Наутро Клер решилась нести повинную голову на плаху, рассудив, что в конце концов запирательство принесет ей больше вреда, чем пользы. Она прошла в личный кабинет д’Оэна, встала на середину комнаты и устремила на барона смелый взгляд.
- Я должна побеседовать с вами, Робер.
Тот медленно, словно был в глубоком раздумье, кивнул.
Клер стиснула руки и продолжала:
- Де Верней, пащенок Инквизиции, находится в городе. Завтра в полдень он обещал ждать меня за Полуночными воротами, у Солдатского родника.
Барон медленно поднялся с кресла, шагнул к Клер. Она хотела прикрыть веками глаза, и не могла. Д’Оэн взял её двумя пальцами за подбородок.
- Вот как? Откуда же, мадам, у вас столь ценные для государства сведения?
Клер знала, что, начав говорить правду, нужно говорить её до конца.
- Я услышала это от него самого. Я виделась с де Вернеем. Он предлагал мне бежать с ним.
Д’Оэн недоверчиво вздернул бровь, но смолчал. Клер пыталась отвернуть голову, но цепкие пальцы держали крепко.
- Я с самого первого дня понимал, что вас следовало тихо отравить или прирезать. Или потерять в лесу во время охоты. Или позволить напасть на вас беспощадным разбойникам. Одним словом, раз и навеки избавить себя от вас. Я слишком долго медлил с расправой – вы забавляли меня, как ручной зверек. Теперь мой зверек вздумал кусать протянутую к нему хозяйскую руку. Говорят, женщины приносят с собой три беды: Trahison – измену, Tristesse – печаль, Tendresse – нежность. Раньше я этому не верил.
- Так сказал Гиень из Кравальяка в своей третьей тенсоне к мессиру Лионелю, - осипшим голосом произнесла Клер.
- В самом деле? Ну, вам лучше знать.
Внезапно он ударил её по щеке. Клер ахнула, отшатнулась.
- Я позаботился бы о тебе, дура. Они все меня боятся. Пусть ка кто нибудь посмел бы тебя тронуть - убил бы! - Он дернул ее к себе, дал ещё одну пощечину. Клер пыталась вырваться. Он порывисто прижал её к своей груди. - Я позаботился бы о тебе, понимаешь? Всё бы для тебя сделал! А теперь… теперь что случилось? Ничего больше нет, ничего…
Он оттолкнул её, направился к небольшому резному поставцу, отпер дверцу ключом. Клер следила за ним затравленными глазами.
Д’Оэн вынул из поставца хрустальный флакон, протянул его Клер:
- Прошу вас, мадам, пейте. Видит Бог, всего этого не стерпел бы и святой. Пейте!
- Что это? – отшатнулась Клер.
- Яд.
Клер посмотрела на него и из последних сил гордо выпрямилась:
- Не буду. Я не хочу умирать.
Он поставил флакон на стол, сухо стукнув стеклом о дерево. Потер руки.
- Как пожелаете. Следуйте за мной.
Клер попятилась к двери:
- Я никуда не пойду с вами.
Д’Оэн не стал тратить время на уговоры – вцепившись ей в локоть, он силой поволок за собой упиравшуюся Клер. На ходу он выкрикнул приказ отворить подземелья. Клер видела, как вдоль стен замирали встреченные ими слуги, кланялись и, пропустив хозяина, шли дальше. Клер даже не пыталась звать на помощь и боролась молча: она не забыла подобострастия стражников Катарэны, в доме же барона надеяться на чьё-либо заступничество ей и вовсе не приходилось. Вскоре она перестала сопротивляться и позволила д’Оэну вести себя куда ему будет угодно, тем более что они начали спускаться по лестнице в подвалы особняка, и Клер ни на миг не усомнилась в готовности д’Оэна спустить её по крутым ступеням вниз головой.
Они вошли в просторную, но с низкими потолками камеру, заставленную причудливыми станками и приспособлениями. Слуга внес фонарь, оставил его на плоской столешнице верстака и немедленно удалился. Барон толкнул Клер вперед, в сумрак:
- Вам я предназначил Железный Крест. Вы, моя добродетельнейшая христианка, одобрите сей выбор.
Он поднял фонарь над головой, освещая сооружение, стоявшее у стены. Это были два крестообразно скрепленных массивных бруса, внешняя сторона которых была густо усажена выступающими остриями, бурыми и источенными ржавчиной. Клер протянула руку и потрогала один из штырей:
- Острый.
Д’Оэн опустил фонарь и поставил его на прежнее место.
- Отнюдь не все. Некоторые нарочно затуплены, чтобы муки можно было продлить. Человека, мадам, распяливают на Кресте, привязывают его за руки и за ноги и оставляют в покое. Иногда, если хотят доставить себе зрелищем более утонченное удовольствие, Крест ставят на солнцепеке. Забава хороша тем, что всегда есть время посмаковать наслаждение чужой болью. Вам нравится, мадам?
Клер посмотрела на фонарь и наконец заметила, что верстак был дыбой.
- Это пыточная камера?
- Вне всякого сомнения. А это, - он обвел глазами полумрак, - моя несравненная коллекция орудий боли. Но вы, если возымеете охоту, имеете право выбрать инструмент, которым будут рвать ваше тело. Вы же – дочь пэра и моя нареченная невеста, ваших привилегий никто не отнимет.
Клер закрыла лицо ладонями и беззвучно заплакала.
- Вы, мадам, сделали всё, что было в ваших силах, чтобы вынудить меня. Я полагаю, что если хотя бы единожды по-настоящему показал вам зубы дракона, вы, милая графиня, успокоились бы. Мягкое, снисходительное отношение вас безвозвратно погубило и развратило, и к тому же слишком быстро – ожидалось, что хотя бы нашу свадьбу вы переживете. Но я решил: титул пэра, полученный законным путем, не стоит страданий, причиняемых вашим участием в моей многогрешной жизни. Вы сами не знаете, чего хотите: вы отвергали меня, как брезгуют осклизлым ядовитым гадом, однако я распалял ваше любопытство дочери Евы. Вы забавлялись с бедным Жаворонком, но вы и любили его – за песни и ту жалость, которую он у вас вызывал. Тибо из старого города Шалона… не достоин моего слова и вашей памяти. Разные глаза – голубой и черный, надо же!.. Пройдоха де Верней, ускользающий из моих рук, но не из ваших вожделеющих дум. Вы – ложная подруга не только мне, но и им всем. Меня утешает только то, что никто из них не догадывался об оструганных кольях на дне ловушки – чутье подвело не одного-единственного зверя. Однако с меня довольно, я устал от вас и вашего ветреного нрава, я утомился загадывать, что принесет мне новый день рядом с вами. Вас невозможно усмирить, нельзя сломить и бесполезно запугивать, вы только становитесь упрямее и невыносимее. Так я вырву вас с корнем, благородная дочь пэра и моя нареченная невеста. Можете лить слезы столь же обильные, как осень – дожди, но я - д’Оэн, и меня не размоют несколько оброненных вами из глаз капель. Я был вашей последней опорой, но вы старательно подрубали сук, на котором сидели. Вы долго колебались в выборе – я пришел вам на помощь и сделал тот самый многотрудный выбор за вас. Как я мог оставить в недоумении и сомнениях прелестную дочь пэра и мою нареченную невесту? Я, быть может, и чудовище, но в том, будто я попираю священные заветы куртуазии, меня никто никогда обвинить не сможет – я не бросаю прекрасных дам в беде и всегда охотно разрешаю их затруднения огнем и железом, как умею. Не обессудьте, мадам. Моё терпение окончательно износилось, и пора выбросить эту бесполезную ветошь в пламя.
Клер плакала.
- Вас должно утешать то, что вы отойдет в мир иной чистой и непорочной девицей.
- Увы, мессир, я лишена этого утешения, - пробормотала Клер, в глубине души безмерно изумляясь той дерзости, что произносит её язык. – Ваше мнение обо мне слишком снисходительно.
Барон скрестил руки на груди и опустил уголки губ:
- Что такое?
- Да-да, вы не ослышались, мессир мой жених. Представляю, какое лицо вы скроили бы после свадьбы!
- И кто же это был?
- Франсуа Мебон по прозвищу Жаворонок, - вызывающе отчеканила звонкое имя Клер. Ей показалось, что д’Оэн перевел дух с облегчением.
- Я, признаться, начинаю уважать этого трубадура. Он своего не упускает.
Клер прищурила глаза:
- Вашего не упускает, хотите вы сказать?
Д’Оэн поднес пальцы к вискам:
- У меня от вас голова лопнет. Что вы сделали такого, чтобы заползти мне под кожу и врасти в мои кости?
Клер открыла рот, но он заставил её молчать нетерпеливым движением век.
- Не надо толковать мне про силу судьбы и предопределения. Это не лэ, и ничего чудесного с нами случиться не может. Я говорил с мэтром Гайаром – он плёл мне что-то о Старом Роке, который любит насмешничать, и клялся, что я не миную брака с вами. Он вами подкуплен, да? Вы давно стакнулись с дряхлым колдуном. Хотелось бы знать, что вы посулили полумертвому старцу, приближенному к королю? Вторую молодость, обретенную в непорочных объятиях моей милой графини?
Клер фыркнула:
- Барон д’Оэн мог бы уметь хлестать оскорблениями больнее. Даже мой батюшка нашел бы слова более ранящие.
Он развернулся на пятках, зло хлопнул в ладоши:
- Ах да! Ведь именно в убийстве его я обвинялся с гневным пылом, заставлявшим моё сердце трепетать и содрогаться. Вы столь быстро утешились! Где же траур, слезы и хоть немного скорби? В чём-то вы мне всё же подходите. – Он взглянул на неё исподлобья. – Надо быть последним дураком, чтобы жениться на такой лживой суке, как дочь пэра! Оставляю вас наедине с вашей судьбой. Прощайте.
Дверь захлопнулась, и Клер не удивилась накрывшей её темноте. В подземелье особняка д’Оэнов можно было сойти с ума от страха, но именно в этом унылом страшном месте Клер почувствовала себя бодрее духом. Хвали день к вечеру, сказала она себе. Барон д’Оэн ничего не делает опрометчиво, и даже если теперь он в ярости, через несколько часов он может сменить гнев на милость. Если же нет, вскидывала гудевшую от недавних рыданий голову Клер, дочь пэра сумеет достойно умереть. По крайней мере, подумала она с облегчением, ей уже не придется разрываться между Робером и де Вернеем – барон избавил её от какой бы то ни было необходимости выбора, следовательно, она наконец может поразмыслить над своим будущим, не отвлекаясь на посторонние обстоятельства. Немного оправившись от испуга, Клер нашла, что речи барона были ясны, точны и неопровержимо справедливы – нельзя было не согласиться с каждым словом, слетавшим с его уст. Он был невероятно снисходителен к ней, хотя видел все её недостатки и пороки. Он был кроток с ней, чего невозможно требовать ни от одного самостоятельного мужчины, вошедшего в совершеннолетний возраст, тем более – от д’Оэна. Он предоставил ей возможность одуматься: со временем, полагал он, она привыкнет, перестанет дичиться и поймет свою выгоду от покорности, послушания и верности. Однако, доля вины есть и на нём – ему следовало дождаться церковного оглашения, торжественной помолвки при королевском дворе, передачи её с рук на руки от отца жениху, вместо того, чтобы вырывать у неё обещание, брать с неё клятвы и увозить в свои домены, словно похититель. От такого пошла бы кругом и более крепкая голова, чем у неё. Д’Оэн перехитрил сам себя, очутился в собственноручно устроенной ловчей яме. Если бы он читал лэ Марии Кастельморской, то был бы осторожнее, поскольку был бы оповещен о том, как легко и незаметно победитель и побежденный меняются местами, как чередуются взлеты и падения. Клер с некоторым недоумением поняла, что не считает д’Оэна врагом. Наверное, она привыкла думать о нём как о будущем супруге, а о браке с ним – как о неизбежности. Прожив рядом с бароном столько недель, обретаясь под его кровом и находясь под его опекой, она притерпелась к нему. Клер честно призналась себе, что д’Оэн обходился с ней гораздо учтивее и предупредительнее, чем покойный граф Веритэ, чьи буйные ухватки она отчасти унаследовала. Д’Оэн, быть может, и чудовище, но зла от него она видела не так уж много. Лишь Жаворонок…
Что ж, перед бунтом Инквизиции Леофраст и Франсуа явились в Доннэ и тайно предстали перед бароном, а тот не приказал ни убить их, хотя они поднимали против него войска графства Веритэ, ни пленить, хотя их жизни стоили в глазах его невесты настолько дорого, чтобы угроза им заставила бы её быть смиренной и преданной, даже ласковой и послушной. Барон не воспользовался удачно доставшимся ему преимуществом, и как ему отплатили за великодушие? На Празднике Шутов д’Оэну было совсем не до смеха.
Она вредила ему чем только могла. Она не желала покоряться – и теперь у неё ни отца, ни жениха, ни друзей. Остался один лишь Железный Крест. Её Крест…