Я брела по дороге. Было темно, но ещё не настолько, чтобы вынудить меня зажечь «огонёк». Погода была просто-таки мерзопакостной, сырой и промозглой, потому я в своей латанной-перелатанной рубашке и накинутом поверх шерстяном плаще основательно промёрзла. Иногда стучащие друг о дружку зубы сталкивались и издавали леденящий душу лязг. Наверное, именно он и отпугивал от меня здешних обитателей – отвратного вида кожаных мешков, нашпигованных сочащимися ядом шипами. А, может, спасал запах – мылась я последний раз около месяца назад, в последней деревушке, потому человек во мне угадывался, как я полагаю, с трудом.
Нет, пару раз я таки набредала на воду, но ничего хорошего мне это не принесло (первый раз это был маленький ручеёк, где я и наполнила свою походную флягу, а второй – озеро, настолько мирное и безмятежное, что лезть туда я не рискнула. Камушек бросила, каюсь. Как оказалось, инстинкт меня не подвёл: спустя пару секунд из воды буквально вылетела чья-то чешуйчатая морда и, вхолостую щёлкнув челюстями, издала обиженный рёв. Дожидаться, пока неведомая тварь захочет познакомиться поближе, я не стала – предпочла отползти подальше и, преодолев немалое расстояние, драпануть оттуда без оглядки).
Скоро, вот-вот, на днях, заветная фляга должна была опустеть, и я с некоторым содроганием представляла себе очередную встречу с жителями глубин.
Мне много довелось пережить за эти два месяца, которые я провела здесь, на Тропе. Считалось, что когда-то давным-давно (как и всякая другая пакость, впрочем), Тропа была прекрасной страной, заселённой прекрасными людьми; страной могучих воинов и мудрейших жрецов; величественных городов и тучных стад (тоже, я полагаю, прекрасных). Но… случилась страшная беда. На пресловутую страну обрушилось жуткое проклятие богов (из зависти к прекрасным и тучным стадам, наверное), и все люди (а также коровы, овцы, куры, кони, рыбы и прочая живность) обратились в неведомых чудовищ. Вот тут не поспорю – видела, чуть ли зубы в пасти не считала. Кошмарные уродцы, оснащённые остатками былого когда-то разума и семьюдесятью (приблизительно, у того экземпляра, над которым возилась я, десятка два были выбиты ещё до смерти) клыками. Ещё встречались на Тропе уже упоминаемые мною мешки; абсолютно ненормальные волкодлаки и остальные милые зверушки.
К ненормальности встреченных мною волкодлаков… Как-то, помню, мы с моим учителем всё спорили, можно ли отнести их к разумным существам. Учитель неизменно побеждал; я же с упрямством истинной талмийки, настаивала на своём.
Да… учитель… Я улыбнулась своим воспоминаниям. Учитель всегда ассоциировался у меня с тёплым грогом, пледом, едва слышным шелестом книжных страниц… Теоретик по натуре и практик по диплому, он дал мне многое, не требовав ничего взамен. Даже не знаю, кем я была для него, воплощением какой мечты: о дочери ли, или о жене… или о преемнице. Помнится, в тот вечер он предложил мне свою практику… И почему я, дура, отказалась?..
Тьма сгустилась ещё сильнее, и я стала задумываться о скором ночлеге. Вот-вот должна была начаться первая стадия охоты, а это значит, что из своих берлог и логовищ выползут самые отвратительные и хищные из здешних тварей. Я передёрнула плечами и ускорила шаг. Ноги привычно загудели, перенапрягаясь в очередной раз. Да, за эти месяцы я потеряла добрую половину своего веса, но и кости ещё весили преизрядно для измотанного непрерывной гонкой тела. Когда-то роскошные медно-рыжие локоны превратились в неухоженные бесцветные лохмы, кожу покрывал толстый слой копоти вперемешку с пылью и дорожной грязью (один из новых моих знакомцев оказался малость огнедышащим). Честное слово, если бы ещё месяц назад мне кто-нибудь сказал, что я буду так выглядеть и ни капельки не смущаться, - одела бы ему на голову что-нибудь тяжёлое. Но около месяца назад я распрощалась с последним источником (и магическим, и обыкновенным), и теперь была во всех смыслах «на мели».
Впереди послышался отдалённый стон. Именно стон, а не привычные слуху рёв или рычание. Я приостановилась и задумалась. Вряд ли это незадачливый путник (такие на середину Тропы не забредают) или охотник за сокровищами, легенды о которых упорно ходят среди простого населения. Скорее какая-то тварь из тех, что поумнее, догадалась приманивать таким манером ужин, но не додумалась, что человек, дошедший до середины (СЕРЕДИНЫ!) не бросится на помощь собрату.
Но стоять на месте бессмысленно, надо что-то решать. Назад идти глупо, это значит потерять мою и так небольшую фору во времени. Вперёд – туда, где явно кроется какая-нибудь пакость для меня, простой магички всего четвёртого (с небольшим хвостиком) уровня – не менее… легкомысленно.
Я внезапно пошатнулась и с трудом удержала себя на ногах – колени дрожали так, словно бы рвались в бой отдельно от меня. Подняла руку к глазам, с трудом разглядела её в призрачном свете припозднившихся сумерек. Она тоже дрожала, дёргалась с такой силой, что едва не вылетала из сустава. Вот и пришёл мой конец, - с затаённой грустью подумала я. – Обидно, до чего же обидно…
Внутренности словно сжались в тугой и горячий ком, и я осела на землю, не имея больше сил сопротивляться неизбежному.
…Я и так слишком долго бегала от судьбы…
В голове нарастал шум, бился в виски, словно обезумевшая птица моего рассудка. Мыслей уже не оставалось. Я растворялась в горячем жаре своей крови, бегущей из вспоротых заклятием вен. Кажется, я ещё что-то кричала, проклинала и молила одновременно… Звала, несмотря ни на что, звала… меня кидало из жара в леденящий холод, из судорог в полную и оттого жуткую неподвижность… я мечтала о смерти, но всё равно продолжала шептать его имя.
Сердце трепыхнулось в последний раз и затихло. Вместе с ним ушла и боль. Ну вот и всё, - с неожиданной ясностью подумала я и отключилась.

Жизнь первая. Роксенна.

Глава первая. Как всё начиналось…

Мне было темно и страшно. Страшно до невозможности, до той степени, когда ты уже не осознаёшь себя. Я себя пока ещё осознавала, и это не могло не радовать.
Я видела своё тело. Не то, которое я оставила на обочине Тропы, ведущей в неизвестность, а то, которое я помнила всегда – гибкое и ухоженное. Я была одета в своё любимое платье тёмно-зелёной парчи; на руках красовались длинные, по локоть, белые перчатки. Зеркала не прилагалось, поэтому мне оставалось лишь предполагать, что моя неуёмная фантазия сотворила на голове. Двигаться я всё ещё не могла, да и, вообще, создавалось такое чувство, что я словно бы вижу себя, не поворачивая головы… Забавное ощущение, хочу я вам сказать, очень-таки забавное…
Я всегда много говорю, когда нервничаю. Знаю за собой такой грешок. Вот и сейчас, вроде бы уже всё, наговорилась, а нет, всё равно не смогу молчать. Ну и ладно! Хоть побалую себя… напоследок…
Что бы вам такое рассказать? Сказку из серии «жил-был Даниг» не хочется; петь я не люблю с детства… Да и хочется чего-нибудь необычного. Такого, что только я бы и знала…
Всё. Решено. Я расскажу вам историю своей жизни. Жизни Кошки Милиши.
Для начала надо представиться. Ну что ж, приятно познакомиться – я Милиша, Милиша фон Доремайн, а также Аствилл, фон Эйнцрот и Знаховская, в определённых кругах известная под кличкой Кошка. Имя, данное при рождении – Роксенна, но от него я отреклась уже много лет назад.
Четыре раз имела честь именоваться замужней женщиной; из этих браков всего один был по любви – остальные лишь следствие более меркантильных соображений. Рекорд замужней жизни составлял два года. Меньше всего я была замужем за виконтом фон Эйнцрот, который на утро протрезвев, жутко извинялся и чуть ли не на коленях просил расторгнуть брак (невеста у него была, понимаете ли. А гаремы в нашем государстве вроде как запрещены… Правда потом, сидя на раутах под ручку со своей благоверной, он не раз с тоской косился в мою сторону…). Дольше всего продержалась в качестве «маркизы фон Доремайн, ленной владетельницы Искта и Арнота, урождённой Вэлар».
От брака с маркизом фон Доремайн имею сына и дочь, от Знаховского, своего былого «благодетеля» - сексуально озабоченного пасынка и кучу долгов. Причём, судя по личностям кредиторов, кучу навозную.
Дважды была вдовой: того самого Эдвара Знаховского и Робена Аствилла, капитана личной гвардии нашего сиятельного герцога (чтоб ему, скотине, ветчина в горле комом стала!). Любила я Робена, честное слово, любила. И очень хотела от него ребёнка. Дочку. Такую же милую и нежную, как он, и такую же пронзительно-рыжую, как я. Чтоб расчёсывать ей волосы на ночь, и делиться секретами… чтоб готовить с ней пироги на День рожденья и вместе встречать со службы её отца… Мне и сейчас жаль, что я не успела порадовать Робена таким маленьким чудом… Мне и сейчас больно, когда я думаю о нём…
Он погиб одной осенью, мерзкой и слякотной осенью… Героическая смерть. И до невозможности глупая. Когда пожелавший захапать побольше земли герцог послал его во владения другого лендлорда, богатого и умного мужчины (не чета нашему), дав с собой всего полторы сотни бойцов. Как потом рассказывал мне боевой товарищ Робена, шёл дождь, земля окончательно размокла, и «войску» пришлось ползти на штурм стоящей на возвышении крепости буквально на карачках. Щиты создавали дополнительную нагрузку и большинство воинов оставили их внизу, у подножия холма. Их просто перестреляли, даже не выходя из крепости. Подождав, пока они приблизятся на расстояние выстрела. Пока один не в меру упорный и храбрый капитан встанет во весь рост, подавая пример остальным.
Я ведь уже говорила, что лендлорд был неглупым мужчиной?..
Я плакала прямо при нём, при этом вестнике, вестнике моего горя. Выплакивала последние слёзы, прежде чем окончательно измениться. Сейчас я уже не плачу. Я разучилась рыдать, как разучилась и любить. По крайней мере, мне нравится так думать…
Наш герцог не дожил до следующего утра – он был слишком беспечен для такого подонка, каким себя считал.
Но… Обо всём по порядку. Начну с самых ранних воспоминаний…
Моя мать была разносторонней личностью. Эта тяга к перемене мест у меня от неё, как и некоторые другие таланты. Давным-давно, ещё задолго до моего рождения, она была из весьма обеспеченной семьи, приличной ячейки буржуазного слоя общества. Носила гордую фамилию, не аристократическую, но приятно удивляющую и древностью, и традициями. У матушкиных родичей вроде имелся даже свой собственный герб, но… чего не знаю, того не знаю.
Ей было семнадцать, когда она влюбилась в простого, и, совсем как в слезливых романах, безродного паренька, помощника пекаря из соседней с их особняком булочной. Парень, не будь дурак, тоже заприметил миловидную девчушку с огромными голубыми глазами и не меньшим приданным. Но когда мать забеременела и сообщила об этом родителям, те, вопреки планам ушлого возлюбленного, не стали по-быстрому выдавать её за него замуж, боясь огласки. Нет! Родители поступили куда как проще – предложили гулёне выбор: либо монастырь, либо брак с дальним родичем, старым, а оттого весьма флегматичным дедушкой.
Планы рушились буквально на глазах. Парень уже готов был бежать из того города без оглядки, тем более, что пекарь тоже заподозрил неладное и готов был сдать его властям, как тут моя матушка (невинное созданье) предложила рискованный и поражающий своей авантюрностью вариант…
Побег.
Ах, побег… Это слово музыкой ласкает уши тех юных девиц, которые, начитавшись сказок, грезят о прекрасном принце; завораживает умы ещё нескладных и прыщавых юношей, уже представляющих себя в роли тех самых принцев… и ввергают в ужас почтенных матрон и отцов семейства. Они-то, уже давно растерявшие весь пыл юности, отчётливо понимают, что следует за побегом – годы скитаний вдали от тёплого и уютного дома, в котором так хорошо об этом побеге грезить, стыд и несмываемый позор, перечёркивающий все надежды, гордое звание «девки» и «пятна на родовом гербе». Увы, матримониальная система нашего времени очень строга, патриархальна и неумолима. Стоит сделать один шаг, один неверный шаг, - и ты погибла в глазах общества, будь то хоть столица, хоть забытая всеми деревенька.
…Но голос любви бывает порой посильнее слёзных увещеваний многочисленных сестёр, погромче плача матери и повыразительнее сурово сдвинутых бровей отца. А тем более, когда это всё держится в строжайшей тайне, и некому хватать за юбку и умолять остаться, и не с кем прощаться, готовясь спрыгнуть с балкона в объятия любимого (оооо, бедный любимый!..). Но… С другой стороны, так даже романтичней. Можно оставить послание на зеркале ярко-красной, купленной по случаю, и ни разу до этого неиспользованной помадой. Можно напоследок покуражиться, побегать по комнатам, разбрасывая вещи и с силой втаптывая их в пол каблучками. Можно даже (о, ужас!) съесть, не закрывая при этом рот, кусок вишнёвого пирога среди ночи, и тебе никто не сделает замечание!..
В общем, типичный бунт неоформившегося подростка.
Скажу вкратце: побег удался. Влюбленные «детки» добрались аж до границы с другим государством, когда решились притормозить и подумать наконец о планах на будущее.
Вот тут-то и проявился главный недочёт матушкиной идеи. Деньги-то она на первое время взяла… а вот что делать дальше? Уже без денег?..
Тут матушка изучающе посмотрела на своего спутника, и только тогда поняла, что, пожалуй, поторопилась связывать с ним свою жизнь. Парень… плакал. Что-то бессвязно бормотал, всхлипывал, обличительно тыкал в неё пальцем… В общем, вовсю рушил созданный самим себе героический образ.
Я бы на её месте ушла ещё тогда. Хотя нет, на её месте, я вообще не влезала бы в подобную авантюру, а берегла то, что дала ей судьба, то, чего она опрометчиво лишила и себя, и нас.
Но вы не знали мою матушку. Она не оставила своего «принца» до конца, до того дня, когда он по пьяни не сгорел в старом сарае. Она вообще была странной женщиной, я никогда не могла её понять… и простить. Она могла спокойно отнять кусок хлеба у детей, чтобы накормить пришедшего домой под утро мужа; крутиться на трёх работах и при этом с каким-то непостижимым удовольствием штопать носки храпящего на кровати благоверного… Она могла не любить себя, принимать как должное нас, своё продолжение… но её мужчина должен быть в идеальном порядке, какое бы положение не было с деньгами. Это был закон её жизни, реликтовый остаток ненаигравшейся с куклами девочки, которой пришлось очень быстро повзрослеть.
Но тогда, сидя в ветхой избушке, она ещё не знала о том, какие испытания ей уготовлены. Нервно разглаживая на коленях платье, любовно обнимая уже большой живот и ещё сохранив способность трезво оценивать своё положение, она не могла себе представить, что уже через пять-шесть лет у неё на руках будет не один ребёнок (мальчик, к слову), а целых пятеро. Что муж, с которым они обвенчаются в продуваемой насквозь ветрами и изгрызенной мышами деревянной церквушке, так и не осознает себя взрослым мужчиной, мужем и отцом. Что ещё через год после рождения пятого ребёнка (меня, к слову) ей придется хоронить того, ради которого она прозябала в нищете всё это время.
И что б вы думали, она сделала после этого?.. Ну, есть варианты? Вернулась под крылышко к родителям? Как бы не так! …Бросила все силы и средства на воспитание детей? Чёрта с два! …Уехала в город и нашла там новую жизнь? С детьми, естественно?
Нет. Она снова вышла замуж.
Снова вышла замуж, снова отдала всю себя мужу, снова стала покорной рабыней своего повелителя, пьяницы и дебошира, бывшего гусара и знатного мота. Иногда, когда я сижу… точнее, сидела с бокалом вина у камина, я спрашивала себя, не было ли это своеобразной данью, отплатой за грех, совершённый тогда, в молодости? Не было ли такое самопожертвование таким себе покаянием за преступление воли родителей? Не было ли оно платой за неправильный выбор?..
И тогда ещё более отчётливо чувствую разницу между нами. Я могу простить мужчину, но не быть прощённой. Я могу быть любимой, но люблю я не всех. И я никогда не забрала бы кусок хлеба из ручек своего первенца.
Имею ли я право её корить? Нет, не имею. И хоть сейчас я уже много старше её… не спрашивайте насколько, интересоваться возрастом девушки неприлично… я могу лишь не понимать.
…Даже когда «новый папа» стал крепко поколачивать её и детей, даже когда вынес пол-избы в залог корчмарю… даже когда стал не по-доброму приглядываться к старшенькой из девочек, миловидной тёмненькой девчушке… даже тогда она не изменила своего отношения к нему. Продолжала холить и лелеять, пестовать и удовлетворять все капризы. Вот так-то вот, господа хорошие. А вы всё: «материнский инстинкт» да «материнский инстинкт»… Есть женщины, которые просто не знают, что это такое.
Да, я тоже не идеальна. Я тоже, несмотря на наличие двух очаровательных крошек, заботливо пестуемых многочисленными мамками и няньками в замке их отца, всё ещё не привыкла к гордому званию матери. Всё ещё горжусь тонкой (пятьдесят пять сантиметров без корсета!) талией, всё ещё милостиво улыбаюсь многочисленным поклонникам… всё ещё брожу по заброшенным эоны назад землям… И мне нет оправдания, да я и не ищу его. Я и так уже догадываюсь, что никогда не буду испытывать к своим детям (по крайней мере, от этого мужчины) ту неземную любовь, о которой сама мечтала в детстве. Для меня Дашек и Варима останутся просто потомками… пусть и дорогими сердцу.
Мне никогда не захочется взять их на руки, мне никогда не придёт в голову поинтересоваться их переживаниями… Мне никогда не иметь тех отношений с ними, о каких я мечтала сама. Меня и раньше не тянуло к ним; я и раньше не испытывала того сумасшедшего желания просто быть рядом, проделывать все те глупости, о которых взахлёб рассказывали мне молодые мамы и в тёмном тёрпко пахнущем борделе, и на великосветских раутах. Может, причиной тому было то, что я никогда не любила их отца… или то, что ими занималась многочисленная прислуга… а может, то, что ни Дашек, ни Варима ни капельки не походят на меня?.. У обоих уже в маленьком возрасте были фамильные черты семейства фон Доремайн: прямые носики, тёмные, слегка вьющиеся волосы, голубые глазки и до смешного серьёзные лица, будто бы они, даже развинчивая игрушку, решают, по меньшей мере, судьбу мира.
Мне бы радоваться: мало ли, какие подозрения могли нарисоваться у моего супруга и его родни (сплошные старые девы!), но… мне было бы, пожалуй, легче, если бы мои дети были отчаянно рыжие и зеленоглазые, если бы вместо вдумчивой серьёзности на их личиках была бы написана проказливая усмешка… Ну или что-нибудь в таком роде. Надеюсь, суть моих метаний вы уловили.
Да, я не люблю Дашека и Вариму. Но, по крайней мере, мне и голову не пришло бы продавать (!!!) своих детей бродячему цирку!..
Но не все такие высокоморальные, как я. В возрасте семи лет меня и моего старшего братишку Лекса продали с торгов. Меня в качестве прислужницы, Лекса… Уж и не помню.
Нам повезло – перекупщик, представлявший интересы владельца бродячего цирка, дородный мужчина с чахоточными пятнами на щеках, решил, что купить двоих оптом гораздо выгодней, да и брат с сестрой к тому же, чай, не сбегут… В тот день я в последний раз видела мать – худую, искорёженную изнурительным трудом женщину с потухшим взглядом и впалыми щеками. Я, пожалуй, простила бы её… тогда или позже, не важно… если бы рядом не стоял грубый, наглый, крысоподобный отчим, по-хозяйски обнимающий за талию мою старшую сестру, темноволосую Айелу. И потому я, маленькая рыжеволосая девчоночка, не плакала, в отличие от Лекса. Я просто улыбалась им, зная, что когда-нибудь, рано или поздно, но я выберусь из того болота, в которое они меня втолкнули… и тогда всё встанет на свои места.
Наверное, вам странно слышать такие глубокие воспоминания… красочные и яркие, словно это не дело минувших лет, а события вчерашнего дня. Я никогда и не задумывалась над тем, почему у меня такая хорошая память… примите как данность, мои нечаянные исповедники, как принимала это я. Учитель, помню, как-то раз заинтересовался моими данными в этой области… Он считал, что это какое-то заклинание на генетическом уровне… бедняга, он не знал, что одну часть своего детства я провела в тесной лачуге, а другую – на цирковом манеже…
Но, буду последовательной… После того, как отчим и посредник владельца, господина Антайра, в присутствии губернатора и начальника ежегодных торгов подписали соглашение по нашей продаже, нас с Лексом, голодных, грязных и оборванных настолько, как только могут быть младшие дети в огромной семье, в крытой повозке доставили в цирк.
Не спорю, первые мои впечатления о новом доме были весьма и весьма радужны: огромный (для семилетней девочки) и красочный, хоть местами и выцветший шатёр, стоящий на зелёной поляне. Возле него суетятся люди в причудливых костюмах; играет музыка, светятся огни факелов (циркачи, к слову, готовились к вечернему выступлению)… Красотища, и всё тут. Это уже потом были и ежедневная уборка-стирка-готовка для всех без исключения циркачей, и издевательства «младшей труппы», двух молоденьких, лет под шестнадцать, гимнасток и семнадцатилетнего клоуна, ухлёстывавшего за обеими сразу… Потом были и садистские «репетиции» у метателя ножей, наёмника, решившего отдохнуть на склоне лет, и, уже лет под тринадцать, постоянные приставания штатного зазывалы… Это всё было потом. А тогда был только блестящий купол и угрюмое сопение Лекса за спиной.
Помню, как нас резко и немного больно подхватил за локоть ожидавши прибытия повозки господин Антайр, как протащил за собой мимо многочисленных кибиток артистов. Как на нас обрушивались волны удивления и презрения, вперемешку с брезгливостью. Как нас буквально втолкнули в один из малых шатров, отдав на попечение старухе, такой же доброй, как и говорливой (а говорила она мало, но по существу). Как она долго отмывала нас в жестяном корыте, оттирала с едким, непривычно пахнущим мылом… Как расчёсывала мои волосы, бормоча себе под нос, что таких рыжих она в жизни своей не видала, и кто знает, к добру ли это. Позже, она единственная называла меня моим настоящим именем и «маленькой феей» или «фэйри» за необычно яркий цвет волос и задорный характер… и никогда – по появившемуся позже прозвищу. Я благодарна ей и поныне, старухе Вариме, чьим именем я без стыда назвала единственную дочь, и не жалею об этом – в моей жизни было не так уж и много действительно хороших людей.
Едва мы с Лексом вышли из шатра, нас тут же поймал главный слуга и отвёл на кухню – чистить картошку. Я надеюсь, не надо упоминать, что чистить нам её надо было на всех?! В общем, к вечеру, в гробовом молчании, прерываемом редкими всхлипами Лекса (ну и кто из нас старше, спрашивается?), мы таки осилили поставленную задачу. Затем мы резали хлеб и мясо, получали по рукам, а иногда и по спине, за утащенные «ненароком» кусочки и так же молча мыли после ужина посуду. Стоит ли говорить о том, что свой кусок хлеба в дополнение к миске чечевичной похлёбки, мы получили уже далеко заполночь?
В тот день мы с Лексом так и не поговорили о переменах, произошедших в нашей жизни. Нет, нельзя сказать, чтобы подобное было для нас такой уж неожиданностью… Разговоры такие велись каждый год, методично и неустанно, едва наступал голодный сезон, и у матери исчезали последние заработки… но одно дело – говорить, и совсем другое – сделать. В тот день мы так и не поговорили. И на следующий тоже. И через день, и через два. И лишь на пятый день нашей «новой жизни» меня прорвало.
Я сидела в зарослях густой травы недалеко от поляны и едва слышно хныкала. Почему-то именно в тот день на меня навалилось всё: сначала пребольно досталось по рукам от служанки, молоденькой, но уже озлобившейся на весь мир Иввы, затем накричал загостившийся у господина Антайра безымянный посредник, которому не понравилось качество вычищенных сапог (на самом деле он просто перепил накануне, но об этом в цирке не принято было распространяться)… В конце концов, я столкнулась с группкой молодняка из соседнего городка, пришедших тайком поглазеть на цирковой шатёр, и была основательно ими побита. Да и старуха Варима, к которой я обычно бежала плакаться, именно в тот день уехала в город за какими-то мазями.
В общем, сидела я там себе и плакала, горько проклиная жизнь вообще (за богатый словарь отдельное спасибо отчиму, просветил), и сегодняшний день в частности, как тут… трава подозрительно зашуршала, и из неё вынырнул… Лекс, с пирожком в грязной руке. На скуле у брата красовался кровоподтёк, верхняя губа была разбита, а правый глаз подозрительно напух. Я ахнула и потянулась к нему, помочь. Увидев, что я заметила «следы боевой славы», брат вздрогнул и сердито отвернулся. Мол, «не нуждаюсь я ни в чьей помощи, сам со всем справлюсь!». Обиженная, отвернулась и я. Какое-то время мы молчали.
Паузу прервал Лекс, медленно, с опаской, протянув мне пирожок. Я просияла и, честно разломав его пополам, заглотнула свою долю почти не жуя.
Справедливости ради надо признать, что до продажи у нас с Лексом отношения были лишь «постольку - поскольку», и дальше совместной потасовки не доходили. Я больше общалась с синеглазым Тайшем, нашим самым старшим братом, и ребятами из соседних семей. Лекс всегда был немножко не от мира сего; романтик и мечтатель, склонный во всём видеть решения судьбы и тайны. Любой его поступок был словно репетицией чего-то более значимого… если вы понимаете, что я имею в виду… Он будто бы тренировался быть мужчиной, рыцарем без страха и упрёка. Мы, ещё дети, не понимали этого, но чувствовали, чувствовали, а потому подсознательно сторонились. Это ещё больше повлияло на склонность натуры Лекса к романтике: какой же рыцарь без трудностей?!
Кто бы мог подумать, что Лекс, большеголовый и светловолосый мальчонка, станет для меня главным человеком детства? Товарищем и настоящим другом? Братом, в конце концов?..
Но он стал. Он, из всех нас, семерых (пятеро, включая меня и Лекса от первого матушкиного мужа, - чьего имени история, как говорится, не сохранила и двоих от второго), наиболее похожий по духу на мать, кроме разве что безропотной Айелы, стал мне помощником и советчиком. И за это я его люблю.
…Пирожок был вкусным, очень вкусным, особенно если учесть, что последней едой был крошечный кусочек сыра, доставшийся на завтрак ещё до рассвета. Спрашивать, откуда Лекс его взял я не стала… да мне и в голову не пришло бы спросить его о подобном – я и в детстве была куда практичнее брата.
Мерно шуршала трава, пирожок таял на глазах. Я, смакуя каждую крошку, отправила его остатки в рот и даже облизала ладонь. Лекс покосился на меня, поколебался немножко и… протянул мне свою долю. Я удивлённо уставилась на неё и помотала головой.
- Ты… не надо… спасибо, конечно, но… не. Не буду.
Лекс неподдельно смутился и стал пристально смотреть на свои босые, смуглые от грязи ноги.
- Ну как хочешь.
- А… с кем ты подрался?
Я думала, смутиться ещё больше невозможно. Я ошибалась.
Лекс поднял на меня глаза, несчастные и упрямые одновременно.
- Я… ну… Какая разница?!
- Ну и ладно, - пожала плечиками я. – Не хочешь, не говори. Ну я пошла тогда…
Я стала подниматься, но была остановлена Лексом.
- Роксан, я… - он ещё немного помялся. Мне надоело ждать, я дёрнула руку и тут… Лекса словно прорвало. - …Ты прости, я не успел. Я видел, как они тебя били, но не успел подбежать. Меня Томах задержал. А потом, когда меня Томах отпустил, я опять к тебе побежал, а тебя уже не было… И они так ухмылялись… Ну я их и… Ты прости меня, а… Ксанка?..
И замер. Лишь рука мелко дрожала, выдавая волнение. Я тоже не могла поверить в услышанное. Это что же, выходит, Лекс за меня заступился? И… отомстил? Лекс?! Его слова, его на миг проступившие яркие и горячие эмоции никак не укладывались у меня в голове.
Я медленно вытащила из захвата руку. Его рука безвольно соскользнула вниз.
И присела рядом, приобняв за худенькие плечи, обтянутые рваной льняной рубашонкой.
- Мы выживем. Лекс, правда. Мы выживем.