Анекдот
Старый лес, древний лес... Более того - мёртвый... Скрюченные ветви деревьев, тянущиеся к путнику лапы чудом уцелевших кустов. Мёртвая земля, иссушённая и потрескавшаяся.
И, - посреди этого безобразия - поляна, устелённая высокой, по колено, и сочной зелёной травой.
В самом центре поляны - пень. Видавший и смену эпох, и древние битвы, решавшие порой исход мировых воен...
И вдруг - ёжик. Подбегает к пню, еле-еле залезает на него, смешно перебирая лапками. Встаёт на задние лапы, упирает переднюю в бок, а другую прикладывает козырьком к глазам.
Смотрит вправо... влево... Раскатисто свистит, так, что даже деревья пригнулись.
Из мёртвого леса выбегает СТАДО ёжиков и устремляется к пню.
Звучит приказ: ПАСТИСЬ!!! Зверята дружно набрасываются на мгновенно исчезающую траву.
Ёжик бьёт себя кулаком в грудь и говорит с гордой ухмылкой:
- Ну чем мы не кони?!
Издревле тёмные леса Таршии граничили с богатыми городами Рийнского княжества. Издревле высокие каменные дворцы вплотную примыкали к мрачным стволам и разлапистым еловым ветям, маленькие живописные домики словно искали защиты и покрова у своего древнего соседа - старого Веннского леса.
Но мир меняется - и нелюдимые жители чащоб снаряжаются на неведомую остальному миру битву; и рийнцы не остаются в стороне, под влиянием Светлого ордена беспощадно выжигая окраины леса. И сам лес тоже меняется, медленно, исподволь, но меняется с каждым мигом Нового лада.
Для кого-то эта эпоха станет началом конца...
Пролог, или С чего всё начиналось...
***
Князь Ивор Данилецкий стоял у окна, с высоты птичьего полёта глядя на простирающуюся внизу разноцветными заплатками землю. Людей с подобного расстояния он видеть не мог, но прекрасно знал, что они копошатся внизу, неразличимые для его глаза, быстрые и услужливые, покорные, готовые к исполнению любого его желания. Потому что он - их владетель. А они - лишь слуги, и обязаны ему кровом, хлебом и жизнью. Именно он, князь и правитель, боронит их от кошмаров Таршийских чащоб. Именно он, благодетель, защитник и поборник, вот уже двенадцать лет с мечом в руках неусыпно и неотступно охраняет их покой, потому что беда пришла к игрушечные городки Рийна. И нет имени этой беде, безымянная она, ибо никто не видел её. Из живых, разумеется...
Тает время... Уходит, течёт сквозь неплотно сжатые пальцы. Скоро, совсем скоро изменится старая жизнь и начнётся новая, неизведанная, пугающая своей этой новизной до дрожи. И князь, славный князь Рийнский не исключение. И ему тоже страшно, но он обязан не подавать виду... Что ж, у каждого свои горести, свои права и привилегии. И привилегия, которой лишён князь, но которой сполна наделён его народ - это право бояться.
В дверь не спросясь впорхнула юная дочка Ивора, светлая княжна Далила. Удалась девица, удалась, любуется ею исподволь князь, как нежной горлицей в золочёной клетке, как распустившимся по весне цветком, ещё не знавшим морозов... Любуется исключительно отеческим любованием, любуется и ненароком прикидывает, что уже этой осенью повалят в его дом сваты и женихи. Тут же думает он, сколько надо будет парчи дорогой закупить, и нельзя ли будет придержать немного денег на закупке масла для светильников... Смотрит он на дочь и лицо его словно сияет той отеческой гордостью, гордыней даже: "Смотрите, мол, какую я дочь родил и воспитал, смотрите!.."
Но тут уже одолевают князя глубинные сомнения. Смотрит он на дочь, а видит врагов своих, давних и умелых, соседей и просто безбашенных юнцов и в эти мгновенья становится ему страшно за свою дочь, страшно до умопомрачения. И тогда его левая рука невольно сжимает воздух, а между бровей пролегает годами проторенная морщинка. Левша князь, а это, как издавна подметили люди, говорит о пламенности и решительности, не присущей в должной мере тем, кто привык пользоваться правицей, - людям с холодным и трезвым умом и логикой.
Но улыбнётся Далила - и оттает князь, улыбнётся ей в ответ. Негоже дочку загодя пужать, молода она ещё, чтобы вникать в отцовы дела... Да и дело ли - женщину к трону, к державным заботам подпускать? Женщина она на то и женщина, чтобы нарядами да уборами заниматься; вышивать и радовать глаз сородичей.
Именно так думал князь, ещё нестарый мужчина, но уже и немолодой, тридцати семи лет от роду. В двадцать лет женился он на матери Далилы, Любаве, ещё через год она подарила ему дочь, сущего ангела, его Далилушку. Недолго потешилась княгиня с материнства, сгинула, когда дочке пятый годок пошёл. Бают бабки, с которыми княгиня в тот день была, пошли они в поле, что у самого края Таршии, и, едва разошлись цветы собирать, а княгини уже и след простыл. Осталась по ней только намитка шелковая да эхо, зовущее вдалеке.
Князь погоревал, отправил гневную ноту лесному народу, издал пару указов, запрещающих молодым женщинам с маленькими детьми приближаться даже к Таршийским угодьям и... успокоился. По истечении срока траура, взял себе в жёны молодую да красивую рийнку и забылся в её объятиях.
Новая княгиня всем удалась - и нравом, и красотою, и умом неженским. Если Далила больше в мать пошла, то княгиня своими взглядами отнюдь не тешила Ивора. Посмеивался он с неё, когда она советы ему давала, беззлобно посмеивался, как пёс смеётся над своим щенком, неумелым, но гораздым лаять впустую. Княгиню звали Красава. И не зря звали, - хороша она была, как спелый плод удалась. Тёмно-рыжие косы с локоть толщиной, голубые глаза, как вода рийнских озёр, белая кожа, неподвластная загару и времени. За эту красоту князь и полюбил её, невзирая даже на неженские устремления.
Казалось бы, должны княгиня с падчерицею ругаться, завистью одна к другой полниться, и прочая... но светел и чист от свар дворец Ивора, нет здесь места лжи и коварству, тепло и уютно и мачехе и падчерице - всем найдётся свой уголок в сердце князя.
Да и чему дивиться, чему завидовать княжне? Она и сама хороша собой, только по-другому. Пошла мастью в отца: невысокая, как и Красава, но тонкокостная и хрупкая, как подснежник. Светлые русые волосы пушистой каймой обрамляют чистый лоб, большие голубые глаза словно светятся добротой и искренностью, тем, чего так не хватает в облике Красавы. Но есть в глубине этих глаз, причаровавших в своё время многих неизвестных (до осени) князю молодцев, и девичья лукавость, тщательно скрываемая от отца проказливость, невесть от кого доставшаяся в наследство. Если Красава - как наглаженная кошка, урчащая и с достоинством трущаяся о колени хозяина, то Далила - ласточка, до поры до времени живущая в родовом гнезде, чтобы затем упорхнуть навстречу ветрам.
Скоро, уже скоро, молодую княжну сосватает какой-нибудь знатный и настойчивый княжич и увезёт из Рийна в свою исконную вотчину. И не будет больше слышно в старом дворце её смеха, заливистого и заразительного, не будет светиться стрельчатое окно восточной башни и никогда уже не обнимет Далила отца, не подойдёт к той, кого считает по праву подругой и ближайшей советчицей; исчезнет и сама память о ней в Рийне. И лишь бабки будут, охая и кряхтя, вспоминать: "...Когда-то давно жила-была княжна...".
Но пока всего этого ещё нет, и молодая княжна, счастлива и весела, летает по дворцу родителя. Ещё нескоро осень, ещё есть время до чаянного сватовства... Неспешно, тонкой струйкой утекающее сквозь пальцы, время.
- Батюшка, а батюшка... - издалека начала Далила, с интересом косясь в сторону отца. - А правда ли то, что мне по осени уж девовать пора?
Ивор резко вздёрнул голову, словно просыпаясь от глубокой задумчивости. Голубые и мудрые глаза спешно обшарили комнату, убедились в отсутствии скрытых али явных врагов и лишь тогда успокоились. Озабоченная морщинка разгладилась, и по-мужски не очень красивое, но породистое лицо озарилось тайной улыбкой. Отец и дочь встретились взглядами, и, внезапно, их и так заметная схожесть стала ещё более яркой. Взаимная улыбка - лукавая у дочери и всепонимающая у отца.
- Да, Далила. По осени к тебе начнут засылать сватов.
- Хм... И... И скольким ты откажешь? - прямой и острый взгляд из-под длинных золотистых ресниц.
Князю хотелось бы сказать "всем!", но он вовремя спохватился, напомнил себе, что дочка уже не малышка... и, немного помедлив, повторил вслух:
- Всем.
Далила заливисто засмеялась.
- Узнаю своего папу... Значит, сидеть мне в девках?
- Сидеть, - подтвердил Ивор. - А разве это так плохо?
И улыбнулся.
Они долго смеялись, вместе, и в то же время каждый о своём.
- О чём смеёмся? - сухо, в своей обычной манере, спросила вошедшая Красава. - Опять какую-нибудь пакость учинить удумали?
- Ага, - счастливо усмехнулась Далила. - Ты на трон не садись - я его рыбьим клеем намазала.
Мачеха фыркнула, точь-в-точь как разобиженная кошка.
- А ты что скажешь, супруг мой?
- Поменьше патетики... дорогая, - смешно наморщил нос князь.
Красава покачала тяжёлой от копны густых волос головой.
- По дочери и отец.
Далила и Ивор вновь переглянулись и слаженно, понимающе, хмыкнули. Красава прошла к окну и выглянула наружу. Неизвестно, что она там углядела, но наблюдала она с таким нешуточным интересом, что князю захотелось и самому посмотреть вниз, но он удержался. В отличие от Далилы.
- И на кого-то мы так смотрим? - удачно скопировала она мачеху, пристраиваясь рядом. - Уж не на того ли симпатичного молодчика?..
Красава смерила падчерицу насмешливым взглядом. Она была сама уверенность, но Ивор заметил косой и быстрый взгляд из-под опущенных ресниц: взгляд опасливый и настороженный.
Но князь лишь хмыкнул про себя: он и так, без намёков проницательной Далилушки знал об интрижках супруги. Для многих было бы странным его бездействие, но князь не без оснований считал, что:
во-первых, его семья должна быть образцом любви и понимания;
во-вторых, что сор из избы (или из дворца) выносить негоже;
и, в-третьих, сколько кошку по весне не запирай, всё одно гулять будет. Так он хоть знал, с кем, а если бы дал понять супруге, что в курсе её ежегодных похождений, то она бы начала ещё больше таиться, а, значит, могла бы допустить ряд ошибок. Ошибки стали бы поводом для догадок; догадки повлекли бы за собою сплетни; а если начинаются сплетни, то авторитет князя можно похоронить раз и навечно.
Повторюсь: так думал он. А его прекрасная жена думала несколько иначе...
***
Ночь; за пушистыми разлогими облаками скрываются яркие точки звёзд. Изредка спелая луна украдкой выглядывает из-за завесы облаков, словно беглянка... или спешащая на тайное свидание красавица.
В эту ночь невозможно просто спать, по уши укутавшись в одеяло. Эта пора, тайная и прекрасная пора, будто бы специально придумана для таких вот встреч: жаркого шёпота и мимолётных поцелуев, быстрого взгляда на клепсидру... и опять поцелуев; встреч, полных украденного у Судьбы счастья.
Но Судьба не забывает таких вот обид, даже нанесённых в отчаянном желании просто быть вместе с милым. И отомстит, отомстит в два, а то и три раза сильнее. Отомстит и девице, заглядывающейся на чужого суженого, и молодой вдове, водящей к себе в дом молодого солдата из личной охраны князя... Отомстит и княгине, тайно спешащей на встречу с тем, ради которого готова на всё. В пределах разумного, вестимо...
По улице быстрым шагом идёт женщина, чью фигуру скрывает серо-голубой, тонкой работы, плащ. На краткий срок капюшон его сбивается и являет любопытному взору белоснежную кожу, тонкую шею и тёмно-рыжий локон, в темноте кажущийся каштановым. Больше рассмотреть не удаётся - незнакомка, таясь, поправляет его и продолжает свой путь.
А вот и дом, неприметный для непосвящённого в эту тайну, такую обычную, но, для тех двоих, кого она касается, великую и неповторимую. Дверь, тяжёлая дубовая дверь, легко, без скрипа отворяющая путь дальше. Возле неё, возле этой двери, уже узнанная, надеюсь, вами, княгиня на миг замирает, привычно оглядываясь по сторонам, прежде чем проскользнуть внутрь.
Там, внутри, её уже ждут, и горит одинокая свеча, и разлито вино, и дорогие аморские фрукты ждут своего часа на столе. Там, в доме, она может, не таясь, говорить обо всём со своим избранником, и смеяться, и дарить ему свою любовь, жаркую, как пламя костра и требовательную, как первые аккорды вальса.
Там она может на время забыть о своём долге перед народом и супругом, забыть о падчерице и княжьей тиаре... забыть обо всём. Ухватить птицу счастья за хвост... чтобы через пролетевшие как сон недолгие часы ощутить себя ещё более одинокой.
А ведь и вправду, что хорошего в жизни у Красавы?.. Муж?.. Так не любит она его, да и не любила толком никогда, хоть и пыталась заставить себя в это поверить. Дочь, то бишь падчерица?.. С ней у неё отношения ровные, но Далила так и не стала ей истинной дочерью... так, одно название... Княжий престол?.. Но что в нём для молодой и жаждущей ещё любить и быть любимой женщины? Желающей более всего на свете не уходить поутру, как простой девке, а остаться в качестве полноправной хозяйки, которой нет нужды вздрагивать от каждого шороха и следить за временем... Которой хочется забыть все условности?..
Но даже в объятиях милого, княгиня не забывает украдкой смотреть на часы. Они, эти часы - единственная её надежда и предмет жестокой ненависти одновременно. Ненавидит она их за то, что каждая песчинка, проскользнувшая сквозь узкое горлышко клепсидры, приближает скорый час возвращения во дворец; надеется на них, так как постоянно перед её глазами стоит муж, с укоризной, и, что ещё обидней, с пониманием смотрящий на неё.
Потому и вздрагивает Красава от любого звука, потому и не может забыться ни в вине, ни в постели. Страх перед изобличением не отпускает её нигде.
Так что же хорошего в её пустой и унылой жизни? Красота? Но именно красота и стала причиной всех её несчастий - за красоту выбрал её князь, красота привлекла к ней и нескромный взгляд её нынешнего спутника. Что ей толку от этой красоты, если нет рядом того, кому хотелось бы её посвятить?
Есть у Красавы и ум, и норов... Но ни то, ни то не ценят в женщине мужчины. Есть ласка, и забота... Вот только не на кого их растратить: ребёночка у княжьей четы так и нет, и понять причину не могут ни знахарки, ни врачи. Зато понимает её княгиня. Нет любви между ними с Ивором, нет и всё тут. А, значит, и ребёночка им не заиметь вовек.
И лишь где-то глубоко-глубоко в её душе прячется другое, куда более страшное объяснение: может ли так случиться, что виновата она сама, её блуд?..
...Но не время думать об этом - время дело делать... и послушно исчезает огонёк свечи, задутый от посторонних глаз.
***
Но эта ночь была иной, не такой как все остальные их ночи вместе. Сегодня, не зная того сама, княгиня решала судьбу своего народа.
- Красава... Красава...
- Милый... - в холодном и высокомерном голосе слышны слёзы. - Ты... Я... Я не могу поверить!..
- Но это так. Твой муж обо всём знает и показал нам это... таким образом.
- Нет... Нет! Он... Он не такой... Он не мог...
- Князь Ивор? - в голосе полюбовника Красавы слышны недоверчивые нотки. - Не мог? Уж не говорим ли мы о другом мужчине?..
- Ты не знаешь его, он хороший человек...
- И потому ты ему изменяешь, - спокойно добавляет мужчина, но эти слова будто бы плетью бьют княгиню наотмашь.
- Я... Это... Я... Изменяю ему... не потому что он плохой муж - потому что не люблю я его...
- Но причина не меняет следствия, - чем дальше заходит разговор, тем подозрительнее кажется спокойствие спутника княгини. В отличие от голоса полюбовницы, его голос не дрожит, он размерен и холоден, словно читая по написанному. Но княгиня не замечает этого, ей важнее то, что она видит, а не то, что слышит.
- Он не мог, - словно заведённая кукла, повторяет она. - Не мог, не мог...
- Мог, - с нажимом повторяет мужчина. - Мог, Красава, мог!.. И сделал это! Чтобы разлучить нас... любимая...
Его по-зимнему морозный голос заметно теплеет, но такой контраст по сравнению с предыдущим звучанием только настораживает вдвойне.
На несколько минут наступает молчание, прерываемое лишь звуками поцелуев и жарким дыханием.
Но вот княгиня, опомнившись, уходит от ласк милого и, не скрывая слёз, говорит ему:
- Но что же нам делать?.. Я не могу уже смотреть ему в глаза... Если он знает, то и меня ждёт та же судьба... Он просто убьёт меня... нас...
- Не убьёт, - с вновь появившимся нажимом успокаивает её мужчина. - Ты ведь сама знаешь, как он относится к семье и чести рода... Он сделает всё, чтобы защитить себя и светлую княжну от слухов... А Далиле этой осенью замуж пора...
Ясные глаза княгини просветляются.
- А почему это тебя так волнует княжна?
Мужчина смеётся.
- Не ревнуй, Красавушка... Было бы к кому...
- Ну... Хорошо, ты прав - я ревную. Я... Я так не хочу тебя потерять!..
- Глупенькая, - снисходительно-ласково говорит ей любовник... или любимый?.. - Я никогда не покину тебя... По своей воле, конечно.
- Я не позволю ему тронуть тебя! - вскидывает голову Красава. - Ты будешь жить! Верь мне: жить!..
- Верю, - шепчет ей мужчина. - Верю... Ты не дашь ему сотворить со мной такое ещё раз, ты не позволишь исполнить его угрозы... Красава... милая...
- Любый мой... Любимый... - и окончание фразы утопает в жарком шёпоте.
***
Но не одна княгиня предпочла сегодня остывшей постели объятия сердешного друга. По соседней улице в другую часть города стремилась чья-то тоненькая девичья фигурка, точь-в точь схожая с десятками остальных фигур. Одета она была в тёмно-серый шерстяной плащ, могущий с одинаковым успехом принадлежать и девушке знатного сословия и простой горожанке; из-под полы нет-нет, да выглядывал край простого светло-зелёного платья, в сумерках казавшегося почти синим. На левой ножке кокетливо трепыхалась повязанная по последней моде лента, говорящая о том, что сия особа ещё не познала счастья (и, если уж говорить по правде, горестей) замужества. По крайней мере, дозволенного.
Она не шла, и не бежала, скорее двигалась быстрым шагом, не крадущимся, как у княгини, за которой мы уже имели честь сегодня наблюдать, но и не степенным, шла так, словно бы до конца не знала дороги, да и особо не стремилась попасть в пункт назначения. Пару раз она застывала на какой-нибудь особенно подозрительной развилке, делала странный пасс рукой, и, лишь после этого таинственного ритуала, продолжала путь. Удивительным образом на неё не реагировали Стражи, ни один из отбросов общества, которые всё равно случаются в больших городах, не подошёл к ней, которая казалась лёгкой добычей.
Вот она приблизилась к одной ей видимой двери, потайной, ведущей в чей-то скрытый схрон. Дом приметен, не таков, как сотни других домов Рийна - он велик и добротен, по всему его облику заметно, что живёт здесь человек явно зажиточный. Условный стук - и дверь отворяется с едва слышным скрипом.
Девушка проскальзывает внутрь. Идёт по длинным и запутанным коридорам, ведущим в комнаты, залы и подклети, усеянным множеством дверей, удивительным для такого небольшого по размерам дома всего в два этажа высотой*.
Она идёт не быстро и не медленно, словно хозяйка этого дома, мигом растеряв всю свою неуверенность. Дорогие кожаные туфельки, украшенные зелёными, цвета морской волны, бантами, аккуратно ступают по дощатому полу. Пышная юбка колышется в такт движениям владелицы, развевается плащ, показывая ненароком то холёную маленькую ручку, то краешек кружевного корсажа...
Вот и заветная арка. Возле неё странная особа на миг останавливается; приглаживает плащ, переводит дух. Шаг вперёд - ...как в бездну... - и она оказывается в просторном зале, тёмном и мрачном даже для этого времени суток.
Посреди на голом камне начертана странная многоугольная фигура - пентаграмма, в дальнем углу горит весёлым пламенем камин. Справа от него, прямо напротив исчезнувшей арки устроен рабочий уголок: стол, неряшливо заваленный свитками и пергаментами*, стеклянные колбы, полные дымящихся жидкостей неведомого свойства, в банке из-под варенья мечется саламандра, неукротимый дух огня. Слева стол подпирает книжный шкаф, за самим столом расположено удобное и старинное кресло с высокой вогнутой спинкой карминного цвета, сильно вылинявшего со временем. Ткань уже вытерлась и выцвела; удивительным кажется то, что владелец столь богатого дома не может заменить его, но гостья точно знает, что он просто не желает его менять. Он, хозяин дома номер семь по Тенистой улице, может позволить себе многое, но немногое хочет себе позволять. Всё, что нужно ему для жизни, у него уже есть, а всё, что не нужно, его не интересует.
Внезапный порыв ветра сдувает с девушки капюшон плаща. Под ним оказывается миловидное свежее личико, с большими, широко, но отнюдь не доверчиво, распахнутыми карими глазами, каштановые волосы обрамляют смуглый, высокий и чистый лоб. В маленьких ушках болтаются, тихонько позвякивая, длинные тонкой работы серьги-подвески, усеянные полудрагоценными камнями. Мимолётная улыбка, заранее прощающая за всё, и она медленно поворачивает голову вбок.
- Не стоит и пытаться, - предостерегающе звенит за спиной напряжённый мужской голос. - Ты опоздала, госпожа.
- Опоздала... И что? Пришла ведь, - невинно пожимает обнажёнными плечами девушка (плащ змеёй соскользнул вниз, улёгся у ног). Но внимательный зритель углядел бы за этим безобидным проявлением девичьего лукавства нечто большее, чем флирт... - Ты что, не рад мне?
Каштановая бровь, украшенная небольшой круглой серьгой, требовательно изгибается, девушка даже немного подаётся назад, тщась уловить ответ.
- Рад, - с некоторой запинкой, а оттого ещё более искренне говорит он. - Но ты зря это делаешь, госпожа...
Она поворачивается настолько быстро, что юбки, не успевая за её движением, вихрем закруживаются у ног. Разворачивается, - и, оказываясь лицом к лицу со своим собеседником, зажимает ему рот поцелуем.
Через некоторое время она успокаивается, отворачивается. Лицо, такое прелестное прежде, искажает гримаса боли и ревности.
- Значит, не любишь?
Он молчит. Руки безвольно повисли вдоль тела, глаза опущены вниз. Ему стыдно перед ней, стыдно за то, что он не может ответить на её чувства взаимностью. И потому он молчит, не зная, что сказать, но догадываясь, что все объяснения будут сейчас лишними.
- Ну и ладно, - решительно трясёт головой девушка. - Ну и пусть... Будут и другие... Будут... Позавидуешь ещё... колдун...
- Приворожил небось, - вновь поворачивается к нему она, но теперь глаза её горят нешуточной ненавистью. - Приворожил, и в кусты?! Ну смотри мне, колдун... Ты ещё ответишь перед моей семьёй! Я тебя в порошок сотру, червь пергаментный! Ты будешь меня умолять!..
Но её глаза, полные слёз, говорят другое... С каждым шагом она, сама того не замечая, придвигается всё ближе и ближе. И, когда она уже почти уткнулась ему в грудь, "колдун" тихо сказал:
- Пока что умоляешь меня ты...
Это оказалось последней каплей. Девушка, позабыв о плаще и о гордости, кинулась прочь из зала. Но уносящих её прочь лёгких шагов неслышно - незваная гостья прислонилась к стене, глотая слёзы обиды и растоптанной любви. "Колдун" сползает вниз по другой стороне стенки... прячет лицо в ладони...
... Он так устал...
***
... И, пожалуй, лишь один человек во всём княжестве спал спокойно - сам князь.
Глава первая.
Охотник.
Лес встретил его талым снегом и вылезшими по весне из-под этого снега ростками. Прошлогодними листьями и выроненным кем-то из девок берестяным лукошком. Далёким воем оголодавших за зиму волков и треском сучьев, неряшливо лежащих под ногами.
Он просто шёл вперёд, не следуя и не рыща в поиске. Он был просто охотник, один из многих, которые в эту весну остались без пропитания и надежды на сытую (ну хоть чуть-чуть, а?..) жизнь. Ему некуда было бежать, не к чему стремиться. Единственное, что он знал - это то, что так продолжаться не должно. С того момента, как он услышал о новом приказе, судьба матери и дочки была в его руках.
Охотник подцепил носком сапога корягу, отодвинул её в сторону. Из-под неё выползла растревоженная змейка, недовольно вильнула пёстрым хвостом и уползла прочь от сумасшедшего человека, забредшего в потаённый Веннский лес. Охотник смачно выругался - не со злобы, а просто потому, что захотелось. В эту минуту ему как никогда не хватало обыденного человеческого голоса, и древнее как мир ругательство, пусть и сказанное самим, как нельзя лучше взбодрило охотника.
Постепенно, чем дальше он углублялся в лес, тем смутнее было у него на душе. Всё, казалось бы, было так же, как и во время остальных его походов (он часто уходил в лес на три дня и больше, возвращаясь позже с богатой добычей). Не ползли к ногам хищные корни, не прыгали на плечи неведомые звери... всё было как всегда... И именно это настораживало его вдвойне.
Ведь тот лес, в который его загнало отчаяние, не был простой чащей. Это был старый Веннский лес, разграничивающий Соборные княжества и Покинутые земли. Старый и древней, со своей неповторимой историей и памятью. Говорят, что когда-то давно, когда люди ещё жили бок о бок с лесным зверьём и говорили на одном языке, Веннский лес был вовсе не лесом, а частью Покинутых земель, которые тогда ещё не прозывались Покинутыми; на его, леса, месте была процветающая страна, страна колдунов и ведуний, мудрецов и воинов. Минуло время, мудрецы закрылись в своих убежищах-схронах, где продолжили постигать Вечные Ценности, маги превратились в жаждущих одной лишь наживы тиранов... и тогда воины взяли власть в свои руки. Долго ли, коротко ль, но спустя годы, народ той страны покорил близлежащие земли и установил там свои жестокие законы.
Медленно, исподволь, готовилось покорёнными народами восстание, восстание, что было призвано раз и навсегда освободить их от ига захватчиков.
Но, как говорится, человек полагает, а бог располагает. В последний вечер приготовлений главари бунтовщиков были схвачены, а на следующее утро, что должно было стать началом освободительной войны, - повешены. Восстание вспыхнуло само собой, распостранилось по империи со скоростью лесного пожара. Всё, что могло стать пищей огня - стало ею, все документы, летописи, ценные пергаменты, хранившие веками накопленную мудрость как захватчиков, так и покорённых народов.
Империя сгорела в пламени гражданской войны за считанные недели. Вместе с ней канули в небытие мечты, надежды и страхи целого поколения, будущее нескольких народов.
В конце концов, когда стало понятно, что крушить уже нечего и привычный обеим сторонам мир готов исчезнуть навечно, главы обеих сторон договорились о встрече. Они встретились рано утром, когда солнце только-только вставало над выжженой пустыней, совсем недавно бывшей богатой страной. Просто стояли друг напротив друга, измождённые и высушенные взаимной ненавистью, как и та земля, за обладание которой они боролись. Вот бунтари шагнули навстречу былым захватчикам со свитком, в котором предлагали мир... Но враги внезапно выхватили оружие и перебили их всех. Затем они выбрели на лагерь бунтовщиков, который они устроили под прикрытием молодой рощицы, которая выросла за годы войны на месте былых чащоб. По странной иронии судьбы лагерь этот был расположен в былых землях самих захватчиков.
Там же, среди мёртвых тел, окончательно потерявшие человеческий облик воины устроили развесёлое пиршество.
А ночью, когда ущербная луна осветила залитую кровью и вином поляну, из-под щедро орошённой земли стали пробиваться первые ростки нынешнего леса. Они росли с невиданной скоростью, наливались соком прямо на глазах тех бунтовщиков, которых в виду их ценности взяли в плен. Росли, несмотря ни на что, пробивая своими стеблями тела мёртвых и их так же вусмерть пьяных убийц. Те просыпаясь, кричали от невыразимого ужаса и боли, но волшебный лес это не могло остановить. Он всё рос и рос - и вот уже перед глазами у изумлённых пленников, которых эти зачарованные ростки по какой-то причине не тронули, высился настоящий лес, густой и непроходимый.
А на ветвях деревьев висели, словно диковинные плоды, покаранные ими люди.
Охотник вхдрогнул и невольно прибавил шагу. Он не очень-то любил подобные страшилки, но эта история отличалась от общепринятых канонов, и именно тем его и заинтересовала. Слишком реальной она казалась, слишком берущей за душу.
Мог ли он представить тогда, сидя у костра с такими же охотниками, и внимательно слушая увлекательную байку, что уже через два с четвертью года он будет в одиночку пробираться сквозь буреломы того самого леса? Мог ли только подумать, всерьёз предположить, что жизнь, подлая негодница Жизнь загонит его в эту проклятую чащобу?
Нет, не мог, - покачал головой мужчина, вновь вспоминая то роковое стечение обстоятельств, вынудившее его ступить на политую кровью землю.
Эта зима выдалась на удивление бесснежной. Птицы, обманутые отсутствием морозов, остались в кронах здешних лесов, где после внезапно грянувшего холода и позамерзали. Зверьё, не сумевшее согреться в неглубоких норах, постигла та же участь. Когда наконец наступила долгожданная весна, княжьи егеря не досчитались двух третей лесного братства.
Тогда-то князь Ивор, мудрый и всезнающий (семь чертей ему в печёнку!), и принял решение запретить охоту всем, кроме своих егерей. К ним наш незадачливый охотник, увы, не относился. После принятия князем судьбоносного указа его семья, как и множество других семей остались без пропитания.
И теперь он должен был пробираться сквозь заросли проклятого Веннского леса!
Охотник со злости пнул ногой ни в чём особо не повинный пень. Где-то далеко закряхтел уцелевший за зиму ворон и охотника пробрало. Захотелось упасть на мёрзлую землю и, закрыв руками голову, заорать. Он не мог понять, почему вдруг подкосились ноги, почему дрожат заскорузлые руки и валится из них кременная рушница*.
Лес давил на него, - вдруг чётко осознал он. Ему, лесу, не нравилось то, что в самое его сердце забрался презренный человек. Мало того, что охотник, так ещё и потомок тех, из-за кого лес когда-то покарал своих ослушавшихся детей. Почему-то из глубин памяти сразу всплыло окончание легенды о Веннском лесе.
...Когда лес разросся до невообразимых пределов, с каждым днём поглощая всё большие и большие территории, остатки замирившихся армий, в которые в своё время шли все, способные держать оружие, сплотившись, попытались прорваться сквозь волшебную чащобу. У некоторых это вышло; у некоторых - нет. Фактом является то, что из отряда, насчитывавшего более пяти тысяч человек, до той поляны, где произошло давшее всему ход убийство, не дошла и половина. Люди просто исчезали - на кратких дневных привалах, во время интимных отлучек, сходя на миг с тропинки. Отряд полнился паникой.
И тогда потомки захватчиков объявили новоиспечённым товарищам по оружию, что они хотят остаться. На все вопросы и намёки на прискорбное отсутствие у них здравого смысла "просвещённые" отвечали, чтолес зовёт их. Попытки их отговорить (нельзя сказать, что такие уж жаркие), тоже не увенчались успехом - они лишь качали головами и с улыбкой вслушивались в шорох листвы под ногами.
Тогда остатки отряда продолжили свой путь, оставив своих былых врагов за спиной. И - о чудо! - исчезновения прекратились. Лес словно бы получил желаемое и позволил неинтересным ему букашкам пройти.
Их ждали свободные земли, зелёные и плодородные. Не чета покинутым. Люди обработали их. Поставили города. Начали новый отсчёт лет. А то время, когда у них было иное прошлое и иное будущее, назвали Старым ладом.
Веннский лес был забыт, стёрт из памяти навечно. Осталась лишь легенда и невыразимое чувство ужаса, остервенело грызущего внутренности.
Говорят, те, кто остался в этом лесу навечно, не погибли, а создали свою державу, настолько непохожую на все традиционные представления, что люди Соборных княжеств до сих пор спорили (правда, шёпотом и при свете...), можно ли считать ту лесную страну истинным государством. Но считались с ней, хоть и боялись до дрожи в коленках. Даже князья. Считались, совещались, иногда даже отдавали туда своих дочерей (к слову, ни одна девушка из самого лесного народа никогда не была женой жителя княжеств). Отдавали, чтоб уже не увидеть.
Так они жили, бок о бок, былые захватчики и бунтовщики, накрепко помнящие старые счёты. По крайней мере, брататься не захотела ни та, ни другая сторона. Но этой весной всё изменилось - охотникам пришлось позабыть о предостережениях предков и ступить на чужую территорию.
Вот только лес никто не спросил. А зря...