Уставшие замерзшие руки привычно и крепко сжимали, ставшее родным, отполированное обескровленными ладонями дерево рукояти. Кирка упорно и покорно клевала гордый камень. Потрёпанные обноски не держали тепло разгорячённого обветренного тела. Застывшими слезами морозных глаз он видел свою память. Уже год прошёл с тех пор, как затёкшие ноги, отказывающиеся повиноваться, спускали по неструганной стене тюремного вагона задремавшего человека. Дешёвым углем коптил, чихая, паровоз. Прикладами винтовок их выплюнули на снег и загнали на трапы. Спускаясь в мрачный холод трюма кто-то тихо ругнулся, уже по привычке, и затих. Бородатые немытые лица, застывшие умы, покорные тела, они не могли думать даже о гневе и страхе. Спасаясь от промозглого ветра, лишь быстрее забивались в ржавое нутро парохода. От качки тянуло вытряхнуть пустой желудок наружу, от грязного смрада хотелось выплюнуть вдогонку желудку всё остальное. Шум и грохот морской стихии заглушал стоны и ругань грязных промерзших людей, плывущих строить себе последний дом, хотя вряд ли кто сможет назвать каторгу домом. Он старался держаться борта – так легче стоять.
Проснулся рано утром, как был, в махровой пижаме сбежал по лестнице вниз, где ждала его к завтраку мать, где белая чашка отпускает пар горячего чая, и яркое солнце слепит счастливые глаза…
… которые он тут же закрыл. Он забудет - этой промозглой тьмой, пропитанной страданием и мучительной смертью нельзя осквернять свет памяти. Память - всё, что осталась этому человеку до близкого конца жизни, и он спрячет её поглубже, что бы добраться до этого конца.
Брёвна, шпалы, пилы, топоры и рельсы выгружали на утоптанный снег, другие тащили их дальше. Те, кто доплыли живыми, зашагали по дороге смерти. Они будут строить себе бараки, ставить стены и толкать чуть ближе к небу охранные вышки, может там наверху, приблизившись на пяток метров к солнцу, солдатам станет теплее.
Удары металла о металл будят засыпанный снегом лагерь. Бывшим людям не нужно одеваться, они спят недолго, в намотанных на измождённые тела джутовых обрезках. Так пытаются сохранить хоть крохи тепла, в надышанном бараке, топчий, пригревшись, уснул, забыв об огне, потому и такой холод – нет, ему не скажут ни слова, даже бить никто не станет, он просто не вернётся сегодня в барак. На руках нет кандалов, мороз куда дешевле и надёжней, чем тяжёлое железо. Открывая глаза, обняв грубое дерево, он каждое утро смотрит на запад, проносится через горы и ледники, пробирается сквозь непроходимые леса, натыкается на маленькие посёлки и наконец оказывается дома, и щурясь от солнца, он идёт к родному крыльцу, на коленях, прижавшись к груди он целует руки и слушает звонкий смех – позволяет себе лишь краткую минуту памяти из долгих суток, минуту, ради которой стоит жить даже по пояс в снегу, сжимая примёрзший к рукам шестигранный лом.
Что он понял сразу, так это главный принцип – человек здесь должен работать, беспрерывно и, даже бессмысленно. Они пробивали в скале тоннель, который пересечёт гряду и выйдет к Северному Леднику. Казалось бы, строить дорогу во льды напрасная трата колоссальных средств, но именно в наиболее холодных районах, глубоко под землей находят залежи заледенелых ормитовых стержней, при расплавлении под давлением которых высвобождается наибольшее, на сегодняшний день количество энергии, что необходимо Стране в условиях приближающейся войны. За короткие, удивительно ровные, полупрозрачные цилиндрики, отличающиеся от обычной замороженной воды чёткостью формы, и являлись причиной гибели сотен тысяч каторжников. За новую энергию, передовой вид практически универсального топлива в снегах каждый день оставалось всё больше, окоченевших до каменной неподвижности, на вид совсем свежих трупов. Работают в две смены, по тринадцать часов каждая, и вот уже ночь, до следующих суток всего полчаса. Именно тут он узнал суть настоящего счастья – знать, что содрогаться от резких порывов полярного ветра, яростно шевелить побелевшими пальцами, в попытке разогнать кровь, притоптывать на месте – ощутить, что всё еще двигаешься, осталось всего ничего, двадцать девять минут и строем в барак, по пути, с сочувствием опуская глаза перед сменившейся бригадой. Через тринадцать часов несколько человек не вернётся. Их оставят там же, около Безымянной скалы, как памятник человеческому упорству и рабскому труду, творящему невозможное.
Посередине барака довольно крупная, для здешнего лагеря, печь ( это Витёк каким-то непостижимым образом выторговал у матросов парохода лишней жести и пару труб, поменяв на часть инструмента, а уж, как и чем договорился на счёт недостачи нищий каторжник с охраной одному Спасителю известно), вокруг которой, по периметру двухъярусные деревянные койки. Не успев ещё зайти, уже услышал нетерпеливое «Ну Сера, тебе намеднись кочегарить», что в его прошлой жизни значило бы «Сергей Владимирович, осмелюсь напомнить, что сегодня как раз ваша очередь топить печь, дабы согреть наше общежитие». Схватив обледенелые поленья, он аккуратно расщепил одно на тонкие лучины, подобрал заранее нарубленных дровишек, заложил их сверху. Разжигать пришлось долго, терпеть выбивающийся из стыков труб смердящий пар сырого дерева, но дальше дело пошло лучше, подкидывал лишь щепок через топочную дверцу. Сера (или Сергей) наверное, единственный из всего лагеря любил быть топчим, сидеть у ржавой раскалённой печки и коротким щупом шевелить дрова и подкидывать уголь. В голове крутилась одна мысль «дошёл, сегодня вернулся, сегодня живой», хотя только об этом думали и все остальные каторжники. Но вот попёрли искры – чуть не пропустил, приоткрыл разрезанную горизонтально дверцу, расшевелил угли. Народ подтягивался к очагу, развешивал мокрые тряпки, называемые одеждой, грел почерневшие пальцы ног у пышашего жаром металла. Кто-то поставил кипятку, но, не дождавшись согреву, задремал. Каждый приспособился к этой жизни, или погиб в снегу, кто, выстругав колодку, спрятанной при обыске в порту заточенной бляхой, латал рваные сапоги за три самокрутки с клиента, кто проигрывал единственные портянки в девятку или очко. Лишь Сергей не приспособился, но и не погиб, он жил памятью и не мог принять лагерь, та же память не давала ему помереть. Если бы в последний миг ему дали с ней попрощаться, наверное, она бы пообещала ждать. Сера уже видел крыши «умников» - так называли самые мирные корпуса, где располагалась интеллигенция, или хитрое жульё, поднимался выше, разглядывая горы, и очень удивился, почувствовав сильный удар сапогом по пятой точке и увидев перед собой гаснущие угли. «Глаза разуй, дурень, а то не вернёшься завтра. Не спасибо, а сочтёмся, а я спать пойду». Теперь главное самому не уснуть до утра, сохранить огонь.
Он не смыкает глаз, давно лишившихся слёз. Сегодня огонь добр – услужливо показывает всю жизнь, или её ленивое подобие. Помнится в похожую печку он кидался воблой, когда всей дружной компанией друзей-литераторов они решили завалиться в баню, где пивом, да и чем покрепче доотмечали уже забытый повод. Его, бессознательного принесли домой, ей лично в руки. Любил он её? – да, он был уверен, берёг ли? – никогда. Сколько раз корил себя за вспыльчивость, сколько раз обещал жить по-человечески – верила. А он мнил себя творческим человеком, изнеженный жизнью и обласканный публикой, он забыл, когда писал что-то настоящее, а не денежное. Но душа требовала дела жизни, воплощения мыслей в текст, сокровенного. Как оказалось он взялся за последний в жизни роман. Он всегда писал лишь о людях, окружающий мир был декорацией, на деле же мир менялся и заставлял меняться людей. Пропало спокойствие за границей, стало шатко в Стране. Жену он отправил из города в деревню, к матери, в глушь, один из немногих правильных поступков. На следующий же день вбежал сосед «Войска, с одной стороны внутренние, с другой идут пехотные части» - то был переворот, но и о нём Сергей писать отказался – человек превыше всего. Три дня ужаса, они боялись выйти из дома, на улицах ни днём, ни ночью не прекращалась стрельба, на четвёртый по городу гремя сапогами под бравурный марш прошли широким строем части внутренних войск, переворот свершился. Вскоре к дверям подъезда подъехал чёрный автомобиль, его Сергей заметил из окна – он любил пить горячий чай, смотря на город – и чуть погодя пошёл открывать дверь. На пороге молодой офицер, лейтенант, вежливо улыбнулся: «Позволите?» - и прошёл в комнату, на ходу приказывая «взять самое необходимое». Из тонированного окна чёрной машины писатель в последний раз увидел свой дом. Долго с ним не возились – трибун свергнутого режима – пожизненные работы, п-ов Дальний. «Для профилактики всех вас отправляем, назад уже не вернёшься», а попрощаться с женой он и не просил – незачем подставлять, ей жить ещё и жить.
Приходит утро и гаснет огонь. Как обычно строиться и на участок работ. Сменной бригады заметно поуменьшилось, ночь выдалась тяжёлая, холодная, метели и снегопад мешал работать. Вдруг их догнал офицер из охраны периметра, доложил командиру. Из бригады отобрали пять человек, Серу в том числе, нужно было расчистить дорогу перед грузовиком, везущим кирки и ломы, застрявшим ночью по пути к лагерю. Охраны приставили двух бойцов, хотя и без охраны дураков, убегать в бескрайние снега, нет. Снова поднялась метель, на расчищенный участок наметало на две лопаты больше, чем откидывал человек. Один охранник ушёл в кабину, другой остался топтаться перед каторжниками. И сейчас Сергей захотел свободы, неистово и рьяно его потянуло домой.
Кирка легко и с хрустом вошла меж лопаток, форменный тулуп даже не подумал окраситься кровью. На первого убитого в жизни человека Сергей не смотрел, его уже несло через снега вперёд, ближе к дому. Где-то вдалеке послышались глухие отголоски выстрелов, да разве в такую метель увидишь щуплую фигуру удаляющегося человека.
Он шёл больше суток, не чувствуя ног, страшась смотреть на чёрные, отмороженные пальцы. Истинная любовь, сильнейшее чувство рвущее сердце тянуло его вперёд, заставляло жить все эти годы. Силы тела, не духа, оставили его, он тихо засыпал среди белой пустыни, на старом родном крыльце прислонившись к груди, целуя нежные руки.