Наутро за Клер пришли. Она старалась не смотреть в бесстрастные лица молчаливых слуг, должно быть, проводивших на смерть не одного пленника барона. Клер повели наверх, в ее собственные покои, где ловкие камеристки умыли ее, расчесали и причудливо заплели волосы, одели в платье зеленой парчи, отделанное золотистой тесьмой.
Когда она была готова, в комнату внесли невиданной величины зеркало – стоя перед ним, Клер могла видеть себя в полный рост.
- Никогда я не видел вас более восхитительной, чем сейчас. Вы похожи на весну – но бледную, запорошенную снегом.
Барон стоял за спиной у Клер, и она смотрела на его отражение в стекле.
- Ну же, мадам, разве честь дочери пэра не велит вам являться на казнь, имея вид достойный, величественный и великолепный? Лучшее платье, лучшие драгоценности – они были приготовлены в качестве свадебных уборов, но в такой прекрасный день, по такому торжественному поводу почему бы не облачиться в них? – он приблизился и добродушно погладил ее по голове, словно отличившуюся на охоте борзую. - Смотрите же, не опозорьте меня – улыбайтесь, сияйте, взойдите над этим городом, словно солнце, светлейшая.
Проговорив это, д’Оэн взял Клер за руку и повел во двор, где их ожидали носилки – барон с величайшей ядовитой любезностью помог невесте сесть, сам взошел на коня и дал знак отправляться.
Носилки были закрытыми, но с той стороны, где ехал барон, занавески не были задернуты, оставляя широкую щель, достаточно широкую для того, чтобы Клер могла видеть, что творится на улицах. Горожане возбужденно перекликались, спеша в центр Доннэ, к Собору, но кортеж барона д’Оэна без помех двигался среди толпы, которая при его приближении спешила расплескаться в стороны, словно от шествия прокаженных. Клер принуждала себя смотреть на окружавших ее людей безмятежно и не прятать лицо в тени. Однако она побледнела, когда барон в окружении свиты въехал на площадь Колер, посреди которой заметила высокий помост, увенчанный плахой и окруженный со всех четырех сторон отрядом судебной стражи, одетой в вороненые кольчуги.
Д’Оэн велел остановиться. Спешившись, он подошел к носилкам и подал руку Клер. На мгновение она замерла, глядя на протянутую ей руку, на одном из пальцев которой лучился темным светом сапфировый перстень. Поборов слабость и дурноту, Клер вложила свою руку в руку барона, ступила на площадь и обвела ее долгим взглядом.
Вокруг эшафота были устроены подмостки с наскоро сколоченными ложами, в которых рассаживались знатные зрители. Простая публика занимала места за бревенчатым ограждением; ловкие разносчики питья и закусок уже начали предлагать свой товар. Вокруг разносился веселый гул, будто люди готовились смотреть захватывающее представление.
Клер ощутила непреодолимую дурноту, но барон, подхватив ее под руку, почти силой вел ее вперед. Не сразу Клер поняла, что идут они не к плахе, а поднимаются по дощатым ступеням в ложу, украшенную эмблемами рода д’Оэнов. Не успела она сесть в кресло, поставленное у самых перил, как раздался низкий вой медных труб, и на площадь медленно въехала красная палаческая повозка; стража пропустила ее к месту казни и снова сомкнула ряды.
Палач и его подручные втащили на эшафот осужденного и развернули его лицом к толпе, удерживая его за волосы так, чтобы он не мог опустить голову.
Вслед за преступником поднялись трое судейских в черных мантиях и круглых шапочках. По их знаку сопровождавший приговоренного пристав развернул свиток и громко прочитал, по очереди поворачиваясь к югу, западу, северу и востоку:
- Морторана де Вернея приговорили к публичному покаянию перед центральными вратами Собора святых Петра и Павла. Его надлежит привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках, затем в той же телеге доставить на площадь Колер и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженный там эшафот, причем в правой руке он должен держать скипетр Пастыря Шутов, украшенный на конце бубенчиками. Руку эту после собираются обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами палача, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы. Затем надлежит разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру над водами реки Вьен.
- Вы будете о нём плакать, мадам? – раздался над ухом Клер невозмутимо-холодный голос барона д’Оэна.
Она не повернула головы: тело не слушалось её и, как казалось ей, готово было распасться от малейшего движения, словно здание, сложенное из камней, не скрепленных раствором.
- Ему ещё долго мучиться, а мы тем временем сможем поговорить по душам. Чтобы вам не было скучно смотреть, как это мясо протухает, я кое-что вам расскажу.
Клер не хотелось слушать никаких историй, но она понимала, что уйти с площади ей всё равно не позволят.
- Ваш драгоценный Морторан, будучи в тюрьме, прислал мне письмецо, в котором расписал все ваши совместные похождения: прошедшие, настоящие и предполагаемые в самом ближайшем будущем. Этим предательством, надо думать, надеялся оправдаться или разжалобить меня. Что, вы не возмущены, мадам? Вам изменили! Ваш принц оставил вас! Впрочем, он всего лишь воздал вам око за око. После прочтения его исповеди я стал лучше думать о вас как о женщине, но хуже – как о существе, наделенном разумом. Вы совершили столько промахов по собственному недомыслию, из трусости и упрямства, что скипетр Шутов по праву принадлежит вам, а не этому несчастному честолюбцу. Его побуждения и поступки понятны мне, но ваши – нет.
- Когда вы схватили его?
Барон рассмеялся:
- Как только вы ушли от него, мадам. Мои соглядатаи трудятся не за страх, а за совесть – и вы полагали, что смогли ускользнуть из-под их надзора?
- Значит, все уже было решено без меня? – вырвалось у нее. Случай не оставлял ей выбора, а между тем она так мучилась, не зная, кому же отдать предпочтение.
- Я позаботился бы о тебе…
- Вы это уже говорили мне однажды, - раздраженно прервала его Клер – досада душила ее за горло раскаленной рукой; из головы не шло, что д’Оэн жестоко над ней насмеялся: когда она пришла к нему повинной, барон уже знал, что де Верней схвачен и обречен.
Барон оперся локтем о барьер ложи, прижал ладонь ко лбу.
- Вы хорошо помните речи, но, к вашему величайшему горю, поступки помнить вы не способны. Я вас искренне ненавижу. Однако нам всё же придется потерпеть друг друга – столько, сколько понадобится. Вы по-прежнему противитесь нашей свадьбе?
- Когда моё согласие что-то значило для вас? – дерзко возразила она.
- Всегда.
- Ха! – вид казни делал её безрассудно смелой, даже наглой. Однако приступ злости ненадолго вернул ей силы – в то время как они беседовали, палачи уже разобрали и прилаживали свой устрашающего вида инструмент, и их приготовления вернули Клер к прежнему настроению.
- Сила ничего не решает, если дело касается женщин, - наставительно произнес д’Оэн. – Дочери Евы на удивление упрямы, глупы, стойки и отважны. Да, я утверждаю, что сила ничего не решает… но порой она необходима. Вы не понимаете доброго обращения, мадам, поэтому я вынужден быть тем, за кого меня все вы принимаете – чудищем, ночным кошмаром. Я не намерен больше печься о ваших желаниях и осведомляться о ваших предпочтениях – отныне я собираюсь заботиться только о собственных нуждах. Раньше я просил, теперь начну приказывать. Я думаю, резкость вам придется по душе. Жена да убоится мужа своего… Я устал от слов. Давайте же смотреть.
Несмотря на то, что Клер едва не лишалась чувств, она не могла оторвать глаз от эшафота – против воли зрачки ее следили за страшным зрелищем казни.
Действо четвертования заняло много времени, поскольку палачам велели не торопиться, и, в конце концов, чтобы оторвать конечности осужденного, пришлось перерезать ему сухожилия и измолоть суставы. Зажгли серу, но пламя оказалось столь слабым, что лишь слегка опалило кожу с наружной стороны руки. Затем один из заплечных дел мастеров, высоко засучив рукава, схватил длинные стальные щипцы и принялся раздирать ему сначала икру правой ноги, затем бедро, потом с обеих сторон мышцы правой руки, потом сосцы. Палач этот, хотя и был человеком сильный, с большим трудом вырывал куски мяса, которое ему приходилось захватывать щипцами дважды или трижды с одной и той же стороны и выворачивать, и на месте изъятой плоти всякий раз оставалась рана величиной с монету. Тот же приставленный к щипцам палач железным черпаком захватил из котла кипящего варева и щедро плеснул на каждую рану.
Невыносимая боль заставляла де Вернея время от времени издавать ужасные вопли, и он часто повторял: «Господи Иисусе, помилуй, помоги мне, Господи». В утешении Церкви ему, однако, было отказано, поскольку он был признан нераскаявшимся богохульником, бунтовщиком и врагом королевства. После этих терзаний де Верней, сдерживавший крики и не богохульствовавший, поднял голову и оглядел себя.
- В мужестве этому псу не откажешь, - с одобрением произнес барон.
- Он - хороший дофин Инквизиции, - безжизненным голосом откликнулась Клер. Всякий раз, когда де Верней вскрикивал от прикосновений палачей, она вздрагивала всем телом.
Барон зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью:
- Пожалуй, если мэтр и его помощники будут так стараться, наш Морторан не доживет до конца собственной казни. Надо подкрепить его силы освежающим напитком.
По знаку барона осужденному поднесли флягу с питьем. Прежде чем сделать глоток, де Верней пристально посмотрел на д’Оэна и его невесту. Робер наклонил голову, глядя врагу прямо в глаза, и тот, кивнув в ответ, отведал предложенного ему напитка. Выпив все до капли, де Верней со страдальческой, исказившей его лицо улыбкой, откинулся назад и плотно смежил веки; палачи, занятые с лошадьми, на некоторое время оставили его в покое, позволив отдохнуть от истязаний.
Затем к телу обреченного привязали тонкие бечевы, прикрепленные с другого конца к сбруе: к ногам и рукам, по одной к каждой конечности. Бечевы на его руках и ногах были затянуты так туго, что должны были причинять ему несказанную боль, однако де Верней не издал ни одного стона.
Лошади рванули, каждая из них тянула человеческое тело к себе, каждую держал палач. Через четверть часа действо повторили, и после нескольких попыток направили лошадей по-другому: тех, что тянули за руки, стали поворачивать в сторону головы, а тех, что были привязаны к бедрам, - в сторону рук, чтобы порвать связки. Де Верней, казалось, лишился чувств – он безропотно претерпевал страшную пытку, и глаза его оставались закрытыми. Подручный палача выплеснул на тело преступника ведро ледяной воды – де Верней встрепенулся и пришел в сознание, однако это длилось недолго – вскоре он вновь бессильно повесил на грудь голову.
Наконец палач и его помощник, который орудовал щипцами, вытащили из карманов ножи и, поскольку преступник больше не шевелился и не приходил в сознание, надрезали тело де Вернея в бедрах. Четыре лошади потянули в полную силу и оторвали обе ноги, сначала правую, потом левую. Потом надрезали руки у предплечий и подмышек и остальные связки; резать пришлось почти до кости. Лошади дружно рванули и руку одну за другой
Когда все четыре конечности были оторваны, приставы приблизились, чтобы убедиться в смерти де Вернея. По их знаку палачи подняли торс, чтобы бросить на костер. Оторванные руки и ноги отвязали от бечев и тоже бросили на костер, сложенный в ограде рядом с плахой. Потом растерзанное мясо закидали поленьями и вязанками хвороста и зажгли воткнутые в дрова пучки соломы. Во исполнение приговора все было сожжено дотла.
Робер заставил Клер остаться на площади Колер до тех пор, пока от зажженного костра не осталась груда багровых углей. Лишь тогда он повернулся к невесте и надел ей на палец некогда преподнесенный Клер изумрудный перстень со словами:
- Всё кончено.