Глава XVIII. “Храм лицемерия”

Предложенная “Отверженными” дилемма лишила архидьякона душевного равновесия и ясности мыслей: он боялся не найти выхода из сложившейся ситуации, он опасался необдуманных действии, он остерегался ошибок… ему требовался покой. Поэтому следующие несколько дней архидьякон провел в одиночестве своей кельи, почти не покидая ее, и лишь однажды, вняв просьбе причетника Павла, спус-тился к своим прихожанам. Он надеялся, что такая мелочь не сможет повредить ему, но когда узнал, за-чем именно его позвали, когда увидел счастливо улыбавшуюся молодую пару и светлый лик упеленато-го младенца, которого ему предстояло крестить, сознание чуть было не покинуло архидьякона.
Поддерживаемый обеспокоенным Павлом вернулся он в келью и, сразу же бессильно сев на кро-вать, страдальчески обхватил голову руками. А причетник растерянно смотрел на него и не знал, как следует поступить: он почему-то догадывался, что Люциусу не требуется доктор, что его недомогание имеет несколько иную природу.
- Что мне им сказать, ваше преподобие? – немного погодя, робко спросил Павел у замершего архидьякона.
Тот не отвечал: он был безмолвен, недвижен и, казалось, даже не слышал обращенного к нему вопроса. Но так только казалось.
- Смею ли я – убийца, – крестить невинное дитя? – отнимая руки от своего лица и устремляя на причетника взор блеснувших глаз, произнес Люциус.
Павел, пораженный его словами, отшатнулся: он, как и все в Лондоне (а быть может уже и за его приделами), был наслышан сплетнями о причастности архидьякона к ритуальным убийствам, но нико-гда, в том числе и сейчас, этому не верил.
“Признание это, лихорадочный бред или помутившийся рассудок?” – мелькнула в его голове не-доуменная мысль. Однако возможность первого, тут же, была отметена вырвавшимся из его уст (и быв-шим более чем недоверчивым) восклицанием:
- Убийца?.. вы?!
Теперь уже пришлось удивиться Люциусу. После своего визита в “Стар Инн” он был разбит и ему изменило обычное его хладнокровие – он позволил себе слабость и допустил глупость, по сути не-простительные; он уже корил себя за малодушие, но Павел… Павел дал ему возможность все исправить.
- Я не считаю себя достойным совершать священные таинства, покуда имя мое остается запят-нанным, - проговорил архидьякон, придавая сказанному прежде несколько иной смысл, - ибо не хочу пятнать людей мне доверяющих, той грязью, что приписывают мне люди меня подозревающие.
***
Случай с причетником ясно показал архидьякону насколько подорваны его внутренние силы и на какие оплошности он в таком состоянии способен. Однако отменять договоренную с епископом по-ездку в театр Люциус не стал, наоборот, он ожидал ее едва ли ни с большим нетерпением, нежели лю-бивший такого рода развлечения прелат, ведь эта поездка, ранее задуманная как средство борьбы с рас-пущенными Бэкингемом слухами, теперь могла послужить еще и средством для успокоения самого ар-хидьякона.
И театр оправдал ожидания. Пусть это был не разукрашенный и раззолоченный “Глобус” с рос-кошными ложами, а всего лишь огороженная площадка под открытым небом с расставленными полу-кружьем рядами стульев, театр этот был прекрасен. Не видом своим, а царившим в нем настроением. В отличие от элитных опер и театров, в фойе которых властвовали чопорность и путы этикета, здесь бал правила безмятежная веселость. Лица окружающих стариков и детей, молодых пар и счастливых семей – словом всех, от мала до велика, сияли искренним удовольствием и, пробуждающей в сердце радость, приветливостью. Даже горе и слезы здесь воспринимались иначе, ибо наблюдались только на театраль-ных масках и в сценках подобных тем, какую с умилением созерцал епископ.
Мальчик лет семи, выпрашивая что-то у родителей, больно кусал себе губы и плотно сжимал ку-лачки, заставляя себя плакать. При этом все выглядело так, будто он наоборот всячески старается сдер-жать слезы, и это только увеличивало сострадание к нему. А получив желаемое, сорванец мигом иссу-шил свои слезы, и на его по-детски хитрой физиономии вновь заиграла довольная улыбка.
Епископ от души засмеялся.
- Если лицемерие это грех, - весело проговорил он, - то мы находимся прямо в храме поклонения ему. – И, повернувшись к архидьякону, шутя, спросил: – Тебя это не смущает, Люциус?
- Нет, - улыбнувшись, ответил тот. – У каждого греха есть степень и влияющие на нее обстоя-тельства: это как “грабить богатых, чтобы раздавать деньги бедным” или скажем, “ложь во спасение”.
Действительно, окунувшись в атмосферу добра и радости, архидьякону наконец-таки удалось выбросить из головы угнетающую философию ”Отверженных”; и он задумался:
“К чему разделять мир на черное и белое, когда в нем присутствуют не только сотни оттенков серого, но еще и целый спектр радужных цветов?”.
***
Кто-то объявил о скором начале представления, и народ поспешил к расставленным для него стульям. Туда же направились и оба священника.
Епископу хотелось занять место поближе к сцене, но архидьякон, которого, пожалуй, даже больше чем спектакль, интересовали собравшиеся здесь люди, настоял на том, чтобы сесть в последних рядах. И не прогадал…, перед ним раскинулась целая жизнь: маленький мальчик угостил свою столь же малого возраста соседку конфетой; хорошенькая девушка лет семнадцати игриво потрепала волосы сво-его восьмилетнего братца; молодой человек, двумя рядами выше, с нежностью посмотрел на эту девуш-ку; а рядом с ним обменялась мимолетным поцелуем, тут же стыдливо покраснев, немолодая уже пара.
Даже сердце в груди как будто бы становилось больше от созерцания этих сияющих добром и любовью лиц, но и среди них не все были счастливы. На следующем перед Люциусом ряду и немногим от него левее сидел, выделяясь своим понурым видом, Кристофер – тот самый грум, что так недавно провожал архидьякона до входа в “Стар Инн”. Он был взволнован и чуточку бледен, а взгляд его, в от-личие от остальных, был направлен не на сцену, где артисты приготовляли свой нехитрый реквизит к предстоящему спектаклю, но куда-то в сторону – в самую гущу зрителей.
“Жанна Обклэр”, - догадался Люциус даже раньше, чем увидел ту на кого смотрел молодой ко-нюх.
И с души архидьякона снова исчезла легкость. Грусть одного, - пусть мало, но знакомого челове-ка (тем более что эта грусть, как думал Люциус, отчасти была и его виной), - пересилила веселье всех окружающих; он помрачнел, но уже через мгновенье понял, что это не самый неприятный сюрприз: на стул рядом с Кристофером опустился… Мортимер.
- Сударь, у вас больно угрюмый вид для столь чудного места, - усаживаясь, обратился сектант к Кристоферу; и с видом демона-искусителя прибавил: – Не случилось ли у вас какого… несчастья?
Последнее слово он произнес, чуть повернувшись и криво улыбнувшись Люциусу, словно хотел показать: “Этот человек выбран мной неслучайно”. Но архидьякон не принял содержавшегося в этой улыбке вызова, он надеялся узреть крах сектанта о чистоту чувств Кристофера и решил не вмешивать-ся… пока.
- Нет, сударь, - отвечал тем временем молодой человек. – Благодарю вас за участие, но я напро-тив очень счастлив или… - его глаза подернулись мечтательной дымкой, - …почти.
- Хм, - пробормотал “Отверженный”, неторопливо отворачиваясь от Люциуса. – Как же обман-чивы бывают внешние проявления наших чувств. Впрочем, и намерений тоже. Однако вы явно…
Договорить Мортимеру не удалось: в готовившуюся начаться борьбу за душу Кристофера не-ожиданно (даже для архидьякона) вступил епископ.
- Оставьте, господин Култ, - просто, но с каким-то внутренним сознанием своего превосходства сказал он. – Разве вы не видите: молодой человек влюблен.
Кристофер смущенно покраснел; а удивлению Мортимера так и вовсе не было придела: очень немногие знали фамилию главы “Отверженных”, чтобы он мог предвидеть подобное.
- А могу я узнать, кто вы? – спросил он, на миг даже позабыв о своей жертве.
- Разумеется, - с прежней самоуверенностью ответствовал прелат. – Только для этого нужно хо-тя бы изредка посещать храмы и соборы города. Я – епископ Лондонский.
Мортимер улыбнулся. Как ни странно, но прозвучавший титул только обрадовал его: в глазах сектанта он придавал предстоящему противостоянию какой-то мистический оттенок.
“Итак, глава секты “Отверженных” и первосвященник официальной церкви Лондона”, – с удов-летворением сильной личности получившей достойного соперника подумал Мортимер. – “Прекрасно!”.
А вслух, дабы попробовать силы в противоречии, произнес:
- Думаю, ваше преосвященство ошибаетесь, называя любовью страсть.
- Любовь мягкими волнами чувств обволакивает сердце и душу, страсть же беспросветной пеле-ной затуманивает рассудок – их невозможно перепутать, – отозвался прелат, но смотрел он при этом на Кристофера, ясно давая понять сектанту, что вступил в этот разговор отнюдь не ради собственного (и тем более не ради Мортимерова) удовольствия. Однако “Отверженный” сделал вид, что не замечает пренебрежительного к себе отношения со стороны священников.
- Я вижу, у церкви на сей предмет весьма поверхностные взгляды, - усмехаясь, отметил он. – А вы что скажете, сударь?
Кристофер, погруженный в созерцание красавицы Обклэр, не отвечал. Но и молчание продли-лось недолго: сектант с епископом, словно черт и ангел, принялись внушать ему с разных сторон про-тивные друг другу мысли.
- Страсть согревает нас пылкостью желаний.
- Но и сама скоро сгорает. Вместе с чувством.
- А любовь… она только душит.
- Да, порой мучительно медленно, но всегда приятно.
Кристофер все еще молчал, и могло даже показаться, что он не слушает своих навязчивых сосе-дей, но от наблюдательности Люциуса не укрылись признаки испытываемого молодым человеком лег-кого внутреннего трепета, говорившего о том, что слова, все же, находят в его душе свой отклик.
Как бы то ни было, препирательства “Отверженного” и епископа рано или поздно должны были перекинуться с общего на частное и коснуться уже непосредственно Кристофера. Что собственно и про-изошло, когда Мортимер задал ему несколько бестактный вопрос:
- И что вы в ней такого находите? с виду обычная служанка.
Молодой человек вздрогнул, но будучи полностью поглощен своим чувством, не выказал в сво-ем ответе, ни гнева, ни раздражения.
- В простом движении ее руки больше грации и изящества, чем в целом танце любой из здешних артисток, - вдохновленный возможностью вознести хвалу своей избраннице, произнес он. – В ее улыбке больше чувства, чем в игре любого актера; а в ее глазах больше жизни, чем в любом спектакле.
Напрягшийся было Люциус, вздохнул с облегчением: такой ответ Кристофера говорил об истин-ной чистоте его чувства. Но Мортимер упрямо пожал плечами:
- Не вижу в ней ничего, что могло бы соблазнить.
- Она обаятельна, - пояснил епископ, - а это гораздо важнее.
- Позвольте узнать, чем же?
- Возжелать мы можем чуть ни каждую третью, влюбляемся за свою жизнь лишь в нескольких, а по настоящему полюбить, способны только одну.
Эти слова заставили всех троих (ибо Кристофер и без того не сводил с нее глаз) направить взоры на Жанну. И сила взгляда четырех мужчин заставила девушку обернуться. Лица Кристофера и Жанны залила краска, порожденного одним и тем же чувством, смущения, но:
- Сдается мне, она смотрит на вас, господин Флам, – заметил Мортимер.
- Возможно, - нехотя согласился архидьякон. – Она одна из моих прихожанок.
- И только-то? – съязвил сектант.
- Надеюсь, - нахмурился епископ, - вы сказали это без злого умысла. Во всяком случае, не забы-вайте: вы находитесь рядом с тем, кто любит эту женщину.
- О-о, и рядом с тем, кого любит она, – с хорошо понятным архидьякону ехидством вставил Мортимер. – Я уверен. Кстати, молодой человек, - обратился он к Кристоферу, заставив Люциуса (впро-чем, попусту) вздрогнуть. – Как вы относитесь к мужчинам, которые вертятся вокруг вашей красавицы-возлюбленной?
- Каждый раз, когда к ней проходит мужчина, я замираю, - отозвался молодой влюбленный, - словно из страха, что вот прямо сейчас и так просто у меня отберут нечто большее, чем жизнь.
Мортимер улыбнулся и удовлетворенным взглядом окинул обоих священников, но епископ не дал ему порадоваться мнимому успеху:
- И это здорово! – с не вызывающей сомнений искренностью воскликнул он.
По жилам на руках и шее сектанта пробежала нервная судорога.
- Как?! Вы допускаете, что в чистой любви позволительна ревность? Но ведь это чувство чем-то сродни эгоизму.
- Любовь, как и религия, должна! быть эгоистичной, - заявил прелат; и довольный представив-шейся возможностью уколоть сектанта, прибавил: - Иначе мало ли какие в ней могут возникнуть извра-щения.
“Отверженный” понял, на что намекает епископ, но в дебри религии вдаваться не стал. Он уже чувствовал, что в борьбе с епископом заполучить Кристофера ему не удастся. Однако и сдаваться Мор-тимер не собирался: он решил создать задел для будущего и заронить в душу молодого человека семеч-ко, долженствующее принести свои губительные плоды впоследствии.
- Чистая любовь… – презрительно пробормотал сектант. – Так пусть скажет ей об этом!
- Слова, сказанные под влиянием чувства, пусть даже самые романтичные, со временем могут показаться пустыми и глупыми, ибо так или иначе порождены разумом, – несогласно помотал головой епископ. – Зато самый глупый и бессмысленный поступок, также совершенный под влиянием чувства, через некоторое время покажется донельзя романтичным, ибо исходить он будет от сердца.
- В таком случае он никогда не будет счастлив, - сделал свой жестокий вывод “Отверженный”.
- А разве способность испытывать подобные чувства не есть счастье?
- Нет. Это всего лишь мечты о нем.
- Мечты сбываются, - резонно заметил епископ.
- Но не его, - отрезал Мортимер. – Даже если ему хватит сил признаться ей, кто поручится за то, что сердце прекрасной избранницы свободно? – Говоря это, он бросил на архидьякона лукавый взгляд, а после влил в уши Кристофера новую порцию яда: - Порой бог создает для нескольких людей всего одно счастье; а когда многие оказываются вынужденными вступить в борьбу за что-то единственное и нераз-дельное – это называется…
Сектант сделал паузу, дожидаясь реакции молодого человека, грезы которого продолжали сно-сить сыпавшиеся на них безжалостные удары.
- …испытанием, - машинально закончил тот.
Мортимер усмехнулся.
- Да, - подтвердил он, вставая; и снова обратившись к священникам, сказал: - А на “поступок” он не способен.
Сектант бросил на Кристофера злорадный, почти хищный, взгляд и молодой человек, помрачнев, отвернулся. Он был расстроен… и больше всего тем, что спор незнакомых ему людей так больно затра-гивал его чувства.
- Хватит! – воскликнул епископ. – Довольно! Вы – проклятие рода человеческого, вы совращае-те людей, когда они наиболее уязвимы и даже самое светлое в них способны повернуть во вред; вы за-ставляете их почувствовать себя слабыми, вы лишаете их надежд, вы играете на их чувствах… и ведете их к погибели.
- Не все ли равно, если вам только что удалось отстоять одного, – огрызнулся Мортимер. – Впрочем, ненадолго. – Он повернулся к архидьякону. – Вы это знаете: он будет несчастен. И меня за-бавляет тот факт, что именно Вы! станете причиной его обращения к нам.
Он сделал несколько шагов прочь от священников, сегодня одержавших над ним некое подобие победы, но вдруг остановился, и, вернувшись, наклонился к архидьякону.
- Кстати, Люциус, - прошептал он ему на ухо, - Ребекка Эклипс сегодня будет здесь. – Затем снова удаляясь, проговорил: - Надеюсь хоть в этом, мои ожидания будут оправданы.
***
За то время, пока продолжался этот разговор, на сцене были сделаны последние приготовления к предстоящему спектаклю. И священники, по примеру Кристофера (горести которого ушли вслед за Мортимером, а надежды остались рядом с Жанной) постарались попросту забыть о сектанте и погру-зиться в волшебство театра. Представление началось.

Глава XIX. “Сказ о заколдованной змее и гордой ведьме”

Бродячий театр, как и следовало ожидать, не поражал богатством и яркостью своих декорации, однако с лихвой компенсировал этот недостаток талантом и выдумкой своих артистов. И если поначалу растянутое на сцене бледно-серое полотно с множеством потертостей и парой-тройкой отнюдь не ма-леньких дыр, вызывало в толпе лишь снисходительную улыбку, то уже через минуту, неожиданно-чудесное превращение столь невзрачного куска материи, заставило глаза зрителей расшириться, а рты раскрыться от изумления.
Полотно вдруг осветилось десятками одновременно загоревшихся за ним огней и явило замер-шим от восхищения людям картину, чем-то напоминавшую густой лес на рассвете, когда медленно под-нимающееся из-за горизонта солнце, мягко обтекает своими лучами непохожие друг на друга очертания деревьев, а кружащуюся в воздухе между ними пыльцу заставляет мерцать подобно сказочным феям. Но так бывает в настоящем лесу, где чудеса творит сама природа, а здесь, лесное волшебство было оправ-лено рукою человека и оживлялось его талантом и фантазией. Так деревья, сначала немного заколыхав-шиеся, словно на слабом утреннем ветру, постепенно сбросили с себя вековое оцепенение и потрясающе плавным движением обратились в фигуры танцующих по ту сторону полотна мужчин и женщин. Теня-ми заплясали они перед затаившими дыхание зрителями, а зачарованный этим зрелищем Люциус поду-мал:
“Если уж простое движение руки Жанны Кристофер считает более изящным и грациозным, чем то, что я вижу перед собой сейчас, значит его чувство к ней не просто сильно – оно до крайности безум-но”.
Тем временем самый большой, но до сих пор бледноватый, светящийся шар, в продолжение все-го танца неуклонно поднимавшийся с самого низа полотна, наконец-таки добрался до дыры в верхнем его углу и засиял подобно солнцу, которое изображал. А фантастические тени, будто разогнанные его лучами, вновь стали лесными камнями и деревьями, но теперь в просвете между ними угадывались очертания отдаленной деревеньки.
На сцену вышли два шутовски одетых артиста театра и один из них в абсолютной тишине (ибо зрители еще не успели оправиться от увиденной прелюдии спектакля) провозгласил:
- Сказ о заколдованной змее и гордой ведьме.
***
- Жила в деревне девушка одна.
Красивая! Но краше стать мечтала.
Мечтою этою себя бедняжка изнуряла,
Да в красоте никак не прибавляла, – продекламировал один из стоявших на краю сцены арти-стов.
И следуя за его словами, полотно мгновенно преображалось, как по волшебству сменяя очерта-ния деревушки на прекрасный девичий портрет. Можно было только удивляться, как слаженно и быстро работают люди за растянутой материей, ведь картины на полотне почти без пауз иллюстрировали слова артистов находившихся на сцене. Спектакль продолжался:
- Но девушка однажды змейку повстречала,
Сначала испугалась – страшно захватило дух,
Потом змея красавице на ушко что-то зашептала
И та, внимая ей, вдруг обратилась в слух.
На полотне появилась поразительно правдоподобная змеиная тень и обвилась вокруг изображе-ния девушки. До зрителей, словно из ниоткуда, донесся приятный, но чуть шипящий, женский шепот:
“Ах, ах! Красива ты, но та ли это красота,
Коль ни очаровать, ни удержать не может?
А жажда нравиться тебя я вижу так и гложет”.
Актер на сцене пояснил:
- Девичьим голоском к ней обращалась змейка та.
А шепот продолжался:
“Вот то ли дело я! Стройна, изящна и легка”.
- Змея сказала, похваляясь, – снова вмешался один из артистов на сцене.
“Погляди!
Какие линии, какой изгиб! И речь моя сладка
Не то что у тебя”.
- Внушала ей она.
“Но подойди,
В глаза мне посмотри.
Ну как?
Подобны небосводу: все чаруют – только так”.
Стоило змеиному шепоту умолкнуть, как один из поясняющих актеров вышел на середину сцены и сопровождаемый меняющимися за его спиной изображениями проговорил:
“Коварно извиваясь, змея соблазняла,
Дыханье затая, ей девушка внимала,
Все слаще змея шептать продолжала,
Змейкой восхищаться девица стала”.
Портрет девушки, состоявший из одних только человеческих теней, вдруг ожил и на полотне в унисон новому женскому голосу зашевелились губы:
“Какая шкурка гладкая у вас!
На солнышке блестит и радует глаз.
Такой как вы я б стать хотела. Ах!
Я в золотых купалась бы лучах,
Всех на деревне покорила б в раз.
Как жаль что невозможно это! Тот же час,
На вашу шкурку красу обыденную б обменяла
И только краше бы от этого я стала”.
У зрителей захватило дух, когда при последних словах на черно-белом изображении девушки отчетливо прочиталась грусть. Но спектакль продолжался и вновь раздался шепот:
“Возможно все! Тебя я научу”.
- Обрадовано змейка отвечала.
“Ты только трижды прокричи: ”Хочу”.
- И не задумавшись, девица закричала:
“Хочу! Хочу! Хочу!”
- Да только лишь глупышка замолчала,
Как в тот же миг сама змеею стала, - закончил сценку один из актеров с подмостков, а другой, обращаясь к без того все видевшим за его спиной зрителям, добавил:
- А та, что прежде виделась змеей
Девицей обернулася красивей первой
И нежно ей сказала:
“Ты меня прости,
Пришлось тебя вкруг пальца обвести,
Дабы самой змеей не оставаться
Проклятье таково; и нам с ним не тягаться”.
На полотне необычайно красиво и почти неуловимо для взгляда произошло описанное артистом превращение и, хотя по сути змея с чуть изменившимся в чертах женским портретом всего лишь поме-нялись местами и голосами, зрители громко и восторженно вздохнули и заулыбались. Им показалось забавным, что теперь змеиный шепот раздавался из по-прежнему шевелившихся в согласии со словами губ девушки. А чистый девичий голосок донесся до них уже из уст змеи:
“О чем ты?”
- Мило удивилась та в ответ.
“Я счастлива, претензий к тебе нет.
Но мне не терпится красою похваляться,
Давай-ка мы с тобой прощаться”.
Губы девушки, ранее бывшей змеей, снова зашевелились:
“Как знаешь”
- Отвечала та и стала удаляться,
Да уходя, вдруг грустно молвила себе под нос:
“Недолго тебе счастьем наслаждаться”
- И ускоряя шаг, ушла за покос.
На середину сцены снова вышел поясняющий артист.
- А дело было вот в чем, - сказал он, и изображение на полотне, словно рассыпавшись на десят-ки составляющих, в мгновение ока собралось в новую, поражающую своей живостью, картину, как и прежде полностью совпадавшую со словами актеров.
- Жил на свете злобный маг,
Влюбиться он не мог никак.
Красавицы ж над ним смеялись,
А иногда так даже издевались, - говорил один из находившихся на подмостках артистов.
- И ненависть взыграла в нем, - подхватывал его слова другой. А на полотне тем временем успе-ло появиться изображение действительно страшной и с виду очень вредной рожи. Соответствующий же гнусавый голос повторяемый движением кривых губ произнес:
“Красы то много, чувств же никаких”.
- Озлобился тогда колдун на них.
И стал пути для мести изыскать,
Да план подлейший измышлять,
Как же красавиц гордых наказать, - рассказывал зрителям один из артистов.
- И повезло ж однажды колдуну!
Нашел у женщин слабину:
Желанье увеличить свою красоту.
Да стал давить на слабость эту.
Он, обратившийся змеей,
Подполз к красавице такой,
Что кажется: ”Чего еще желать?”,
И стал ту девицу прельщать.
Слова красиво говорил,
Да взглядом соблазнял,
И в дар принять он умолял
То, что на самом деле отнял, - продолжал рассказ коллеги второй актер.
- Глупышка змейкою стать возжелала
И красоту бедняжка потеряла.
Двое артистов едва успевали озвучивать происходившие на полотне метаморфозы.
- А колдуну то мало: помнит, как его дразнили.
“Избавишься тогда лишь от проклятья ты,
Когда понравиться безмерно в облике змеи
Ты девушке сумеешь, и исполнишь те ее мечты,
Что так недавно и тебя саму сгубили”.
Гнусавая реплика колдуна, несмотря на серьезность ее содержания, заставила зрителей улыб-нуться, а повествование тем временем продолжалось:
- Но вот и колдуна давно уже не стало,
А проклятье действовать не перестало.
- Красавицы прекрасней стать мечтают,
Друг дружку в змеек превращают, - с поучающе-грустным видом резюмировали актеры этот от-резок спектакля. И изображение колдуна на полотне стало стираться, уступая место картинам уже ви-денным ранее, а именно деревеньке и ползущей к ней змее.
- Но наша девушка того не знала
И радостно к деревне подползала.
Да вот беда. Кричат все и бегут,
Не узнают ее и палкой бьют.
На силу змейка хвостик унесла,
С трудом осталася она цела, - вернулись актеры к судьбе главной героини спектакля.
- Легла змея под старенький дубок,
Оправилась от потрясения чуток,
И стала размышлять:
“Как так?
Почто мне деревенский люд не рад?
Того я не пойму никак,
Как будто страшный я какой-то гад.
Вот шкурка, глазки, зубки, язычок…
Ах! Так значит это мне не впрок.
На что я внешность променяла?”
- Все поняла она и зарыдала, - грустно молвил актер со сцены, а его партнер, как ни в чем не бы-вало, продолжал:
- Рыданьем горю не помочь,
К тому же наступила ночь.
И огонек театрального солнца, словно желая скрыть горе несчастной змейки, действительно по-гас. Зато вместо него, в верхней части полотна (где раньше были видны лишь потертости ткани), мягко засверкали скопления маленьких звездочек, а на темном поле под ними появилась сгорбленная старуше-чья фигура.
- И змейка ведьму увидала.
Полночных трав та набирала,
Ни на кого внимания не обращала,
Цветок срывала и в корзинку клала.
Змея ж решила ведьму соблазнить,
Проклятье на нее переложить.
“Фи, ведьма, как же ты страшна!
Могу красивой сделать я тебя”.
- Коварно нашептывать стала она.
“Вот посмотри, к примеру, на меня…”
Происходящее в этот момент на полотне, чем-то напомнило начало спектакля. Вот только угово-рить ведьму оказалось гораздо сложнее и в облике змеи проявилось нетерпение.
- Ей хочется скорей освободиться,
Она уж начинает торопиться,
Да ведьма все не хочет согласиться
И вынуждает змейку злиться.
Вот видит ведьма гнев в глазах
И мутный яд уж чует на ее зубах,
Змея змеей: еще чуть-чуть и покусает.
Тогда лишь ведьма отвечает:
“Ты змейка на меня не обижайся,
Но сколь ни пресмыкайся, ни ласкайся,
Змея всегда останется змеей,
А я уж лучше ведьмой доживу век свой.
Могла б я облик твой вернуть,
Но ты меня решила обмануть”.
Тени на полотне вновь превратились в человеческие фигуры и закружились в восхитительной красоты танце, а растянутая на сцене ткань стала медленно блекнуть, растворяя сказку, будто то был всего лишь мираж. Но волшебство на этом не закончилось: танцующие тени, словно обрастая плотью, появлялись из-за скрывавшего их ранее полотна и, завершая свой танец, уже на сцене и воплоти, кланя-лись благодарному зрителю.
Однако “Сказ о заколдованной змее и гордой ведьме” еще не был завершен.
- И в наказанье ведьма та, - выступили на поклон оба поясняющих артиста, - Змеей оставила бедняжку навсегда.
Зрители взорвались аплодисментами, полностью заслужившим их актерам. А епископ, вместе со всеми хлопавший в ладоши, сказал архидьякону:
- Благодарю тебя, Люциус.
- За что, ваше преосвященство? – удивился тот.
- Ты открыл мне новый мир театра, - объяснился епископ. – Мир, где нет лицемерия, пафоса, этой порой раздражающей актерской напыщенности.
Архидьякон усмехнулся.
- Да, - согласился он, - пожалуй вы правы: здесь все проще, прозрачней, где-то наивней, но… не кажется ли вам, что у сказки должен быть хороший конец?
- Нет, Люциус, - ответил епископ, - иначе содержащаяся в ней мораль будет потеряна.
***
Представление закончилось, однако народ не спешил расходиться. Каждому хотелось подняться на сцену, заглянуть за растянутое там полотно и разгадать секрет только что явленных зрителю чудес. Не устоял перед таким соблазном и епископ. А последовавший было за ним архидьякон, внезапно оста-новился.
- Ребекка! Ребекка Эклипс, сейчас же вернись взбалмошная ты девчонка! – донесся до него сер-дитый женский голос.
Люциус обернулся в сторону, откуда раздался этот окрик и увидел маленькую девочку, убегав-шую от какой-то не внушающей симпатий женщины.
- Ребекка Эклипс, - шепотом повторил архидьякон и на сердце у него похолодело.
А девочка тем временем проскользнула сквозь толпу и, свернув за ограду театра, скрылась из виду. Женщина, видя это, недовольно хлопнула себя по худощавым бокам, но не сделала и шагу, чтобы догнать беглянку. Зато вслед за ней, сам не зная почему, пошел Люциус.