Она стояла на крыше, на самом краю, под струями пронизывающего холодного ночного дождя. Пусть! Пусть он хлещет по замерзшим плечам, хлещет по натуральной груди пятого размера, пусть смывает всю шпатлевку с лица, незачем больше розовые волосы с черными глазами, которые когда-то целовал он… На все теперь плевать! Еще один шаг, только шаг. И в этот последний миг перед глазами проносится все.
Она уже перенесла весь навоз, и даже отругала неразумную буренку, наложившую еще одну лепешку прямо на свежее сено. Оставалось только убрать свежачок и можно идти к нему. Она так любила его, так любила, ну очень любила. Они гуляли ночью под луной, он дарил ей ромашки декорированные укропом (тырил у тетки Клавки, ох, как она его граблями била), читал стихи, до сих пор помнит те строки «У тебя такие груди, как вымя у коровы в пруде», валял по сеновалу, а однажды… даже катал на тракторе! И вот она готова к выходу: косынка, повязанная на копне русых волос, сарафан на мощных бабских плечах (на них был вынесен, скачущий от испуга в горящей избе, конь), новехонькие сандалии на хрупких девичьих ногах, сандалии тоже сделал он, которого она так любит, так любит, жуть, как любит. Вырезал из старых дедовских кирзовых сапог. Ну не нашлось в городе ничего на нежную ножку сорок первого размера.
Порыв теплого ветра развевал полы сарафана, заходящее солнце слепило глаза, будто оберегая от страшной картины. Он ехал по полю кругами, смеясь и радуясь жизни, хватаясь за пухлые телеса старшей скотницы Люськи. Она бы могла простить легкое увлечение, но эти отношения были серьезные – в тракторе он разрешал Люське дергать рычажки. Рычажки! Весь мир, игравший до сего момента сотней красок, померк, в глазах стало темно «нет, не может быть, он предал меня, как такое может быть, это невозможно, это измена, ведь я любила его, я так любила, мир жесток!» вмиг пронеслись мысли.
Она плакала, слезы текли рекой «Дон» по белой перьевой подушке (бабка стирала). Она не знала, что делать и как дальше можно жить. Разбитое сердце не хотело жить. «Утоплюсь» коротко решила она.
- Ну утопиться это не выход… Станешь русалкой, вечно в речке о любимом ныть да плакать будешь. – раздался из-под печки трескучий стариковский голос, вылезающего маленького человечка.
- Кто ты? – сквозь плач спросила она.
- Я домовой, я вылез из-под печки отговаривать тебя. Не стоит он твоих слез, красавица. Не должно такой молодой топиться, не ждут тебя по ту сторону Смородины реки.
- А, как жить то мне теперь без него, без милого, ведь я его так любила, так любила, жуть как любила. Ответишь мне, дед ты старый?
Не ответил домовой, обиделся и уполз обратно под печку. Но топиться действительно расхотелось.
Теперь она рыдала на плече подруги Маньки. Манька была старой проверенной подругой, она то и познакомила ее с ним. Мария, отрывая мокрую подругину ряшку от еще шибче мокрого плеча (лето выдалось жаркое…) одновременно допивала третью банку парного молока и закусывала свежим караваем.
- Ну не реви, не реви. Семен всегда был бабник, меня тоже бросал… Четыре раза, а на пятый я его бросила. Неужель я кого бы стала с дельным мужиком сводить. Так что не плакай, в городе давно уж научились, как жить. Топиться – это ж прошлый век. – у Маньки же хозяйство было, козы, штук двадцать. Она каждый день в город молоко продавать ездила, и все, чего нового творится, знала. – Значит, сейчас бабы вот так вот делают…
До самого до вечера крутилось вокруг нее подруга. Морду черной краской намалевала, волосы смолой обмочила, растормошила розовой полила, хороший сарафан в деготь окунула, достала откуда то штаны тоже черные, узкие, как поросячьи хвосты, говорит, мол на ноги натянуть надо, и с визгами и криками мощные деревенские ляшки, с треском рвя прочную ткань, влезали в «модные» джинсы. О дальнейшем и вспоминать страшно, как в ухи вставляли трехсантиметровые кольцы, приговаривая «эвон, в городе давно справляются, главное разодеться и поплакать – все пройдет, у меня ж все записано». Через три часа она стояла у зеркала, первый испуг отражения прошел, и трижды перекрестившись, отгоняя силы нечистые, она снова глянула в зеркало. Силы нечистые никого не покинули, а все так же радостно отражались в старом зеркале. На нее, простую русскую бабу, из зеркала смотрело клетчато-розово-черное бесовское отродие с зареванным мурлом и обтянутыми ляхами. В руках торчала памятка «ты теперь, то ли имо то ли емо, точно не помню. Больше плакай, и кричи, мол, жизнь хряновая и надо с ней кончать, так надо. Ежели будешь кончать – режь руки, сигай с крыши, так модно», Манька молодец, снабдила.
Когда наутро все бабы деревня истошно воя попряталась по чуланам, а мужики, похватав вилы и грабли, погнали ее через все поле с криками «сгинь нечистая! Коли ее, Петрович! По мордасам бесу, по мордасам!», когда об нее пойманную тушили бычки, когда ее побитую сбрасывали в выгребную яму она поняла, что мир отвернулся от нее. И все из-за нее, из любви. И из-за него, которого она так любила, так любила, аж жуть берет, как любила. Хорошо хоть подруга есть. « …сигай с крыши…» только и вспомнилось ей.
Она стояла на крыше скотного двора под проливным дождем, готовая к роковому шагу. В его тракторе другая дергала рычажки, и она никогда не сможет простить его, никогда не сможет смириться с предательством любимого. О, ангел, если ты есть, скажи, почему нас предают те, кого мы любим? Почему мир так жесток? Ангел, только ты остался, и я иду в твой райский мир! Ну и короче просто нырнула с крыши прям в кучу одеревенелого навоза.
Вдалеке послышалось трах-тых-та-та-та. Звук приближался. То пробирался по полю трактор. Он остановился около лежащей в навозе розововолосой девушки. Из выпачканной машинным маслом, пивом, соляркой, грязью и еще чем-то кабины показалась голова, остро пахнущая трехдневным перегаром. Голова сжимала в зубах папиросу. За головой неразрывно вылезли туловище с ногами. А за спиной раскинулись огромные белоснежные крылья. Ангел!
- Ты мой ангел, да?
- Да нет, я ваще там это, монтер райских ворот, а друг просто сменить попросил его сегодня. Ну, то есть выходит да, я ангел. Ты, это, нехорошо поступила, и он не стоит твоей смерти, подумай хотя бы о маме и у тебя еще жизнь впереди. У тебя есть это, ща – ангел в телогрейке выплюнул окурок, порылся в кармане и достал мятый листок бумаги. Начал читать – это, у тебя же есть друзья и близкие, все кому ты дорога, ты должны жить хотя бы ради них. У тебя еще будет в жизни любовь, если конечно навоз с морды утрешь – видимо уже от себя добавил ангел, и стал затаскивать девушку на крышу скотного двора, приговаривая «мы посовещались там, на небе и решили дать тебе второй шанс. Ты должны жить»
Она стояла под пронизывающими струями холодного дождя, гордо выставив натуральную грудь пятого размера навстречу зарождающемуся рассвету.