Часть вторая: Познание.

Глава XXVII. “Лето 1666 года”

Два месяца минуло с тех пор, как Люциус Флам, - архидьякон Собора святого Павла, - заболел сраженный необычным недугом. Каких только слухов не породила за это время его болезнь, каких только споров не возникло вокруг нее, какими только легендами не успела она обрасти, но факт оставался фактом: одновременно с приковавшей архидьякона к постели хворью, в Лондоне перестали совершаться и громкие преступления.
Действительно, после февраля и марта, ознаменовавшихся пятью смертями и одним помешательством, виновником которых стал неизвестный убийца, оставлявший на телах своих жертв жемчужины и прозванный народом Падшим ангелом, два спокойных месяца дали, наконец, лондонцам вздохнуть посвободнее.
Само собой такое совпадение, что с началом болезни подозреваемого во всех совершенных в Лондоне злодеяниях архидьякона прекратились и собственно злодеяния, значило для горожан очень многое; поэтому-то слух о скором и неизбежно-смертельном исходе этой болезни воспринялся большинством из них без малейшего расстройства и даже с некоторым облегчением. Однако 24 мая 1666 года епископ лондонский, часто навещавший своего друга Люциуса, к вящему неудовольствию многих горожан опроверг эти слухи и объявил о том, что архидьякон пошел на поправку.
***
Не только ради благой цели посетить хворого друга приезжал епископ в Собор святого Павла, но призывала его сюда и необходимость обсуждения с Кристофером Реном вопроса о реставрации этого храма. Планы, чертежи, эскизы – всё было готово у архитектора к предстоящим работам, и даже о найме рабочих беспокоиться уже не приходилось, но вот с его желанием отправиться вместе с английской флотилией на войну с голландцами и перенести реставрацию на срок до ее возвращения, епископу довелось побороться.
- Вы весьма сведущи и в корабельном деле и в зодчестве, - говорил ему прелат. – Однако, не смотря на то, что во флоте ваши знания и таланты, несомненно, пригодились бы, сейчас вы больше нужны здесь.
Вряд ли эти слова убедили бы Кристофера, но… только епископ, упрямо не отпускавший его во флот, мог изменить данный архитектору строгий наказ короля: закончить реставрацию к зиме.
***
А отношения Англии и Голландии уже и в самом деле подошли к той черте, когда избежать масштабного сражения не представлялось возможным, и так как обе страны являлись морскими державами, то и решиться их разногласия должны были мощью их флотилий.
И та и другая сторона с самого начала 1666 года готовились к тому, что уже скоро должно было произойти, однако, надо это признать, в снаряжении своего флота англичане преуспели несколько лучше, своих противников: их армада превосходила голландскую и в численности судов, и в суммарном количестве расположенных на них орудий.
Принц Джеймс и адмирал Монк, - одни из главных командующих флотом, - предвосхищали легкий и полный разгром морских сил Нидерландов и приучили к такой же мысли всех англичан. Но кое-кто из простых матросов с некоторой настороженностью вспоминал слухи о произошедшем в феврале в Уайтхолле случае с опрокинутым подносом вина и сказанными Маргаритой Монку словами: “И самая могучая флотилия обращается в ничто под дланью нашего достойного адмирала”, - сказала она тогда.
Тем не менее, во второй половине мая английская флотилия покинула берега Британии, устремившись навстречу голландским кораблям.
***
И вновь с обострением отношений между Англией и Голландией в Лондоне стали заболевать люди: в нищих кварталах и на окраинах города заявила о себе чума; пусть пока робко и неуверенно, но катастрофа прошлого года была до сих пор памятна всем.
***
Так заканчивался месяц май, и наступало лето 1666 года.

Глава XXVIII. “Сон. Продолжение”

1 июня 1666 года архидьякон Собора святого Павла, более двух месяцев бывший прикованным болезнью к собственной постели и состояние которого лишь три дня назад стало улучшаться, уже окончательно поправился. Быстрота его выздоровления была воистину поразительной и вызывала у всего клира Собора, епископа и приглашенных врачей недоумение. Немудрено. Продолжавшийся более двух месяцев необычайный недуг, когда больного попеременно бросает то в неимоверный жар, то в леденящий озноб; когда он ведет сам с собой бредовые споры на темы “Кому именно принадлежит его тело?” и “Кто в данный момент владеет его разумом?”; когда больной с криком “Изыди” совершает нередкие попытки разодрать себе грудь и… столь скоро выздоравливает: в это просто невозможно поверить. И все-таки это было так. Просто последние три ночи Люциус видел один и тот же сон.
***
Дневник.
Запись от 1 июня 1666 года.

Я нахожусь в собственной келье и вижу перед собой омраченное печатью скорби лицо причетника Павла. Он, молча, подает мне свернутый вчетверо листок бумаги, скрепленный черной печатью, и, поклонившись, выходит, оставляя меня посреди комнаты с лежащим в вытянутой руке траурным посланием. Тоска, грусть, печаль схватывают душу неприятно щекочущей петлей безнадежного страдания, когда я смотрю на грубый оттиск герба Анкеп, превращающий каплю черного воска на бумаге в приговор всему моему роду; и содержание письма уже не имеет для меня ни значения, ни смысла. Не вскрывая печать, кладу я его на стол и, крикнув Павла, ровным голосом, но с похолодевшим сердцем сообщаю ему о своем решении совершить прогулку.
- Удачная мысль, - говорит он. – Свежий вечер.
“Последний”, - мысленно отвечаю я ему; и ухожу…
…С темного неба, кружимый несильным ветром, падает снег. Я, с охладевшей душой, опустевшими мыслями и, кажется, уже небьющимся сердцем, медленно бреду по улицам Лондона в сторону реки и с чувством, словно добровольно поднимаюсь на эшафот, ступаю на мост Флит…
…Я смотрю ввысь, куда с детства были устремлены мои взоры и помыслы, но вижу там только хмурую тучу иссыпающую из себя тысячи чистых, почти прозрачных, снежинок. А снизу, течет влажной волной точно такая же темная туча, точно также обрамленная хлопьями снега. Я почти не вижу разницы, и у меня начинает кружиться голова. Мне грустно, что моя жизнь закончится так, но утешая себя мыслью: “Возможность взлететь дается только с риском упасть”, делаю шаг в пропасть…
…Странно… падая, я разрываю не только белые вихри снега, но и облака невесть откуда появившегося багрового тумана, а внизу вижу уже не только реку. Могучий удар и…
…Я открываю глаза, лежа в грязи. Сверху, медленно кружась, на меня падают обуглившиеся перья. Я ощущаю внутри себя какую-то тесноту и не могу даже пошевелиться. Я озираюсь, но картина, которую я вижу, словно раздваивается. Ко мне приближаются люди.
“Жалкие и ничтожные”, - говорит что-то во мне, когда я замечаю в их глазах алчность и злобу.
“Несчастные и обездоленные”, - отзывается во мне уже нечто иное, когда на тех же лицах я нахожу смущение и страх…
…Дрожащие руки нерешительной толпы направляются в мою сторону, а я почему-то пытаюсь их оттолкнуть. Я понимаю, что они тянутся ко мне за помощью, но внутренняя борьба мешает мне ее оказать и я… я ничего не могу с этим поделать…
…Вся моя беспомощность становится болью, а всё мое отчаяние изливается в одном невероятной силы крике сострадания.
***
Этот сон послужил архидьякону своеобразным напоминанием о том, что Маргарита говорила еще до начала раздирающей его болезни: лишь искоренив противоречие двух заключенных в одном теле душ, он сможет помочь и себе и другим людям. Только ради этой благой цели Люциус, наконец, смирился с мыслью о соседстве своей души с душою мятежника Люсьена и быстро пошел на поправку.

Глава XXIX. “Перемены”

Несмотря на то что состояние здоровья архидьякона и его рассудок больше не вызывали беспокойства, епископ, принимая во внимание реставрацию Собора святого Павла, а следовательно и сокращение числа проводимых там служб, решил на время освободить Люциуса от обязанностей настоятеля. Благодаря этому обстоятельству у архидьякона появилось много свободного времени, которое он проводил, гуляя по улицам Сити, размышляя над словами Маргариты и прислушиваясь к двум внутренним голосам в любой ситуации друг другу противоречившим. Думал он и о том, с чего начать тот “путь познания”, о коем упомянула однажды Маргарита, и…
- Господин Флам, - услышал архидьякон оклик во время одной из своих прогулок.
Он обернулся.
- Простите, сударь, а вы… - начал, было, Люциус, не узнавая обратившегося к нему человека, но тот подходил все ближе и наконец, архидьякон с непонятной смесью опаски и радости воскликнул: - Констебль Дэве!
“В беседе с ним нужно быть настороже”, - тут же подумал Люциус, с беспокойством поглядывая на знакомого полицейского, но в следующее мгновение его лицо озарилось довольной улыбкой: - “Зато, если мне удастся перевести отношения с ним, хотя бы, в нейтральные, то вряд ли я найду человека более подходящего для того, что я задумал”.
- Констебль Дэве, - повторил он, протягивая приблизившемуся полицейскому руку, и прямо в лоб спросил: – Надеюсь, вы меня больше не подозреваете?
Адам Дэве немного смутился.
- Н-не совсем, - протянул он.
“Хорошо”, - решил Люциус.
- Но вы ведь не будете отрицать, - не слишком уверенным тоном добавил Дэве после короткой паузы, - что преступления прекратились аккурат с началом вашей болезни?
Священник нахмурился: “А вот это уже хуже”.
- Не с началом болезни, а с распространением слухов о Падшем ангеле, - быстро нашелся он. – Согласитесь: опасения, порожденные пусть даже неподтвержденными слухами, всегда призывают к осторожности, а осторожному человеку гораздо сложнее стать жертвой преступления, чем человеку, погруженному в обыденность.
Констебль опустил голову.
- Да. Наверное, вы правы, - как-то быстро и без борьбы согласился он.
Люциус с недоумением взглянул на собеседника: в человеке, которого он видел перед собой сейчас, невозможно было узнать того проницательного и настойчивого полицейского, каким Дэве предстал перед ним 14 февраля возле Собора святого Павла.
“Хм, такая перемена может оказаться мне на руку”, - подумал архидьякон, - “если только это не уловка”.
И чтобы прояснить эту ситуацию Люциус вновь не стал искать обходных путей, а спросил прямо:
- Могу я узнать, констебль, почему вы окликнули меня?
Дэве, в который уже раз, замялся.
- Поговорить с умным человеком всегда приятно, - избегая смотреть в глаза священнику, проговорил он. – И я даже надеюсь пригласить вас в одно замечательное заведение, где наша с вами беседа, может статься, будет еще приятнее.
- Благодарю вас, - сухо отозвался на комплимент Люциус; слова констебля и его поведение весьма настораживали архидьякона, но он, тем не менее, решил идти до конца и поинтересовался: - А какое именно заведение вы изволили упомянуть?
Адам Дэве просиял, еще больше увеличивая своей радостью подозрения архидьякона, и взяв священника под руку, со словами…
- Пожалуйте сюда, ваше преподобие.
…увлек его к стоявшему на другой стороне улицы наемному экипажу. Люциус и Дэве уселись в карету, и последний, твердым голосом, наконец-таки напомнившим его прежнего, крикнул извозчику:
- На Тайберн, пожалуйста.
Услыхав название площади публичных казней, архидьякон вздрогнул, но потом, почему-то подумал: “Возможность взлететь дается только с риском упасть”, и спокойно откинулся на сиденье экипажа.
***
Экипаж остановился на площади, названием которой простые лондонцы пугали своих детей, если те проявляли какие-либо дурные наклонности, а городские власти в свою очередь пугали простых лондонцев, если такие наклонности проявляли они. Но если угрозы простых горожан преследовали лишь воспитательные цели, то власти свои угрозы нередко доводили до собственно карающих действий, благодаря чему этой площадью можно было продолжать грозить и впредь.
- Сюда я бы отвел вас в феврале как убийцу, - сказал Дэве, указывая архидьякону на еще не убранный с площади, должно быть после недавней казни, эшафот, - а сегодня, - теперь он повернулся в сторону обшарпанного здания таверны с неудобочитаемой вывеской, - мы с вами будем дружески беседовать здесь.
Поборовший во время поездки свое беспокойство Люциус, отнесся к этим словам просто и без малейших признаков волнения. Он лишь неопределенно ухмыльнулся в ответ на довольно щекотливое замечание своего спутника, а затем, спокойно и уверенно, вошел вслед за ним в тесное, тускло освещенное помещение трактира (название которого так и не сумел прочесть), уселся на скамью у предложенного ему Адамом столика и весьма критично осмотрелся по сторонам. Архидьякону было с чем сравнивать, однако хаотично расставленные столы с грязными до серости скатертями; грубо сколоченные табуреты со скошенными ножками; влажные от пива, липкие от вина и жирные от жаркого скамьи, в сопоставлении с во всех отношениях безукоризненным убранством “Стар Инн’а”, представали в заведомо невыгодном для того заведения, где сейчас находился Люциус, свете. А развязная и порой даже буйная толпа постояльцев, в дополнение к бьющему в голову запаху спиртного, и вовсе заставила архидьякона подивиться:
“В каком ужасном месте проводит время достойный констебль”.
Одновременно с этой мыслью Люциус закончил осмотр помещения и перевел взгляд на Адама Дэве; тот сидел, подперев голову одной рукой, и постукивал по столу пальцами другой. Архидьякон какое-то время пристально смотрел в его чуть мутные глаза и наконец, все понял.
“Как же быстро меняются люди”, подумал он.
А потом, несильно ударив по столу, приказал пробегавшему мимо слуге:
- Две бутылки вина… и бокалы, - а поглядев на засаленные кружки у посетителей по соседству, брезгливо добавил: - те, что почище.
При этом Люциус бросил на стол в оплату заказа крупную монету, и этот жест его оказался очень убедительным: все им запрошенное было весьма скоро подано. А еще через несколько мгновений, архидьякон, с нотками легкой печали во взоре, мог наблюдать, как Дэве откупоривает одну из принесенных бутылок и торопливо разливает вино в два, как ни странно оказавшихся действительно чистыми, стакана.
- У вас, наверное, сложилось обо мне плохое мнение? – проговорил Адам, перехватив взгляд Люциуса.
- О нет, уверяю вас, - успокоил его архидьякон, - люди порой так изменчивы, непостоянны, что устойчивому о них мнению я всегда предпочитаю сиюминутное впечатление.
- В таком случае сейчас я произвожу наихудшее, - заметил Дэве.
Люциус улыбнулся. Поначалу его беспокоила возможность продолжения начатого в феврале противостояния с Дэве; затем он расстроился тому, что констебль так опустился,… но в итоге все оказалось именно так, как ему и было нужно.
“Дэве больше мне не противник; и, к тому же, несмотря на свои низменный образ жизни, он сохранил остроту ума и ясность суждений”, - решил архидьякон. – “Отлично!”.
А вслух, продолжая разговор, произнес:
- И вы продолжите так думать, даже если я… предложу вам работу?
Дэве поднял на Люциуса удивленный взгляд.
- Работу?
- Да, - ответил тот, - я хочу узнать о судьбах герцога Бэкингема, Ребекки Эклипс, Жанны Обклэр, некоего конюшего Кристофера, Мортимера Култа и миссис Скин за последние два месяца. А также разузнать всё о Мери Сертэйн и об известном вам письме, в коем сообщалось о смерти барона Анкепа за два дня до! того, как она, в самом деле, его настигла.
Констебль даже присвистнул, услыхав этот поток имен, а потом ненадолго задумался.
- О Ребекке, - наконец заговорил Дэве, - я могу рассказать вам прямо сейчас. Ее семья живет здесь неподалеку и о ней тут известно всё, хоть этого всего не так уж и много: девочка повредилась рассудком и, как всякий страдающий подобным недугом, находится в Доме скорби.
Дэве подумал еще минутку.
- Что же до Бэкингема, - продолжил он, - то сплетни о вас герцог распускать перестал. Однако на вашем месте я бы не расслаблялся: свое поражение на дуэли и все былые с вами неурядицы он еще припомнит, и, хочу заметить, в самый неподходящий для вас момент. Бэкингем не замолчал – он всего только затих; опять же, если можно назвать затишьем кутежи и бесшабашные гулянья представителей золотой молодежи Лондона.
Архидьякон внимательно выслушал констебля и, когда тот замолчал, спросил:
- Значит, вы согласны?
- Разумеется, - усмехнулся Дэве, протягивая руку за деньгами, которые Люциус уже вынул из кармана, дабы оплатить только что полученные сведения. – Об остальных я сообщу вам позже.
Констебль залпом допил свой стакан вина и, не обращая внимания на стоявшую посреди стола вторую, даже непочатую бутыль, собрался уходить; архидьякон тоже поднялся с места и они, договорившись встретиться в этой же таверне через неделю, разошлись.