- Робер, мне страшно – я вас не узнаю.
- Всё течет, всё изменяется, clarissima. Я тоже.
Кто бы мог подумать – Робер веселый, но без сарказма, Робер приветливый, но без подвоха, Робер кроткий.
- Аллилуйя! Не все перемены оказываются к худшему, Робер.
«Ещё немного, - говорила себе Клер, опираясь на руку Робера и прохаживаясь по одной из верхних площадок Турельского замка, откуда оба они – она и Робер – любовались видом безбрежного, словно море, Экуаского леса. - И я потеряю голову. Причем потеряю её от любви, а не на эшафоте, хотя, клянусь честью, последнее мало изумило бы меня. Самое пугающее – я не знаю, притворяется он или нет! Он ни словом не упомянул про то, что одежда его была искромсана, и он не может не понимать, почему и кто это сделал…
А между тем меня не покидают строки канцоны «Я всегда хотела заполучить твою любовь…» Признаюсь – хотела. Неужели мне не было лестно представлять себя баронессой д’Оэн, женой всемогущего сеньора? Но быть любимой женой… Невероятно! В супружестве взаимная теплота так редка, и Робер… Ему нельзя доверять – но что я теряю? Ничего сверх того, чего могу лишиться в любую минуту… Что же, проверим, до каких пределов простираются его милость ко мне!»
- Робер!
Он с улыбкой откликнулся:
- К вашим услугам, clarissima.
- Я… мне доставило бы удовольствие узнать, что в вашей крепости Ре останется не больше солдат, чем нужно для её охраны.
Робер недоуменно посмотрел на неё:
- Останется после чего, clarissima?
- После того, как вы отзовете всех лишних.
- И сколько же, по-вашему, людей я должен оставить?
- Полторы сотни для такой маленькой крепости, как Ре, вполне достаточно, - Клер намеревалась доказывать свою правоту: она не раз вместе с отцом объезжала их замки и понимала в их устройстве и распорядке лучше, чем можно было бы ожидать от девушки её положения и её лет.
Робер шутливо нахмурился:
- Я обороняю границы своего владения, так почему же я буду ослаблять защиту?
Клер промолчала – выдавать Катарэну ей не хотелось, и упаси Боже напоминать Роберу, что есть люди, боящиеся его больше «черной смерти». Но Робер был догадлив.
- Её светлость мадам Катрина! Она помешалась на том, что якобы собираюсь отнять у неё Прованс. Эта болезнь, к сожалению, сильно вредит её здоровью, разуму и политике, но здесь я ничего не могу поделать, - развел он руками.
Клер возразила:
- Можете! Сократите гарнизон в Ре, отошлите графине письмо, которое я составлю – и она успокоится.
- И выйдет замуж за де ля Фербра?
- Робер, дался же вам этот рыцарь! – воскликнула Клер, начиная понемногу раздражаться. – Вы бы о собственной свадьбе так беспокоились! – и она осеклась, прижав пальцы к губам – у дочери пэра снова вырвалось нечто неподобающее. Робер только смеялся над её потрясенным, растерянным видом и отчаянно-алым румянцем стыда.
- Опасаюсь, clarissima, что у вас тоже появилась навязчивая мысль, как у графини Прованской: дочь пэра не может, это несовместимо с её честью, унизит её род! Раньше, насколько мне помниться, вы редко вспоминали о своем дворянском достоинстве, которое не мешало вам рядиться горожанкой и в одиночестве посещать Иверскую ярмарку. Не краснейте, clarissima, не в дурное же место вы ходили, хотя графиня Прованская совершенно правильно отговаривала вас от этого непонятного чудачества.
- Она вам всё рассказала?
- Как на исповеди, clarissima. И, кстати, показала мне одно милейшее послание, в котором мою особу весьма тщательно разбирают и обсуждают. Я бы добавил: «И осуждают», но кое-кто благоразумно – хотя благоразумие, как я убедился лично, не всегда присуще автору письма – воздержался от того, чтобы бросить в меня камень.
- Всё течет, всё изменяется, Робер…
Робер от души рассмеялся:
- Вы становитесь остры на язык, clarissima! Не всякий побьет соперника его же оружием. Прежде вы продиктовали бы мне недостающую часть письма, гордо бросая вызов моей тирании. Вы заметно утихли, мадам.
Клер поклонилась:
- Беру пример с мессира барона.
Как много слов «раньше», «прежде», «до того», Робер ежечасно упоминал об их знакомстве, приезде в Турель как о прошлом, причем прошлом не слишком для него приятном, но минувшем без следа, пережитом. И так уже три недели. Три недели того, чего Клер никак не могла охватить рассудком – спокойствие без страха, без безысходной мрачной и свинцово-тяжелой тоски.
- Но, Робер, вы отзовете солдат из Ре? – Клер упрямо возвращалась к своей просьбе.
- Я не могу сопротивляться вам, clarissima. Но если Прованс нападет на мою сеньорию, пеняйте на себя – улаживать разногласия будете сами.
- С удовольствием, Робер. Если я только доживу до того дня, когда Прованс двинется на вас войной, век мой будет обременительно долог.
Робер посмотрел на зеленое море Экуаского леса, обступавшее стены Туреля.
- Мадам, я хочу предложить вам договор.
- Я слушаю вас, Робер.
- Давайте поклянемся не быть врагами. Я обязуюсь не причинять вреда вам, а вы - не совершать того, что может огорчить меня.
Клер наклонила голову:
- Я привыкла держать клятвы.
- Что же, - медленно произнес Робер, не поворачиваясь к ней, - клятву мне вы не можете дать? Не потому ли, что заранее знаете, что не выполните её?
- А чем вы поклянетесь мне, Робер?
- Этим лесом, мадам. А вы – Малером, столь любимым вами.
- Я согласна, - кивнула Клер.
Они вложили ладони в ладони другу друга:
- Клянусь мощью и жизнью Малерского леса, что признаю барона д’Оэна моим сеньором и другом. Да будет так, а не иначе.
- Клянусь силой и древностью Экуаского леса и дубом Вальтера Шемонского, что забота графини Веритэ станет моей заботой, её печаль – моей печалью, её любовь – моей любовью. Да будет так.
Робер испытующе посмотрел в глаза Клер, отчего ей стало неуютно, словно под взглядом палача.
- Любая клятва скрепляется небом, clarissima. Помните же о своей, как я буду помнить о своей.
- Пока жив Малер, - повторила Клер.
Робер закрыл глаза:
- Хорошо… Клятва – это нечто, схожее с пророчеством. То, что не принадлежит человеку. То, что нельзя изменить. Вы верите в пророчества, мадам? Я верю…
…Я чувствую, как она входит в мое сердце с такой болью, я не имею времени осознать, что уже попался в западню…
Сказать мне нечего. Наступила безмолвная полночь – в ней ничего не видно, я никогда не вернусь обратно…
Она меня погубит и возвестит конец моей жизни… Она меня погубит – я понял это по её глазам, когда я взглянул на неё, когда она взглянула на меня…
Мое преступление, моя одержимость, безумное мечтание, я не найду выхода из края видений…
Она больно ранит меня одним своим присутствием. Пожалуйста, пусть она поднимет глаза и заметит меня, даст мне доказать!
Я даже не думал, что смогу когда-нибудь чувствовать такое, что захочу плакать! Моя душа кричит, а сам я - в огне…
Клер решилась нарушить молчание не сразу – шепчущий странные слова Робер вдруг показался ей совсем чужим незнакомым человеком, как те рыцари, которых похитили и завлекли в свое королевство феи. Оставаясь по виду беззаботными и веселящимися кавалерами, в душе они хранили ужасы Ада, потому что рано или поздно дьяволы из Преисподней забирали их души в качестве дани с фей-чаровниц за их вечную бессмертную красоту и юность.
- Господин барон!
Личный слуга Робера по прозвищу Балафрэ, юноша с гибкой кошачьей повадкой и лживыми глазами, вышел на площадку, держа в руках запечатанное письмо. Клер первая узнала темно-синий воск печати, на которой был оттиснут её собственный герб – герб её отца. Выхватив у слуги пакет, она быстро вскрыла письмо.
- Что там, clarissima?
Клер для верности ещё раз перечитала короткое сообщение.
- Робер, мой отец очень болен. Его… его разбил паралич. Меня призывают в Веритэ.
Робер кивнул Балафрэ:
- Дормез графини, лошадей, сопровождение – отправляемся через два часа, - Балафрэ плавно поклонился и исчез. – Пойдемте собираться, clarissima.
У Клер тряслись руки и кружилась голова. Сидя в своих покоях, она непонимающим взглядом следила за Анни, которая укладывал её платья. Робер свел её под локоть во двор замка, где ждал дормез, давно пересланный в Турель из Прованса.
- Вы слишком расстроены, clarissima. Я не хочу, чтобы заболели ещё и вы. Не мне вам это советовать, но попробуйте молиться. Это поможет вам собраться с духом.
Клер рассеяно раскрыла вложенный в её руки молитвенник с чудесными миниатюрами. Пока экипаж, медленно поворачивая, выезжал за ворота Туреля, она легко коснулась пальцами оклада – чеканного филигранного серебра, цветочной решетки, сквозь листья и завитки которой проглядывал бархат переплета.
В середине обложки, под большим распятием, был расположен герб д’Оэнов – наверху боевого щита баронская корона, на самом щите – черный дракон, распростерший крылья, угрожающе и горделиво вытянувший шею, с глазами из светлых желтых топазов. Иллюстрированные мастером со вкусом и любовью страницы с заботливо выписанными буквами, казалось, светились. Переворачивая листы один за другим, Клер постепенно забыла о своей тревоге.
Чтобы попасть в Веритэ, нужно было ехать по оживленному и хорошо проезженному тракту на Кар-дез-Анж, где переправлялись через Бриону. За рекой уже начинались земли графства Веритэ. Был и более короткий путь – но и более неудобный и ненадежный, который легко мог оказаться и наиболее длительным. Ранней осенью путешествие ещё могло быть необременительным, но иногда непогода начиналась раньше сентябрьского и октябрьского времени, и когда остальные дороги уже расплывались болотами, кардезанжский тракт вполне ещё мог считаться сносным.
Земли до Брионы, по которым сейчас передвигалась кавалькада, принадлежали к сеньории Турель, которую фактически следовало бы называть графство – гораздо менее обширные уделы имели графский статус. Вряд ли по нежеланию короля Турельской сеньории не присвоили пэрства – но по законам Франсии один человек не мог быть обладателем сразу двух пэрских корон; барон д’Оэн, беря в жены единственную дочь графа Веритэ, тем самым наследовал и его высокое звание пэра королевства. До того ни Робер, ни один из его предков, за исключением его отца Робера I, носившего пожизненный почетный и никчемный титул, не были посвящены в пэры.
Клер никогда не бывала в этих областях страны, и её удивляло, что деревень здесь больше, чем на юге, в Провансе, но стоят они чаще, а городов, кроме как вблизи Брионы или главных дорог, почти нет. Редко попадались и замки – бароны д’Оэн не стремились делить свои слишком недавно обретенные земли между своими вассалами, памятуя о том, что те всегда были головы напасть на сюзеренов. Управляли всем верные Роберу прево и бальи, судившие жалобщиков и преступников, собиравшие подати для барона и для королевской казны, поставлявшие дичь, зерно и вино в Турель и в крепости сеньории, продававшие лес и излишки продуктов в Кар-дез-Анже и собственных маленьких портах на Брионе. Граф Филипп как-то говорил дочери, что охотно променял бы папскую тиару на такие земли, богатства которых неисчерпаемы.
Правда, оспа, пришедшая во Франсию из Италии через Прованс на кораблях генуэзских купцов, заставила на время замереть хлопотливую жизнь в Туреле, но не опустошила его – людей более сковывал страх перед заразой, чем её действие. Несмотря на поветрие, краю не грозил голод; по-прежнему поля были изобильны, а люди довольны.
Не проделали ещё и половины дороги, как пришлось задержаться – пошли ливни, слишком рано для этого времени года. Поначалу Клер ждала, что вот-вот воды с неба иссякнут, но, словно бы нарочно, погода всё больше и больше портилась. Целыми днями ехали в сером мареве, сырость ощущалась везде – снаружи обивка дормеза сморщилась, дверцы кареты разбухли и с трудом ходили в петлях; впрочем, их и не было нужды открывать, поскольку Клер уже забыла, когда в последний раз она спала в кровати, в комнате с растопленным камином – они нигде не останавливались, потому что было негде, кроме того, Клер сама подгоняла отряд, хотя только присутствие барона, которого боялись все, сдерживало слуг от ворчания по поводу затекших от постоянной езды верхом спин, капель дождя, скатывавшихся за воротники бригантин1 и коротких кольчуг, и сколько бы они не запахивались в шерстяные плащи и не надвигали капюшоны глубже, это не делало их одежду суше и теплее.
Тем больше изумлял Клер д’Оэн. Робер был сосредоточен, но не хмур, ни разу не нагрубил ей и старался приободрить. Он ехал у дверцы дормеза, и Клер, невыносимо скучавшая в полутемном экипаже, где во время ливня становилось совсем мрачно, с удовольствием расспрашивала Робера обо всем окружающем. Когда вечерами начинало казаться, будто отряд скользит по заколдованным землям неведомой страны, барон просил Клер читать вслух молитвы, и она по памяти произносила слова, как магическое заклинание. Всем заметно становилось легче – плечи расправлялись, всадники уже не так горбились в седлах, а те, чья очередь была дремать, наклонившись к шее лошади, не так жестоко дожали от промозглой сырости тумана. Клер сама потеряла счет часам и лье2, однообразие дороги и поскрипывание дормеза укачивали её, погружали в какое-то подобие гипнотического транса, как и всех и вся вокруг.