Патриция Маккиллип

Марис записала в дневнике:
Дорогой Дневник, ты мой свидетель, тебе я расскажу о волшебстве, которое познаю в Бордертауне. Я выбрала тебя, потому что ты такой зеленовато-серебряный, а эти цвета кажутся мне волшебными – сама не знаю, почему. В общем, как только услышу первые заклинания, сразу доверю их тебе. Как только сумею отыскать Бордертаун.
Сидя на корточках у пыльной дороги и уместив на коленке пустой дневник, она подняла голову, когда услышала фырканье мотора. Рука с задранным в надежде на удачу большим пальцем потянулась вперед. Но женщина в грузовичке, куда кроме нее втиснулось не менее четырнадцати скандальных ребятишек не старше шести лет, бросила на Марис измученный взгляд и укатила, обдав облаком золотой пыли. Марис усиленно заморгала, освобождая веки от пыли, и снова взялась за ручку – тоже серебряную, с зеленым пером.
Надеюсь скоро туда попасть. Судя по виду той женщины, она не знает дороги, а сама дорога ведет, наверное, к бедным фермам и дешевым закусочным, и больше никуда. Но! Кто знает? Кажется, это и есть первое правило волшебства.
На этом месте она прервалась и удовлетворенно спрятала дневник и ручку в рюкзак.
Гораздо позже, после бесконечной тряски в грузовике-тихоходе, нагруженным целым стогом сена (тот все норовил опрокинуться), она сидела в ресторанчике для водителей, приткнувшемуся на обочине шоссе, и жевала то жаренную картошку, то кончик ручки, которой опять делала записи. Время было позднее, а ближайшим городом, судя по газетам, которые предлагались посетителям, был Оук-Хилл. Газеты толстые – значит, город немаленький.
Бордертаун может оказаться там. Он может оказаться где угодно, - писала она. – Мне все равно, ведь я не знаю, где нахожусь. Может, драндулет с сеном завез меня в другой штат? Во всяком случае, у моего движения появилась цель. Оук-Хилл! Звучит волшебно. Большой город, где сохранилась дубовая роща на холме…
Она перестала писать, представив себе город на месте шоссе, с которого то с ревом, то с чиханием сворачивали грузовики, сбрасывавшие скорость перед заправочной станцией рядом с ресторанчиком.
Но очень возможно, что с дубами его связывает не больше, чем Лос-Анджелес – с ангелами. Ожидай неожиданного – еще одно правило волшебства. Хотя в данном случае ожидаемое, по-моему, еще более…
- Хочешь еще чего-нибудь, кроме картошки, детка? – спросила ее официантка – рослая, ширококостная, с тяжелым безразличным лицом и чистой шелковой кожей.
«Да, - мысленно ответила ей Марис. – Твою кожу. Такую же чудесную молочную кожу. Ради такой ничего не пожалела бы».
- Нет, - ответила она вслух. – Только еще стаканчик коки, пожалуйста.
Официантка наклонилась к ней.
- Вообще-то уже поздновато, а ты тут одна…
- Мои родители в мотеле, смотрят телевизор, - очень правдоподобно соврала Марис. – А я проголодалась.
- Вот оно что! – Официантка не отходила, выражение ее лица не менялось. – Молодец, что захватила с собой рюкзак. Мало ли что взбредет родителям в голову.
- Я храню в нем свои секреты, - объяснила Марис. – Собираюсь изучать магию.
Она по опыту знала, что после этих слов люди начинают нервничать и, закончив расспросы, проявляют повышенный интерес к оленьей голове над дверью или к часам в противоположном углу. Смущало людей и ее лицо, тем более со звездочками, нарисованными поверх хронических прыщей размером с еловую шишку каждый. Глазки у нее были в кучку, водянисто-серые, посередине носа выросла здоровенная горбина, а длинные волосы, некогда совсем светлые, за последний год приобрели противный цвет, нечто среднее между пеплом и засохшей грязью. Она стала одеваться в тряпье с барахолки, чтобы отвлечь внимание от своей безнадежной физиономии: потертый бархат, шляпа с широкими полями, вся в поддельном жемчуге, блузка с блестками, которая сверкала, как фольга в солнечный денек, длинная цветастая юбка, придававшая ей загадочный вид, делавшая цыганкой, гадалкой, знающей немало тайн и готовой ими поделиться за хорошую мзду. По словам матери, в таком наряде она походила на взрыв в Ночь Всех Святых.
«Люди любят тебя за то, какая ты есть, - говорила мать, - а не за твой вид. Я хочу сказать… Ну, ты сама знаешь. В общем, я тебя люблю».
Но официантку магия не брала, волшебное слово отскочило от ее благостной наружности, не оставив следа, как детская проделка, вроде крашения волос в изумрудный цвет.
- Одним словом, - заключила она, - родители, надеюсь, знают, где тебя искать.

Никто не знает, где меня искать.
Так записала Марис спустя то ли день, то ли три дня, а то и целый год, привалившись спиной к цементной стене, измученная городским шумом. Пальцы, сжимавшие ручку, были холодны, она вообще мерзла с той минуты, как очутилась в городе, хотя горожане спали на лужайках без одеял. В пыльном жарком безветрии рассеивался неяркий солнечный свет. Писать сведенными пальцами было трудно, но страх подействовал пока что только на пальцы и не покушался на голову. Ее отвлекла компания, вывалившаяся из клуба на другой стороне улицы: все в черной коже, черный бисер, черные перья в длинных растрепанных волосах, матовые серебристые очки от солнца. Сначала они разглядывали Марис, как какие-то близорукие насекомые, потом засмеялись. Она опять вжалась в стену, словно так можно было стать невидимкой.
В Оук-Хилле нет дубов и вообще деревьев. Водитель грузовика сказал, что знает, куда мне ехать, а потом остановился посреди всего этого и заявил, что я приехала. «Что это?» - спросила я. А он сообщил: это конец полосы. Я слезла, он покатил дальше. Если это конец полосы, как же он поехал? «Вы не понимаете, - сказала я. – Я еду в Бордертаун, учиться волшебству. Это не Бордертаун, мне сюда не надо». А он мне: «Да ты оглянись!» Ну и что – белобрысая шпана на шикарных мотоциклах. Он говорит: «Не попадайся им на глаза, лучше прибейся к таким де, как ты; больше мне тебе нечего сказать». Я вышла и он уехал.
Она опять перестала писать, отвлеченная перепалкой двух байкеров. Те, заехав в забившийся канализационный желоб, выясняли, кто кого обрызгал, удерживая равновесие каблуками кожаных сапог выше колен. Уткнувшись в свой дневник, она записала:
Это совсем не то, чего я ждала от неожиданного.
На нее упала тень. Она подняла глаза и увидела самое красивое лицо, какое только можно вообразить.
Позже, когда появилось время порассуждать, она задумалась, что же заметила в первую очередь: красоту, пронзившую ее и изменившую представление о волшебном слове, значение которого мигом раздвинулось и включило даже шумливый, бесчувственный, тщеславный и хвастливый противоположный пол; или, подняв глаза и увидев в его глазах свое отражение, тут же разглядела на его лице ужасающую злобу и презрение.
Она подпрыгнула и тихо пискнула, ударившись лопатками о стену.
- Ты! – рявкнул он.
Она снова издала придушенный звук.
- Убирайся отсюда! Ступай искать себе подобных, если такие найдутся. Должно же в этом городе существовать место, куда сползаются белые мышки! Ты занимаешь пространство, которое мне требуется для других целей – например, для чтения граффити на стене за твоей спиной.
на уставилась на него, пораженная силой его ненависти: казалось, он перешел через улицу с ее хаотическим движением только для того, чтобы жестоко наказать ее за сам факт существования на свете. В следующий момент она узнала в нем одного из байкеров в высоких сапогах, ругавшихся у канализационного желоба. На его атласной рубашке, серебристо-серой, как его глаза, красовалась полоска грязной жижи. Либо он сожрал другого байкера заживо, либо заморозил до смерти одним своим взглядом.
Она затаила дыхание, чувствуя головокружение. «Я здесь, - подумалось ей. – Это то самое место».
- Ты, - пропищала она, почти не слыша себя, - не человек.
Он сплюнул, едва не попав ей на туфлю.
- Продолжаешь мозолить мне глаза?
- Я приехала сюда ради тебя.
Теперь он увидел ее – раньше она просто загораживала стену. Его глаза опасно сощурились.
- Ты не стоишь внимания, уродливая мышь, - проговорил он тихо. – Дунуть – и тебя не станет. Но я согласен сосчитать до десяти. Пять на ужас и пять на бегство. После этого я напущу на мышь хорьков. Они любят позабавиться с мышками, а спрятаться здесь негде. Раз.
- Я приехала учиться волшебству.
Он заморгал – надеялся, может быть, что она пропадет с глаз.
- Два.
- У меня есть дневник для записи заклинаний. – Она показала ему свое сокровище. – И ручка. – Она знала, что это детский лепет, что зря расходует дыхание; но если он – единственное волшебство, встреченное в Бордертауне, то у нее нет ничего, кроме него. – Я ни от кого никуда не убегаю, и ты прав, я уродина, но я не потому хочу изучать…
- Три.
- Раз тебе невыносим мой вид, то, может, ты знаешь слепого или безразличного… Это даже не ради самой себя, - добавила она в отчаянии.
- Четыре.
- Это совсем не для того, чтобы превратиться в красавицу, то есть я так думаю, а просто…
- Пять.
- Просто я так хочу! Но как сказать, чего мне хочется, если я даже не знаю, что такое магия? Мне известно только это слово, а тебе – все остальное. Так научи меня!
Он затих – она даже не слышала его дыхание. Потом произнес одними губами:
- Беги.
Какое-то мгновение оба не знали, послушается ли она. Потом она услыхала само слово, ясное и простое, словно он опустил ей в руку камешек. Он подарил ей время еще для пяти вздохов, и даже более того. Возможно, опасность исходила не от него. Возможно, он давал ей первый урок: как слушать. Или, думала она, прижимая к себе дневник и рюкзак и выпрямляясь, он дал ей совет, как-то связанный с внезапным ревом мотоциклов за углом. Она дернулась, потом оглянулась, чтобы увидеть его напоследок.
- Спасибо, - вымолвила она и заметила, что он удивлен. Потом она помчалась по улице, провонявшей засорившимся водостоком, пролитым машинным маслом, выхлопом, слыша вокруг смех и сгорая от стыда. Моторизированные драконы с ревом следовали за ней по пятам, огибали вместе с ней углы, неслись по закоулкам, распугивая крыс и кошек. Лишь один раз она осмелилась оглянуться и увидела его близнецов, только моложе, гибче и злее, с развевающимися волосами, белыми, словно одуванчики. Как и у него, лица у них были подобны дверям, открывающимся и мгновенно захлопывающимся, так что она успевала лишь увидеть, что ей вход воспрещен. Их ненависть была откровенной и неутолимой. Они не давали ей скрыться: преследовали в толпе, взбирались вместе с ней по лестницам, въезжали в брошенные дома и выезжали вон, улюлюкали и звали ее, лаяли по-собачьи, выкрикивали оскорбления; потом вдруг они устали от игры. На людной улице, где пешеходы уступали ей дорогу для бегства, один из мотоциклистов вдруг резко повысил скорость и поравнялся с ней.
Он поймал ее за руку, она, ничего не видя из-за растрепавшихся волос и слез, попыталась вырваться.
- Садись! – прошипел байкер женским голосом, и Марис, запутавшись в собственном подоле и споткнувшись, вытаращила глаза. – Быстрее!
Где-то в закоулках она потеряла рюкзак, но по-прежнему прижимала к груди дневник и ручку; даже сейчас, пытаясь взгромоздиться на едущий мотоцикл, она не желала с ними расставаться. Мотоцикл набирал скорость; Марис хлестали по лицу жесткие волосы. Она выплюнула прядь, попавшую в рот, и ухватилась обеими руками за седло, зажав дневник и ручку между собой и спасительницей.
Прошло немало времени, прежде чем голоса драконов превратились в биение ее сердца.

Позже, при свете единственной голой лампочки, свисающей с облезлого потолка, она написала:
Дорогой Дневник, я не знаю, где нахожусь. – Она помедлила, обхватив себя руками и глядя на страницу. Юбка порвалась, сбитые ноги кровоточили, - бегай после этого в видавших виды кожаных туфлях; волосы и лицо перепачканы, ладони ободраны – она зацепилась на бегу за мусорный бак и проехалась руками по брусчатке. Но как ни больно было писать, она снова сжала ручку. – У меня ничего не осталось от прежней жизни, кроме тебя. Все остальное я потеряла. Этот дом кишит людьми. Большинство одного возраста со мной. Они оказались здесь по самым разным причинам. Некоторые так напуганы тем, от чего сбежали, что бояться говорить. Некоторые слишком обозлены. Думаю, раньше здесь были квартиры. Весь дом пронизан лестницами. Но многие стены снесены или обрушились, наружу торчат водопроводные трубы, повсюду мокрые пятна. Мне дали поесть и посоветовали никогда больше не заходить в ту часть города. Но как я могу не ходить туда? Я спросила, где мне научиться волшебству, но в ответ раздался только смех. Зато ОН не смеялся. Чистокровный – вот как они его назвали. Эльф – прекрасный и опасный для людей. Но у него есть кое-что, необходимое мне.
Она снова прервалась, вычленяя его лицо из беспорядочных, пугающих воспоминаний дня. Что он сделал – предостерег ее насчет мотоциклистов или, наоборот, натравил их на нее? Она медленно вывела:
Мне придется замаскироваться, чтобы снова там появиться. Ведь они знают меня в лицо.
Шли дни, и она уяснила, что загадочное движение в доме объясняется просто; в беспрерывном хождении, смене лиц существовал порядок. Многие ребята работали; одни изображали противоборствующие банды, другие мастерили что-то, например, безделушки на продажу, красили одежду; материалом служил мусор с улицы или находки из ящик на барахолке. Они приносили с собой дух иной жизни, которая текла за стенами разрушенных домов. Некоторые штучки – причудливые яркие перья, сухие листья – намекали на существование леса, но Марис догадывалась, что это только призрак, память о дубах, витающая над городскими улицами. Многое говорило о близком достатке: дорогие ткани, потускневшие кольца, выброшенные за ненадобностью бусы и пуговицы со сложным изображением, иногда даже с очертаниями голов, причем не всегда человеческих.
- Где вы это раскопали? – без устали спрашивала она. – Откуда это взялось? Что это?
Но ответы неизменно были уклончивы и сопровождались озадаченными взглядами – так уж Марис действовала на людей.
- Никто не понимает, что тебе здесь надо, - сказала ей однажды девушка, которая шила из лоскутов цветастые рубахи.
- Я приехала учиться волшебству, - ответила Марис. Простая фраза, которую она повторяла сотни раз.
- Почему? С тобой что-то стряслось? Это из-за кого-то?
Марис широко раскрыла глаза, сама до крайности озадаченная, а потом решила, что все ясно.
- Ты намекаешь на мою внешность? На мое уродство? Считаешь, что из-за этого со мной что-то приключилось, вот я и сбежала, чтобы научиться волшебству?
- Ты вовсе не… - Девушка замялась, потом попробовала снова: - Никто не приходит сюда только из-за… - Новая пауза. – То есть…
Марис почесала голову и безразлично подумала: не хватало только вшей.
- Может быть, - проговорила она, - я бы тебя поняла, если бы ты объяснила, зачем ты сама здесь.
Лицо девушки, настолько красивое, что она, казалось, борется с собственной красотой, захлопнулось, как дверь с защелкой – то же самое происходило с лицами эльфов. Потом, вглядевшись в лицо Марис с нехорошей кожей и глазами глубоководной рыбы, оно опять медленно раскрылось, и Марис увидело то, что та пыталась спрятать: страх, отвращение, надежду.
- Ты не боишься! – выпалила она. – Не боишься того, что осталось позади тебя. Вот что тебя отличает.
Марис уставилась на нее, не убирая с глаз спутанные пряди.
- Попробуй объяснить, - попросила она. – Назови свое имя.
Они долго сидели на голом матрасе, на котором Элейн шила невесть из чего рукав, без умолку болтая. Во время ужина через кухню тянулась бесконечная вереница, чтобы схватить что-нибудь пожевать и уничтожить схваченное на ходу, не переставая переругиваться с полными ртами. Марис, помогавшая поварихе, получше пригляделась к лицам вокруг. Много дней она не отличала одно от другого; все казались бледными, замкнутыми, все бросали на нее отчужденные взгляды, а то и вообще не желали на нее смотреть. Мало кто знал девушку по имени, хотя некоторые награждали ее кличками. Одна и кличек, повторенная и сейчас, сильно ее удивила: «училка»! Если разобраться. то все верно: ведь она постоянно задает вопросы, на которые невозможно ответить, то есть проверяет знания…
Этим вечером она научилась различать своих соседей, понимать выражения их лиц, глаз, поняла, кто вороватый, кто воинственный, кто болезненный, кто злой, кто напуганный. Хотя напуганы были все до одного. Каждый был настороже: кто пускал в ход кулаки, кто бил взглядом, кто голосом. Все ходили ощетинившиеся, готовые отразить удар, напуганные до полусмерти.
Дорогой Дневник, - записала она после ужина, - Элейн рассказала мне невероятные вещи. Она показала мне шрамы. Сначала она твердила, что я ничего не добьюсь, но я все-таки ее убедила; она выкрасит мне волосы своей краской для одежды, которую, как она утверждает, делают из природных материалов: орехов, ягод. Она знакома с кем-то, кто собирает все это и варит краски. Еще она обещала подумать, как быть с моим лицом, которое легко забыть, но трудно не узнать благодаря поселившимся на нем созвездиям. Она велела мне не говорить так про саму себя. А почему? Все так делают. Еще я всегда хохочу первой. Это ей непонятно. В общем, она знает кого-то, кто делает маски из перьев и крашенных тряпок, но пока говорит об этом уклончиво. Думает, что это слишком опасно. Но магия не менее опасна. Раньше я этого не знала, а теперь знаю.
Той ночью, в кромешной тьме, она проснулась, разбуженная странной музыкой. Наверное, снова отключилось электричество; хорошо хоть на улице уцелел один-единственный фонарь, и благодаря ему она, шатаясь по дому, могла разглядеть лестницы и зловещие темные углы. Музыка манила ее вниз, как детская рука, невинная, но властная, уговаривающая: взгляни-ка на этот цветок, этот камешек, этот орешек… Она шла на зов, не думая, босая, с полузакрытыми глазами, волоча за собой оборванную полу старой длинной сорочки без рукавов. Едва услышав музыку, еще не встав с постели, она схватила дневник и ручку и теперь несла их, не сознавая этого и не отдавая себе отчета, что будет делать на пустой улице среди ночи.
Дверь на улицу отозвалась на ее толчок скрипом, но скрип никого не разбудил. Шершавый тротуар еще не успел остыть. Никто нигде не играл; можно было подумать, что музыка доноситься с луны. Она попыталась пошире раскрыть глаза и хоть что-то разглядеть. Музыка раздается на улице, заворожено подумала она. Это играют водопроводные трубы и кабели под асфальтом, поет электрический ток. Она чувствовала ногами вибрацию и знала: музыка вливается ей в кровь. Потом она услышала собственное бормотание: то были произвольные ноты, подобные легкому дождю. Город, покачиваясь, уплывал в даль, как рыхлый серый ком из зданий и улиц, освещенный уличными фонарями. Потом волна изменила направление, и ком стал наплывать на нее – теперь зеленый и золотисто-бежевый, пахнущий не камнем, а землей.
Она стояла на заросшем дубами холме, посреди бескрайнего леса. Деревья были огромные, старые, громоздились над ней, хотя не загораживали вид. «Я королева холма, - подумала она. – Где мое лицо?» Она нагнулась и, не переставая напевать, принялась собирать опавшие листья.
На следующий день среди страниц своего дневника она нашла дубовые листья. Она медленно, любовно вынула их. Вокруг раздавался тяжелый топот соседей, разбегающихся по своим этажам, на кухне надрывался чайник, кто-то терзал электрогитару, делая звук все пронзительнее, кто-кто визжал, протестуя против насилия над слухом. Она разложила листья перед собой. Чувствуя по всему телу уколы, она взяла ручку и неуверенно вывела на чистой странице:
Спасибо.
Она попросила у Элейн нитки, объяснив, что хочет зашить юбку, и потратила утро на сшивание из листьев подобия маски. Труднее всего было устроить отверстия для глаз: листья разъезжались, сколько бы ниток она ни пускала в дело. Наконец она пригрозила листьям, что воспользуется ножницами, если они не послушаются, и тогда листья приняли надлежащий вид, чтобы она могла увидеть между ними город.
Она оторвала от юбки полоску на завязки для маски и спрятала свое рукоделие в дневник. Элейн, портняжничавшая у себя на матрасе, едва оторвала взгляд от шитья, когда Марис бросила ей катушку, и пододвинула изящной грязной ножкой какую-то банку.
- Вот краска, которую я тебе обещала.
- Какого она цвета?
Элейн пожала плечами.
- Кто знает? Все зависит от цвета твоих волос.
Когда волосы высохли, Марис еще раз убедилась, что они у нее совершенно бесцветные. «Бледна, как смерть», - подумала она, пытаясь пригладить это серебристое облако паутины. Все зеркала в доме были либо треснувшими, либо кривыми, в них отражалось что-то невообразимое. Что ж, каково лицо, таково и отражение, думала она, переходя от одного зеркала к другому в слабой надежде на улучшение. Наконец она перестала надеяться и взяла взаймы у соседей одежду, в которой можно выйти: «Йосмитский национальный парк. Вскармливай дикую природу в себе». Обуваться она не стала, на случай, если снова придется спасться бегством.
Свернув не больше трех раз, она заблудилась. Вокруг громоздились одинаковые ветхие дома, прохожие толкали ее, не видя в упор. Город смердел, как грязный и голодный зверь, не переставая, выл и рычал. Ни о каком волшебстве, даже о малейшей его вероятности не возникало и речи. Нигде не было заметно ни одного листика – сплошь камень и резкие, слепящие переходы от тени к свету. Марис открыла дневник, быстро нашла свою маску, надела ее и облегченно перевала дух. Спрятавшейся, думала она, может быть кем угодно, чем угодно. В следующую секунду она окаменела, вспомнив, что несет предметы, по которым ее ничего не стоит опознать.
«Они не обязательно мои, - подумала она мгновение спустя. – Я нашла их на улице. Наверное, кто-то их уронил и в спешке не стал поднимать». Она сунула ручку в серебряную копну волос, зажала дневник под мышкой. «Скорее всего, он тогда не заметил дневника».
При одной мысли о нем она испытала озноб – то ли от страха, то ли от предвкушения. «Как его убедить? – спросила она у дневника. – Может, дать ему что-нибудь?» Если, конечно, он позволит ей промолвить хоть словечко, прежде чем напустит на нее своих хорьков. Но у нее все равно нет ничего такого, что могло бы его заинтересовать, на что он хотя бы соблаговолил взглянуть.
Или он ее ждет?
И она позволила городу затянуть ее, побрела в сторону его неведомой cердцевины.
Постепенно до Марис дошло, что на нее пялятся, от нее шарахаются, расступаются, давая дорогу, - даже те, кто щеголял с бритвенными лезвиями на шее и скрывал от остальных глаза. Она привыкла поспешно отводить взор, притерпелась к молчанию, которым ее встречают, чтобы дать ей удалиться на расстояние, когда она не услышит их шуточек в свой адрес. Но эти были хорьками, дикими волшебными существами, с лаем преследовавшими ее по улицам; теперь же они уступали ей дорогу, тщательно стирая всякое выражение с лиц. «Разве они не догадываются? Разве они не видят? Ведь это всего лишь я, только под маской из умирающих листьев да в майке из Йосмитского парка».
Но нет, они ослепли. Она как будто прибавила в росте, даже замедлила шаг, минуя их, хотя отказывалась гадать, что произойдет, когда их осенит, что это всего-навсего она.
Наконец она заметила его, шагающего к ней по тротуару, и остановилась. Он тоже увидел ее, и его лицо посуровело. Но она с удивлением поняла, что так он готовиться встретить страх, а не ее. Он аккуратно обошел ее, надеясь, наверное, что она остановилась не ради него. Но она обернулась, посмотрела ему прямо в глаза и добилась, чтобы он оступился и тоже замер на месте.
- Кто ты? – прошептал он.
У нее пересохло во рту. Просто ответить на его вопрос, ничего больше…
- Марис.
- Что тебе надо?
- Тебя.
Он медленно вздохнул. Кожа его была так бледна, что уже не могла стать белее, но челюсти сжались сильнее прежнего.
- Что тебе надо от меня?
Она судорожно глотнула, чувствуя, как врезается в ребра дневник, зажатый под мышкой. Насколько сильна власть, которую имеет над ним ее маска? Хватит ли у нее отваги сказать то, что хочется? Но как еще узнать самой, кто она такая, какой он видит ее сейчас? И Марис ответила, взвешивая каждое слово:
- Я хочу, чтобы ты сказал «да». На все, о чем я попрошу.
- Да.
- Хорошо. – Она поднесла руку к лицу и подняла маску, показав ему свое нечистое, потное человеческое лицо. – Научи меня волшебству.
Он молча смотрел на нее еще какое-то время, потом содрогнулся всем телом и выдавил:
- Кто ты?
Она разинула рот да так и осталась стоять, не сводя с него взгляда. «Марис» - собиралась ответить она, но ведь она сама не узнавала эту Марис, остановившую эльфа посреди улицы и вынудившую его спросить, как ее зовут.
- Не знаю, - медленно ответила она, все еще недоумевая, почему он не натравит на нее своих хорьков, притаившихся в канавах и за разбитыми окнами. – Чего ты боишься?
Она услышала, что он снова задышал, его лицо немного ожило.
- Я не видел твоих глаз, - тихо ответил он. – Твоего лица. Только листья. Ты посмотрела на меня сквозь листья, старые, как сам наш мир, и сказала, что пришла за мной. Раньше я думал, что ничего не боюсь. – Он помолчал. – Но тебя я, кажется, боюсь. Где ты взяла листья?
- Во сне.
Он кивнул, нисколько не удивившись.
- И ты вернулась сюда, чтобы найти меня. Ты меня не боишься, хотя я тебя отсюда прогнал.
«Боюсь, еще как, - подумала она. – О да! Не меньше, чем шаровой молнии у себя на ладони. Но я – Марис, способная поймать молнию и остаться в живых».
- Почему лес позволил мне увидеть его во сне? Почему отдал мне листья?
Он покачал головой.
- Мне он тоже снился, но никогда не позволял что-либо забрать. – Он осторожно прикоснулся к листьям вокруг ее глаз, потом неожиданно спросил: - Что случилось с твоими волосами?
- Они побелели.
Он опять кивнул. И она догадалась, что в старом лесу такое случается.
- Теперь ты больше похожа на одну из нас.
- Я пыталась изменить внешность, чтобы ты меня не узнал и не прогнал снова.
Он слегка пожал плечами.
- Это ничего не решает. Для меня все люди на одно лицо. Без листьев я бы ни за что тебя не вспомнил.
- Но ты не знал…
- Я узнал в тебе волшебство, - сказал он просто.
Она почувствовала, что уже не так сильно прижимает к себе дневник, не так напряжена. Стоя на людной, раскаленной улице вместе с ним – былинка, угодившая туда, где сходятся миры, где в любое мгновение может прогреметь чудовищный взрыв или зазвучать прекрасная песня, - она внезапно почувствовала себя в безопасности.
- Значит, ты будешь меня учить.
Он чуть печально приподнял брови и на мгновение приобрел сходство с человеком.
- Я же сказал: да.
Дорогой Дневник, - писала она вечером того дня со смесью страха и торжества, сидя на своем запятнанном матрасе и не слушая, как ворочается вокруг нее старый дом. Громыхали башмаки, раздавались визгливые голоса спорящих, кто-то наигрывал на гитаре пронзительную балладу, кто-то тихонько подбирал на свирели другую, совсем старую. – Сегодня я сотворила свое первое чудо: заставила одного из них увидеть мое человеческое лицо. Возможно, для этого мы все и явились сюда с нашими шрамами и тайными личинами. Нам хочется, чтобы древняя магия узнала нас и поздравила с возвращением. – Она оторвала перо от бумаги, помедлила, потом решилась. – Маме я напишу завтра. Мне очень трудно это признать, но она была права.