следом за миссис Скин он не стал. Но и долго ждать священнику тоже не пришлось: вдова не задержалась в гостях у главы секты, и уже через четверть часа пролетка увозила ее прочь от убежища Мортимера.
Только тогда Люциус покинул салон скрытой за углом улицы кареты и направился к двери, считанные минуты назад затворившейся за миссис Скин.
- А, господин Флам, - ничуть не удивившись, приветствовал священника вновь самостоятельно подошедший к двери Мортимер. – Я ждал вас. Не так скоро, может быть, но все же…
- Неужели? – недоверчиво съязвил Люциус, проходя внутрь лачуги; а минуту спустя, дав глазам попривыкнуть к царившему здесь полумраку, осмотрелся. Всё помещение представляло собой одну крохотную комнатку с кое-как заделанной дырой в задней стене, через которую постоянно забегала сюда стайка игривых котят, и течью в потолке, под которой стоял огромный до половины налитый затхлой дождевой водой чан. Кроме этой посудины в комнате находились еще только два потрепанных стула и стоявший между ними неоднократно залатанный тонкими дощечками квадратный стол, прямо посреди которого лежал… пистолет.
- Да, - усаживаясь на один из стульев, продолжал тем временем “Отверженный”. – Я даже оставил хозяину “Стар Инн’а” этот адрес на случай если ваше преподобие будете искать меня там, но, судя по тому, как скоро вы здесь оказались, вас привела миссис Скин. Не так ли?
Люциус осторожно, словно не доверяя его прочности, тоже опустился на стул.
- Если вы этого не хотели, нужно было предоставить ей закрытый экипаж, - заметил он, все еще не веря тому, что его здесь ждали.
- Напротив, очень хотел, - откликнулся на это Мортимер и, широким указующим жестом обводя помещение, добавил: - Разве то, что вы видите, не превосходит все ваши ожидания и не благоприятствует вашим намерениям? Тихий отдаленный квартал, заброшенная к черту на рога лачуга и даже услужливо направленный на меня пистолет!
Священник озадачено опустил голову. Приходилось признать: все перечисленное сейчас сектантом и в самом деле было весьма кстати для исполнения архидьяконом своего замысла, но если Мортимер действительно знал, с какой целью пришел к нему Люциус, то понять поступок “Отверженного” было крайне непросто.
- Почему? – коротко и прямо спросил архидьякон.
- Не будем об этом, - ушел от ответа Мортимер; и, притворяясь смущенным, отвел разговор в сторону: - Видите ли, ко всем этим удобным для вас приготовлениям я добавил одно… не совсем удобное: я отправил миссис Скин к господину Хуверу и сейчас она, - сектант насмешливо ухмыльнулся, - спешит рассказать достойному начальнику полиции, как неосторожно ваше преподобие убили ее приемного сына Томаса.
Люциус, ибо угроза ареста в случае успешного завершения его замысла не представляла уже никакой важности, не повел на это предупреждение и бровью. Мортимер продолжал:
- Так что, хоть вы и прибыли раньше, чем я ожидал, нам все же стоит поторопиться. – Он поудобнее откинулся на спинку стула. – Итак, у вас есть что мне сказать?
***
Архидьякон встал и некоторое время молча прохаживался по комнате.
- Да, у меня есть, что вам сказать, - наконец произнес он. – И начну я, пожалуй, с того, что укажу вам на маленькую, но весьма значимую неточность в девизе “Отверженных”: вместо “отверженные небом, пожалуйте на грешную землю”, следовало бы употребить “отвергнувшие небо…”, ибо выбор у людей все таки есть.
Мортимер неопределенно хмыкнул. Действительно, сектант и священник уже не раз беседовали на эту тему и, как это часто бывает в спорах, каждый оставался при своем мнении, а несогласие оппонента считал простым упрямством. Люциус тоже понимал это, но, тем не менее, продолжил:
- Да выбор есть, просто… возможны ошибки, - сказал он. – Однако порой случается и так, что даже после допущенного промаха мы получаем второй шанс. И вот еще одна неточность в воззрениях вашего общества: мир, в котором есть добро и зло, и есть выбор; мир который предоставляет нам шанс – это уже не ад, а только чистилище.
- Постойте, - прервал его Мортимер. – Что вы хотите всем этим сказать: что “Отверженные” – это ошибка.
- Хуже, - ответил архидьякон. – Вы помеха. Искушение и соблазн, обман и угрозы, коими вы совращаете людей, заставляют их совершать ошибки и мешают использовать второй шанс тем, кто уже ошибся: шанс что-то исправить, шанс начать все с чистого листа.
Мортимер какое-то мгновение размышлял над словами священника, а затем, вместо ответа, схватил пробегавшего мимо котенка за загривок и, недолго думая, швырнул его в чан. Несчастное животное беспомощно забарахталось в воде, а сектант уже отправил туда и второго котенка, который своими, так же безуспешными, попытками спастись мешал и топил первого. Следом за этой парой в чане оказалось еще три котенка, и каждый из них ухудшал положение всех предыдущих, шлепавших лапками по воде и жалобно попискивавших.
Наконец, архидьякон не выдержал этого: он порывисто подошел к чану и резким движением опрокинул посудину.
- Довольно! – прорычал разъяренный священник одновременно с грохотом упавшего чана. – Что вы хотите этим доказать? В чем смысл такой жестокости?
Пять насквозь вымокших котят, страшно напуганные пережитым, но все живые, прижав ушки и широко раскрыв маленькие круглые глазки, с опаской поглядывали на перекатывающуюся по полу посудину. А Мортимер, в свою очередь поглядывая на них, сказал:
- А смысл в том, что для того чтобы хоть кто-то сумел правильно использовать второй шанс его нужно поставить на самую грань: он должен испытать отчаяние; на расстоянии руки увидеть конец былой жизни (необязательно своей, но обязательно близкой). – Он кивнул на тощих котят, теперь заботливо вылизывающих друг другу мокрую шерстку. – И, - только вдумайтесь! – людям для этого не хватило даже чумы… - Сектант усмехнулся: - А вы говорите: с чистого листа…
Эта усмешка еще больше распалила архидьякона: он устремился к столу и, облокотившись руками на столешницу, наклонился возможно ближе к сектанту.
- Если бы не было вас, - гневно зашептал он прямо перед лицом “Отверженного”, - второй шанс им мог бы и не понадобиться.
И только он проговорил это, как тихая и темная лачуга осветилась яркой вспышкой и огласилась громким треском пистолетного выстрела: это Люциус, сам того не замечая, судорожно нажал на спусковой крючок лежавшего на столе орудия.
Повторно напуганные котята в одно мгновение разбежались, ошарашенный священник отпрянул на два шага назад, а Мортимер устремил на своего убийцу в минуту остекленевший взор. Еще какое-то время “Отверженный” словно бы не понимал, что произошло, но уже скоро его обмякшее тело безвольно соскользнуло со стула. Люциус бросился к распростертому на полу сектанту и тот, каким-то чудом сумев различить его в стремительно померкшей комнате, казалось, уже в агонии повторил:
- А вы говорите: с чистого листа. Но был ведь Великий потоп, был сожжен Содом, были Казни египетские, - медленно угасая, говорил Мортимер, - а чистый лист, как и прежде, оказывается испещренным кучей помарок и исправлений черновиком… соответственно и люди – они до сих пор те же: алчные, развратные, жестокие… глупые…
По мере того как Мортимер говорил это голос его затихал… и наконец вовсе смолк. Сектанта не стало. Люциус закрыл погибшему глаза и, словно бы утешая того, кому утешения уже не требовалось, успокоительно прошептал:
- Пусть так, но мы, - живые, - будем надеяться на лучшее, и… верить в него.
Затем архидьякон положил на центр стола, рядом с пистолетом, черную жемчужину и, не оглядываясь, покинул лачугу.
***
Люциус возвращался в Собор святого Павла. Он уже знал, что ждет его там и потому не удивился, обнаружив у дверей своей кельи двух солдат лондонской стражи. Не обращая на них внимания, он спокойно вошел внутрь и, миновав пустую и почти нетронутую обыском келью, поднялся в тайную комнату, где нашел миссис Скин, склонившуюся над телом Томаса, в беспорядке разбросанное на полу содержимое сундука и шкафа и того самого сержанта, который сопровождал Дэве 14 февраля.
- Я думал застать здесь господина Хувера, - ничуть не боясь и не смущаясь, сказал архидьякон.
Сержант оторвал взгляд от окровавленного кинжала, который держал в руках, и посмотрел на говорившего.
- А… отец Флам, - узнал он священника. – Простите, но господин начальник полиции Хувер не поверил этой женщине, - сержант указал на миссис Скин, словно бы не замечавшую архидьякона, - зато я все слышал и, памятуя слухи и подозрения о вас, на свой страх и риск решил проверить ее слова. – Он довольно осклабился и с насмешкой спросил: - Разочарованы?
- Нисколько, - не дал порадоваться сержанту Люциус. – Но позвольте узнать ваше имя.
- Городской гвардии сержант Павел, - в знак уважения смелости священника представился тот, и только после этого официально объявил: – Именем его величества Карла II Стюарта, - короля Англии, Шотландии и Ирландии, - я вас арестую.
Радость мелькнула при этих словах в глазах миссис Скин, и архидьякон заметил, что они оставались сухими: женщина не пролила над телом мертвого ребенка ни единой слезинки.
***
Утром 3-его июля 1666 года весть о гибели Томаса и об аресте архидьякона облетела весь Лондон, а смерть Мортимера в общей картине происходящего осталась не замеченной. Впрочем, даже и труп его не был найден.