Когда д’Оэна доставили в замок, уложили в постель, когда его сломанную ногу осмотрел и перевязал лекарь, Клер попросили зайти к барону в опочивальню. Слуги оставили их наедине. Сам раненый, хотя и бледный после операции, улыбнулся ей и взмахом руки подозвал ближе. Клер подошла к постели и оторопела.
Сперва она было подумала, что внезапно повредилась рассудком – барон напевал. Она прислушалась, пытаясь уловить смутно знакомый мотив. Любопытство взяло верх над неприязнью, и она осведомилась у д’Оэна, что это за песню он вспомнил.
- «Смеясь, мой дух кидала в ров Любовь на растерзанье».
- Гас Брюле из Бошара?
- Ммм… по чести признаться (хотя откуда у такого негодяя честь, одернете меня вы), не знаю. Я слышал эту песенку на одном из королевских пиров, и вот – она случайно запомнилась мне. Хотя я совсем не помню слов… А вы?
- Я знаю её наизусть.
- Как и сотни других, полагаю. Придвиньте кресло, мадам, я велел поставить его тут, у кровати. Костоправ мой знает своё ремесло, но от боли может избавить меня, лишь приготовив одурманивающее питье, а быть одурманенным мне не по вкусу. Предпочитаю терпеть, но оставаться самим собой и при собственном разуме. Присаживайтесь же, прошу.
- Благодарю.
Барон повернул к ней восковое лицо. Голова его лежала, опираясь затылком на высокие подушки – он несколько раз силился приподнять её, но сил у него недоставало.
- Я думаю, проклятое это падение стоило мне не только ноги. Все кости ломит, будто мною, как куклой, играли дети великанов. Впрочем, это мне урок.
- Какой же? Быть вперед осмотрительнее и глядеть под ноги своему коню?
- О, нет! – подмигнул он. – Не спорить с женщинами – их не переупрямить. Они всегда поступают по-своему, в особенности когда намереваются проявить немного великодушия и жертвенности.
- Я не понимаю, о чём вы, мессир, - смутилась Клер.
- Бросьте кокетство! Вы не оставили меня одного и не добили, несмотря на сильнейшее искушение. Мы были втроем: я, вы, ваш нож, - однако я всё еще жив. Чему не перестаю удивляться со вчерашнего дня.
- Мессир! – вспыхнула Клер.
Он махнул рукой:
- Скромная жена – большая редкость в наше время. Вы слышали мой шепот о помощи, и вы мне помогли. И будет об этом!
Клер поморщилась, когда он упомянул о жене, и заметила:
- Шепот слышен лучше крика: если кричать – слышат люди, если шептать – внемлет Бог.
- Занятно. Это сказал кто-нибудь из отцов Церкви?
Клер качнула головой:
- Это сказала моя старая кормилица перед тем, как батюшка велел спустить её зимой в прорубь.
- И за что же её наказали?
- Батюшка, сколько я помню, не удосуживается придумывать вины для своих сервов. Он учит меня, что если очень хочется что-либо сделать, и к тому же не имеется никаких препятствий для исполнения желаемого, то нужно тешить свою душу, ничем не стесняясь.
- Я надеюсь, нравом вы пошли не в батюшку, потому что баронесса д’Оэн тешить душу, из прихоти топя слуг, не будет. В семье д’Оэнов подобное себе позволить может лишь глава рода – а это я.
Клер отвернулась, и ей стало не по себе, как и всегда, когда кто-либо упоминал о скорой женитьбе. Она уже немного жалела, что решила не убивать барона – Клер с раскаянием признавалась себе, что её раздумья о судьбах государства могли оказаться ошибочными, что для Франсии вполне могло бы быть лучше, если бы опасный для всех д’Оэн случайно погиб на прогулке. Однако оттого, что сама она начала бояться его не так слепо, как раньше, здравые рассуждения мешались у неё в голове со смутной жалостью, и конечный смысл событий в её глазах искажался. Наконец, д’Оэн просто вызывал у неё сочувствие: имея властного, себялюбивого и преисполненного гордыни отца, Клер очень хорошо могла представить жизнь, которую барон вёл под началом Робера I д’Оэна. Родись она не наследницей, а наследником графства Веритэ, возможно, её воспитывали бы на схожий, жестокий, лад.
- Коль скоро мы заговорили о стихах… Мне вспомнилась старая поговорка – рыцарский девиз не помню чьего рода: «A Dieux – mon âme, mon corps – au Roy, mon coeur – aux Dames, l’honneur – pour moi»1. Не уверен, что Господь сочтет мою изношенную душу ценным даром; не опасаюсь, что король потребует моего тела; не знаю, есть ли у меня честь – однако сердцем моим можете располагать по своему усмотрению, любезная графиня.
Шутливая речь барона тронула Клер. Она от природы была чувствительна, а чтение поэм о чудесных приключениях только испортило её. Подчас неукротимое воображение мешало ей здраво судить о вещах, людях и событиях: она безоговорочно верила, что подвиги, совершавшиеся вымышленными героями рыцарских романов, происходили на самом деле; Вальтер Шемонский был для неё более живым человеком, чем король Генрих, которого Клер видела в своей жизни всего четыре раза и с которым не обменялась ни единым словом, кроме церемониального приветствия. При всём при том Клер знала, что история рыцаря Вальтера сочинена от первого до последнего слова, но рассудочное знание мало влияло на её убеждение, что Вальтер Шемонский – превосходный воин и обходительный кавалер. Истории, записанные в книгах, постоянно приходили ей на ум, в особенности если нечто похожее на них происходило с ней в жизни – а трудно было вообразить иное такое существование, при котором различного рода приключений было бы не избежать, нежели жизнь бок о бок с Робером д’Оэном.
Она взяла полотенце, обмакнула его в медный тазик, наполненный водой, и вытерла барону покрытое испариной лицо: дамы рыцарских романов истово выхаживали раненных, имевших несчастье угодить под их ревностную опеку.
Барон позволил себя обиходить, однако спросил:
- Зачем вы это делаете? Я – ваш враг.
- Не думаю, что этим званием нужно хвалиться… тем более передо мной.
Он сделал усилие, приподнялся навстречу ей:
- Меня следовало бы убить в лесу. Многие поблагодарили бы вас за этот подвиг.
- Убийство беспомощного и безоружного человека – отнюдь не подвиг.
- Так пишут в рыцарских романах?
- И в Библии, мессир.
Он сипло рассмеялся. Клер сохраняла невозмутимость.
- Никогда не думал, что упоминанием сей священной для простаков книги меня удастся пристыдить. С вами невозможно иметь дела, мадам, - вы непредсказуемы.
- Вы – тоже.
Он стянул простыню в горячих пальцах.
- Напротив, мадам, напротив. От меня можно ожидать лишь одного: подлости, злобности, жестокости и всяческой мерзости. Я очень предсказуем.
- Упиваться собственными недостатками в ваших привычках, насколько я понимаю. Равно как и изрекать разнообразный вздор.
Д’Оэн откинулся на подушки, закусил губу. Клер заметила это и опустила глаза – она ненавидела больных, слабых, калек, увечных. Она соглашалась с отцом, когда тот утверждал: слабых нужно добивать сразу, не тратя на них впустую милосердия и времени. Увидеть жалкого д’Оэна, распластавшегося на постели, пропитанной запахом хвори, разметавшего жилистые руки, беспокойно и вслепую шарящие по постели, дышавшего тяжело, так что ходуном ходила грудь – увидеть жалкого д’Оэна Клер не ожидала.
- Я – в вашей власти, мадам. Забавно до дрожи…
Клер поправила сбившееся одеяло. Пожав плечами, она ответила:
- Постарайтесь заснуть.
Он возразил:
- Нет ни желания, ни времени спать. Знаете, а ведь в любую минуту может войти кто-нибудь, кому захочется добить раненого дракона и забрать его сокровища. Я собираюсь сторожить свою жизнь до последнего вдоха, даже если не очень-то и в состоянии её защитить. – После непродолжительного молчания он добавил просящим тоном: - Побеседуйте со мной.
- О чём?
- О стихах, к примеру. Вы, должно быть, знаете в них толк?
- Немного, - усмехнулась она, вспомнив едкие издевательства отца над сочиненными ею кансонами. – Немного. Однако на самом деле стихи гораздо скучнее, чем о них можно судить. Для кого-то это ремесло, для кого-то – забава, для кого-то – нажива. У вас есть любимые песни?
Он расхохотался так, что пот выступил у него на лбу:
- Ох, мадам, не велите же вы мне на одре болезни напевать дрянные стишки трубадуров – у меня нет столько силы духа, чтобы стоны страдания сопровождать сладостным звучанием поэзии. Позвольте отказаться отвечать на ваш вопрос.
- Ваши муки не так велики, как вы пытаетесь их изобразить. Я сужу об этом по тем колкостям, для метания которых в меня вы находите и остроумие, и силу духа.
- Колкости – не более чем ещё одна из моих гадких привычек, мадам. Барон д’Оэн просто не в состоянии дышать воздухом земли, если не изрыгает хулу и не предается словоблудию.
- В самом деле? Мне жаль мессира барона – он должен быть весьма скучным собеседником. Ничто так быстро не надоедает слуху, как пустая брань.
Он кивнул и прикрыл глаза. Клер придвинула скамеечку для ног и уютно устроилась в большом кресле – она могла рассматривать подвижное лицо барона в своё удовольствие. Темное лицо, решила она. Лицо владетельного сеньора. Лицо умного и расчетливого человека. Молодое лицо, когда с него сходит язвительная усмешка и тень высокомерного презрения. Спокойное и умиротворенное лицо.
Немного передохнув, он заговорил, не поднимая век:
- Я прошу вас поразмыслить кое над чем: отчего никого не заботит судьба чудищ, которых могучей рукой сражают доблестные рыцари? Чудищам, как и всем прочим, тоже не хочется умирать. Почему любой, кого автор романа или лэ назовет прекрасным героем, имеет право пойти и убить того, кто покажется ему злодеем и врагом?
- Таковы правила.
- К чёрту правила! По правилам вы обязаны были зарезать меня.
- По вашим правилам была обязана, а по христианским…
- Бросьте! Вы не христианка.
Клер изумилась и запротестовала.
- Да, не христианка. Настоящая христианка читала бы сейчас молитвы, но не слушала мои искушающие речи. Настоящая христианка не поехала бы со мной в Эку. Настоящая христианка не влюбилась бы в разноглазого менестреля.
Клер лишилась дара речи. Она долго смотрела на барона широко раскрытыми глазами и молчала.
- Почему… почему вы говорите мне это?
- Это неправда?
- Это вас не касается!
Он приоткрыл один глаз и посмотрел на неё:
- Конечно же, касается. Я заинтересован во всём, что так или иначе относится к вам – к вам, моей будущей супруге.
Клер задохнулась. Он был прав. И на пальце у неё сидело его изумрудное кольцо. Барон усмехнулся и зажмурился.
- Вы верите в судьбу, графиня?
- Всё в Божьем мире убеждает смертных, что предопределение существует и что его невозможно обойти.
- Не приведете ли вы в пример сюжет какого-либо романа?
- Вы смеетесь! – погрозила ему Клер пальцем, однако всё же задумалась. – Если только история Норбера по прозванию Куп-де-Фудр2… - наконец проронила она.
Барон попросил рассказать ему эту сказку.
- Он был монахом-расстригой и сбежал из обители, куда его насильно поместили родители, дабы несколько укротить свирепый и непокорный нрав своего наследника. Увы, Норбер сбежал из монастыря, заодно сманив с собою кое-кого из духовных братьев. Они собрали шайку и разбойничали на Брионе, захватывая и топя суда купеческих караванов, и не находилось на них управы, потому что приречные жители стояли за разбойников Норбера горой – ведь тот щедро делился с ними добычей, золотом подкупая их совесть. И случилось им подкараулить ладью, что везла старую-престарую настоятельницу из Ордена Флоренсинок, иначе Молчальниц: устав предписывал им пожизненную немоту. Норбер люто ненавидел всё церковное сословие, поэтому замучил старуху пытками до смерти, содрав с неё заживо кожу. Однако она успела кое-что ему посулить: перед смертью разомкнув один-единственный раз уста, дала Норберу новое имя – Куп-де-Фудр, и предсказала, что истинное горе этого проклятого имени он сполна испытает в будущем. Разбойник и его подручные лишь посмеялись.
- Coup-de-Foudre означает «удар молнии»?
- Да, но люди ученые, пишущие стихи «тёмным стилем», называют так внезапную любовь, которая падает на голову человека подобно молнии. Или подобно наказанию, ведь Господь карает, посылая смерть от молнии.
- Coup-de-Foudre, - тихонько повторил д’Оэн, - Coup-de-Foudre.
- Итак, Норбер принял проклятое имя и даже сделал молнию своей эмблемой. И всё бы шло хорошо, если бы в одной из деревень, куда разбойники нагрянули покутить, не увидел их главарь двух сестер-погодков и не влюбился в обеих с первого взгляда.
- Как – в обеих сразу? Да и что за беда? Он мог взять себе в подруги хоть дюжину девиц – не думаю, что кому-то взбрело бы на ум его попрекать.
Клер склонила голову:
- Совершенно верно, но иначе не было бы опасности исполнения проклятия, не так ли? А между тем оно только начало набирать силу.
- Говорите же, говорите. Вам, я вижу, нравится измываться над беспомощным д’Оэном.
- Ну так слушайте. Норбер потерял всякий разум и забрал сестер с собой, чтобы всегда они его сопровождали. Старшая была блондинка с нежной кожей, младшая – черноволосая смуглянка (не удивляйтесь, в чудесных историях менестрелей и не такое случается), и каждая из них пребывала в уверенности, будто лишь её одну любит Норбер Куп-де-Фудр. У него не хватило ни смелости, ни благоразумия открыть правду, но терзал его отнюдь не страх, что обман может быть обнаружен, а то, что он никак не мог выбрать одну из двух женщин. Он понимал, что невозможно, чтобы обе были дороги ему в равной степени, и, значит, кого-то из них он любит истинной любовью, а кого-то – обманной, и, разделяя своё сердце, оскорбляет тем самым свою настоящую возлюбленную. Голова шла у него кругом. День и ночь думал он и взвешивал, но решения принять не сумел: стоило Норберу возомнить, будто он не может жить без своей белоснежной лилии, как вспоминал об обжигающей темной красоте её сестры и вновь терял опору, с таким трудом обретенную им в мыслях.
- Неужели трудно выбрать? - д’Оэн неосторожно сдвинулся и закусил губу от боли. – Если вообще так уж нужно было выбирать.
- Это роман, мессир, - выдумка, и я передаю её как есть. Если что-либо вызывает у вас недоумение, моей вины в том нет. Однако вы правы, мессир, - задумчиво проговорила она. – Не в тяжести выбора заключалась мука, хотя поначалу Норбер много сетовал на свои затруднения.
- Надо полагать, красотки выведали его сердечный секрет и выцарапали друг другу глаза? Или поколотили Норбера?
- Ни то, ни другое, мессир. Надумав на время покинуть обеих своих подруг, Норбер отвез их в отчий дом, где увидел их сестру, что походила и на старшую, и на младшую, и была словно создана для разрешения всех гибельных противоречий.
- Как кстати! Здесь и расставила судьба свои силки?
Клер кивнула.
- Прежние страдания научили Норбера уму-разуму, а предположение, что, возьми он с собой всех трех сестер, сомнения начали бы одолевать его с новой силой, наполняло его ужасом большим, чем самое пекло сражений и схваток, в которые он и его ватага постоянно ввязывались. Тогда он решил уменьшить опасность искушения, что могло бы начать осаждать его вновь, и уехал всего лишь с одной-единственной девушкой.
- Бьюсь об заклад – ваша благосклонность против дырявого сапога – что этот удалец тайком ото всех выкрал среднюю сестрицу, чтобы не злить до поры остальных своих возлюбленных и отправился в сокрытое от посторонних местечко с целью вопросить свою душу, сердце и то, что он опрометчиво величал «умом».
- Вы язвите, но конец этой истории печален – иначе, впрочем, её не следовало бы и сочинять. Мессир угадал – Норбер уволок похищенную девицу в своё логово, но она дала ему отпор и вдобавок наговорила дерзостей, которых произносить не следовало ни в коем случае.
- После легко судить о том, что следовало и чего не следовало делать. Вы сами, графиня, никогда не даете волю чувствам?
- Дочь пэра воспитывают таким образом, что приучают её править своими чувствами твёрдой рукой.
- И в её государстве никогда не бывает бунтов? Счастливая же это, как мне мнится, страна, - он помолчал. - Однако, что же Норбер Куп-де-Фудр и его мучения?
- Слова девушки так разозлили его, что он набросился на неё, как дикий зверь, и уже ничто не могло смягчить его беспощадности: ни запоздалые мольбы, ни упреки, ни жалобы. Норбер торжествовал, думая, что обрел наконец счастье, но девушка выхватила у него из-за пояса кинжал и зарезалась у него на глазах.
Д’Оэн прикрыл глаза и капризно протянул:
- Только-то? Я бы посоветовал девице ткнуть клинком в обидчика, как некогда советовал и вам. Убивать себя – последнее средство и совершенная глупость.
- Иногда этой глупости не избежать, мессир барон, - вздохнув, возразила Клер.
- Допустим. Но что же тогда сделал разбойник?
- Ушел в самую чащу леса, нашел круг стоячих камней, в котором молились люди в незапамятные времена, и провел в заколдованном древними чарами круге ночь.
- Зачем, ради всего святого?
- Чтобы наутро оказаться распятым на дубе – терн оплетал его руки и ноги, запястья и голени, горло и лоб. По давнему запрету, лесные круги принадлежали народу фей, и тот, что осмеливался войти в них, рисковал жизнью. Норбер знал, что не миновать ему было кары – но именно этого он искал. Шипы врезались в его тело, и на конце каждой иглы рдела капелька горячей крови. Он знал, что бесконечным будет его страдание, но именно такой неизбывной муки жаждала его душа, и память о содеянном причиняла ему гораздо больше боли, чем путы терновника.
- Значит, он сам сочинил для себя наказание – страшнее смерти, но всё же не такое страшное, как жизнь? Норбер струсил и не захотел расправиться с собой по-настоящему. Он был слаб.
- Не всем рождаться сильными, мессир, - заметила Клер. Она едва сдержалась, чтобы не напомнить д’Оэну о том, как он сам склонился перед жестокой волей своего отца, как его колени подогнулись и шея склонилась под ярмо. Однако справедливости ради она вспомнила и о том, что униженно пришла просить у барона за Жаворонка, когда Катарэна отказала ей в милосердии для невольного убийцы. Её приезд в Эку на свой лад тоже был слабостью и уступкой, а в немалой степени и трусостью – и то, что гнева барона д’Оэна трусили все вокруг без исключения, оправданием ей служить не могло.
- Вы хорошая рассказчица, мадам: говорите об этих людях и событиях так, будто наблюдали воочию. Наблюдали неравнодушно. А историю обо мне вы когда-нибудь поведаете?
«Это зависит только от воли Всевышнего… и от вас, мессир мой нареченный жених», - подумала Клер, но дерзости произнести вслух хотя бы слово у неё не достало. Она устремила взгляд на лампаду, подвешенную в складках полога над изголовьем. Задернутые занавеси полога отгораживали обширное баронское ложе от мрака и пустоты ночи, напущенной в комнаты нарочно – за запертыми ставнями покоя, должно быть, время успело перетечь только за полдень. Отчего-то считается, что холодный сумрак способствует излечению больных и раненых лучше, чем живое горячее солнце. Древний лесной край Эку, впрочем, всё равно не мог похвалиться обилием солнечного света – густая шатерная листва исполинских деревьев отсеивала почти все лучи, посылаемые дневным светилом на земли, занятые чащобой.
- Я чувствую, что от вашей повести мне стало только хуже. Быть может, вам в руки попадалась книга, чьё содержание было бы чуть менее возмутительным? Я обещаю не быть прихотливым слушателем: довольно, если это будет роман о благородном преисполненном завидных достоинств герое, писаном красавце и счастливце с домом полная чаша.
Клер встала:
- Я утомлена и прошу меня извинить.
- Но вы же не уйдете прямо сейчас? – торопливо проговорил д’Оэн. Клер пожала плечами. – Останьтесь со мной.
Клер осталась. Они долго сидели в тишине, и её сморила дремота.
Вдруг чьи-то пальцы коснулись её лица. Клер вздрогнула и, защищаясь, выбросила вперед, в полумрак, обе руки.
- Не пугайтесь, это я, - произнес барон прерывающимся шепотом.
- Вам дурно? – обеспокоено спросила она тоже шепотом.
- Пожалуй. Мне… мне очень страшно. Мне показалось, какая-то тень ходит по комнате.
Клер посмотрела по сторонам, напрягая зрение, прислушалась. Поднявшись, она дотянулась до тусклой лампады под пологом, сняла её с цепочки и наклонилась к постели. Д’Оэн смотрел на неё снизу вверх широко распахнутыми темными глазами. Губы у него чуть заметно дрожали – он боролся со своим страхом.
Клер это показалось очень смешным – барон д’Оэн испугался тени, однако вид у него был настолько нездоровый и изможденный, что она, не прекословя, обошла просторные покои, освещая лампадой каждый угол. Никого не обнаружив, она вернулась на своё место.
- Вам приснилось, мессир. Начинается лихорадка, а вместе с нею приходят и видения.
Он ничего не ответил. Темные глаза продолжали всматриваться в лицо Клер. Она покачала головой, но вдруг поняла, как можно было убаюкать больного. Она принялась напевать вполголоса:
- От мук я к смерти был готов,
Но сдерживал рыданье,
Смеясь, мой дух кидала в ров
Любовь на растерзанье.
Я стал суров
И нездоров
От этих игр, этих ков,
Прослыл безумцем средь врагов.
Кто был в таком капкане,
Тот впредь к Любви не попадет в улов…

Мой поцелуй меня лишил
Навеки дамы милой,
Чрезмерен был у сердца пыл,
Он сделал жизнь постылой.
Он так спешил,
Что ум затмил,
Столь сладкий трепет в жилы влил,
Что я вздохнул и отступил.
Ты, сердце, зря заныло –
Тебя виню, и гнев мой не остыл.

Вдруг в памяти спокойной всплыл
С недюжинною силой
Тот поцелуй и опалил
Уста тоской унылой.
Я стал немил,
Сражен без сил,
Но чужд и страшен мрак могил!
Пусть дама знает: стал я хил,
Забытый и немилый;
Слабеет тело, гаснет дух, бескрыл.

От игр и ков, от воли злой
Ужель умру, желая?
Любовь, вливая пыл былой,
Меня терзает, злая…