Глава вторая

Жесток отец, и воля мне
Его
Укажет мужа и любовь,
Не то
Запрячут в келью слезы лить
Одной,
А возражу – отправит с глаз
Долой.

Кларисса-Аньеза-Рене, графиня Веритэ «Канцона»

В графском замке в Веритэ, вечером накануне отъезда дочери хозяина, графа Филиппа, который также являлся владельцем крошечного наследного лена Бурж-сюр-Ом, отец и дочь ужинали вместе в Малом зале. Главной достопримечательностью комнаты был не сводчатый, с резными каменными балками, потолок и не медная люстра, купленная у торговцев с Востока, и даже не высокие стрельчатые окна с вставленными в свинцовый переплет цветными стеклами, а чучело исполинского, с густой черной шерстью, медведя, собственноручно убитого графом Филиппом, когда зимой на охоте он заплутал верхом в Малерской чаще, недалеко от Трежонской тропы. Зверь ударом лапы вышиб дух из лошади графа, и сам он спасся лишь тем, что, когда не на шутку оголодавший хищник принялся с остервенением жевать конское мясо, граф Филипп всадил ему под мохнатую лопатку широкий охотничий нож. В память об этом приключении граф Филипп поставил чучело дома и в добрую минуту любил шутя потрепать трофей за космы на брюхе.
С завидным аппетитом обгладывая косточки упитанного гуся, хозяин взглянул на дочь:
- Поедешь по дороге на Фербра до реки, там перевоз. Задержаться на Брионе ты не должна, сейчас не весна, не половодье, и паром быстро переправит тебя. Ты уже уложила сундуки и кофры?
Молодая графиня кивнула. Отец уточнял подробности её путешествия в третий раз за день. То, что она проделывала этот путь совершенно самостоятельно уже больше десятка раз, ничуть не успокаивало её заботливого родителя.
- В Фербра меня встретят, батюшка. Сир Гильом.
- Хорошо, - проглотив кусок мяса, произнес граф Филипп и бросил косточки под стол собаке. Вытерев руки о вышитую его гербом салфетку, он достал из привешенного к поясу кошеля хорошенький маленький сафьяновый мешочек, стянутый у горловины шелковым шнурком. Развязав его тугой узел, граф Филипп запустил неуклюжие пальцы внутрь, захватил в щепоть содержимое мешочка и, вынув его, протянул дочери чудесное кольцо с большим нежно-зеленым камнем:
- Кларисса, посмотри на этот перстень – сколько, по-твоему, за него уплатили ювелиру из Кар-дез-Анжа?
- Думаю, батюшка, такой изумруд стоит вашего любимого скакуна Латина.
- Нет, много больше. Это украшение теперь твоё.
- Благодарю, батюшка, - глубоко изумленная нежданной щедростью графа, проговорила его дочь, внимательно разглядывая подарок. - Но на внутренней стороне ободка выгравированы буквы «К. д’О» - это инициалы прежнего владельца?
- Кольцо делали на заказ. Это – твои инициалы, Кларисса. Когда ты обвенчаешься с его милостью мессиром Робером, сеньором Туреля, тебя будут звать Кларисса, баронесса д’Оэн.
- Отец, вы просватали меня?
- Это моя обязанность как твоего родителя, и я выполнил её как нельзя лучше. У тебя будет самый богатый и один из самых знатных мужей в королевстве, сын Робера I, барона д’Оэн, который был первым советником короля и заседал в его Малом Совете, был пэром (правда, не потомственным, а личным), а, кроме того…
Кларисса перебила отца:
- А кроме того, батюшка, его прозвали Драконом за безжалостность и кровожадный нрав!
Граф Филипп решительно возразил своей недалекой дочери:
- Дура! Он был великим человеком, настоящим сеньором с чистой кровью, который умел отстаивать свои права. Когда король Людовик, отец нынешнего короля, отобрал у д’Оэна замок Дюр за то, что Робер I, в свою очередь, отобрал у мессира д’Анжюр его владение, лежащее по соседству с сеньорией Турель, барон д’Оэн пошел со своими вассалами на Доннэ, осадил столицу и взял в плен короля. А затем, после того, как государь Людовик своим ордонансом закрепил за бароном и Дюр, и даже Анжюр, Робер I, как ни в чем не бывало, преклонил перед ним колено, потому всегда уважал право королей, помазанников Божьих, и всегда боролся лишь за то, что принадлежало ему по закону благородного рождения, но никогда не бунтовал против своего государя. И хвала Всевышнему, что сын его пошел в отца и даже превзошел того во многом. Старый Робер был груб, вспыльчив, несносен. Молодой Робер вежлив, обходителен, спокоен, хладнокровен – словом, это алмаз уже ограненный, то есть – более драгоценный. Робер II сумел значительно расширить свои угодья, и объединить их в настоящее герцогство, хоть его земли так и не зовутся, где он вершит дела только своей, а не королевской волей. Весь юг страны по ту сторону Брионы, кроме Прованса, принадлежит ему.
- В таком случае, я посоветовала бы его милости Роберу свататься к графине Прованской, чтобы стереть границы между их землями.
- Он выбрал тебя! А не эту вертихвостку Катрину! - стукнул по столу кулак графа Филиппа. – Изволь быть благодарной отцу и нашим небесным заступникам за этакую удачу. Брак с мессиром Робером – самое выгодное, самое лестное предложение из тех, какие тебе вообще могли сделать!
- Батюшка, - Клер встала из-за стола, поджав побелевшие губы, – я не могу принадлежать человеку, чудовищные поступки которого известны всем. Моя честь не позволяет мне…
- Твоя честь, девчонка?! – посуда на столе зазвенела от крика, усиленного оттолкнувшимся от сводов и стен эхом. – Клянусь этой твоей честью, что приволоку тебя за волосы в самый нищий, самый строгий женский монастырь во всей Франсии и своими руками замурую тебя в тамошних подвалах! Я не потерплю, чтобы моё дитя, моя плоть и кровь, моя собственность, прекословило отцу и артачилось! Знаешь, чем лечили строптивость мой отец и мой дед? Пороли, пока не устанут хлестать руки. Хочешь, чтобы и с тебя спустили твою тонкую шкуру благородной девицы?
Клер стояла молча, сведя брови и едва сдерживая текущие из глаз слезы. Граф Филипп в гневе разметал тарелки и кубки – на полу растеклись рубиновые лужи вина.
Клер рыдала. На её счастье, нигде не было развешено оружие, хотя в других комнатах её отцу мог подвернуться под руки и боевой топор, и секира, и булава.
Граф зашвырнул подсвечник в камин, разломал в щепки свой стул, после чего немного остыл. Видя, что дочь до предела напугана, он решил примириться с Клер и притворной лаской вынудить её дать согласие.
Встав напротив неё, граф Филипп спросил на удивление мягко:
- Ты уже успокоилась?
- Да, батюшка… но вы не смеетесь надо мной? Я должна буду выйти за него замуж?
- Должна? Дура, это он окажет тебе неслыханную честь – он окажет честь всему нашему роду, если только не передумает брать тебя, такую глупую девчонку. Он, и никто другой, – и глаза старого рыцаря заблестели, – сейчас правит королевством от имени Генриха, нашего государя, у которого, кстати, нет наследников.
- Король молод и – слава Богу! – здоров. У него ещё будут дети.
- Если он успеет. Ибо, дочь моя, положение дел во Франсии сейчас таково, что королем в любую минуту может стать барон д’Оэн, твой нареченный жених. А ты можешь стать, ни много ни мало – королевой.
- Как он может короноваться, если свергнет Генриха, батюшка? – с надеждой на спасительную догадку спросила Клер. – Папа римский запретит своим священникам возлагать на него венец – и барон будет отлучен от церкви.
- Отлучен от церкви? Отлучен?! Он?! – захохотал граф Филипп. – В кого только ты уродилась такой дурехой? Твоя мать ведь была неглупой женщиной – именно она доставила мне звание пэра, подсунув старому развратнику Людовику свою молоденькую соблазнительную кузину Эделину в любовницы – и не красней, будь добра, будто ты только сейчас об этом узнала. Это её стараниями на поприще плотских утех не дряхлый ещё государь скончался, освободив трон для сына, Генриха Второго, который с тех пор жалует наше семейство.
А что до папы – то он сам, если потребуется, босой прибежит из Рима, как если б его травил адскими псами сам рогатый Сатана! Без поддержки мессира Робера столь молодой, хотя и невероятно честолюбивый прелат не мог быть выбран ни при каких условиях. Однако барон д’Оэн звоном полновесных червонцев под рукой намекнул конклаву, чья кандидатура ему наиболее желательна – и вот Михаил IX выбран единогласно, будто ангелы Божьи внушили кардиналам полюбовное решение. Кроме того, наш воинственный папа мечтает о крестовом походе против султана…
- Но последний поход состоялся пятьдесят лет тому назад! – воскликнула Клер. – Тогда в море потонуло множество кораблей, нагруженных тканями, лошадьми, благовониями и другими богатствами. Почти никто из участников не добрался до родных очагов. Никто не соберется снова, как бы заманчиво не звучали россказни монахов-миссионеров об ослепительной роскоши восточных городов.
Граф Филипп, довольный, потрепал дочь по щеке:
- Ну вот, наконец и ты начинаешь говорить разумно. Генрих, этот безбожник, - граф Филипп ханжески вздохнул и мелко перекрестился, – не отпустил бы ни денег на содержание войска, ни людей. Но король Робер… - и он многозначительно покивал.
Клер язвительно отозвалась:
- Похоже, батюшка, вы и сами не прочь надеть латы и покрыть свою седую голову шлемом. Или, может быть, вас влекут к себе красивые огненноокие пленницы, которых можно захватить за морем?
Граф Филипп замахал на неё руками, раскатисто хохоча и фыркая. Он давно уже остыл к женщинам, способным увести за собой сердце и мысли лишь на краткий срок. То, от чего действительно загорались глаза старого пэра и от чего его сердце начинало стучать намного быстрее – близость к трону, блеск корон, трепет подвластных ему или кому-либо ещё, не важно, людишек, славословия окружения и хвалебные записи придворных историков-хронистов. Робер д’Оэн мог сделать его герцогом, но честь быть королевским тестем значила для графа Филиппа даже больше, чем любые богатства и жалованные земли…
Граф Филипп, перед которым в эту сладкую для его болезненно раздутого тщеславия минуту пронеслись все его мечты, вздохнул и взял дочь за подбородок, лукаво прищурившись:
- А тебе не хочется владеть целой страной?
Кларисса скромно опустила глаза.
- Нет, батюшка. Мне вполне достанет и Веритэ после вашей смерти.
Граф Филипп побледнел: разговоры о смерти теперь, в старости, пугали его, и домашние и челядь под страхом жесточайших побоев (а все знали, как тяжел на руку и несдержан в гневе их хозяин) старались избегать всего, что было связано с похоронами.
- Дура! – он ударил Клер по щеке. – Какое счастье, что ты уезжаешь в Прованс. Проще вынести лихорадку, чем тебя!
Клер присела в поклоне, как велел придворный обычай – прижав правую руку к сердцу, а левую держа чуть на отлете, она низко опустила голову. Выразив отцу необходимое по правилам благопристойности уважение, Клер стремительно вышла из покоев.

Письмо Клариссы-Аньезы-Рене, графини Веритэ – Катрине, графине Прованской:
Вот какое несчастье случилось со мной, Катарэна. Ты, разумеется, не меньше меня - думаю, что даже больше, ты же гораздо свободнее меня и чаще бываешь в Доннэ и при королевском дворе – наслышана о бароне д’Оэне. Мой отец прочит его в короли, а меня – в королевы. Если его поддержки, как влиятельнейшего сеньора государства (не имея в виду себя самого и тебя, дорогая моя владетельная сеньора), добивался барон, то это ему удалось. Мой тщеславный отец продал бы меня даже на Восток, невольницей неверным, только бы приблизиться – нет, даже не к самой власти – а к пустым почестям, лести, преклонению, которые сопровождают её.
Не стану тебе открывать тайну, о которой ты сможешь догадаться сама – я боюсь своего жениха, как ужасает он каждого в нашем королевстве, и как утверждают, и в соседних странах. Он противен мне, как будто покрыт струпьями проказы, хотя ты видела его и представляешь, насколько он привлекателен.
Теперь расскажу, каким его запомнила я после того приема в Доннэ, два года тому назад, где я была впервые представлена ко двору. Я, конечно, обратила внимание на вельможу, стоящего во время церемонии рядом с молодым королем.
Прежде всего, он показался мне красивым. В твоей великолепной картинной галерее висит портрет его высочества Доминика Эку, брата дофина Карла, который приходился дедом нынешнему государю, Генриху II. Его высочество Эку прославился тем, что едва не стал императором – если бы слабый здоровьем Карл умер, его родной брат, владея Эку, которое в то время было настоящим вассальным королевством, и, через жену, Маддалену Иеронимо, племянницу папы Антония XII, двумя третями Италии, провозгласил бы себя императором, объединив обе страны. К сожалению, его отравили – его собственная любовница, из ревности к сопернице. Когда я посещала тебя в последний раз, я заметила, что лицо этого великого человека будто похоже на чье-то другое. Тогда я совсем не думала о бароне, и мне не пришло в голову, что д’Эку сходен видом с ним. Должно быть, барон приходится каким-нибудь дальним родичем этому принцу, у которого было много сестер.
Барон высок ростом, но не настолько, чтобы этим выделяться. Первое, по чему его можно узнать, наверное, даже встретив его в темноте и закутанным в плащ – это удивительно прямая осанка. Именно благодаря ей у барона поступь императора – сам король по сравнению с ним выглядит, прости меня за смелое и грубое слово, свинопасом. Эта естественная царственность барона многих приводила к ошибке – провинциальные дворяне, приходящие во дворец просить службы или разбирать жалобы, почти всегда прежде бросаются к барону, умоляя «его величество» не отказывать им в милости.
Барон молод – если я не путаю, ему не более двадцати пяти лет. В его лице нет ни одного изъяна - ещё раз повторю, что, если в воображении людей существует идеал королевского образа, то это – он. У него подстриженные до плеч черные волосы (впрочем, так было, когда я его встретила впервые, и он мог измениться), темные же, без блеска, глаза – выражение их рассеянно, почти мечтательно, словно ничего не может его удивить, словно всё в мире он уже видел и пресытился всем. Во взгляде его, тем не менее, присутствует какая-то неуловимая снисходительная ирония – так может смотреть великан на копошащихся у его ног муравьев.
У барона бледные, без румянца, щеки и чуть загорелая кожа – он часто путешествует из одного конца королевства в другой верхом, и, говорят, очень быстро, поскольку у него много дел – больше тайных; иногда за несколько часов, пока думают, что он читает у себя в библиотеке в особняке в Доннэ (у него, кстати говоря, есть редчайшие книги, добраться до которых я теперь весьма надеюсь) или спит, барон успевает съездить в Друа и вернуться.
Ты, конечно, пожмешь плечами и спросишь: как же я всё это рассмотрела, как успела за столь недолгое время? Дело в том (ты, дорогая, и сама это, должно быть, хорошо знаешь и не раз видела, когда присутствовала на приемах во дворце, просто не обращала внимания; тебя саму, я помню, представили ко двору ещё совсем девочкой), что, хотя само представление королю длится не более нескольких минут, покинуть зал позволяется лишь после того, как последний участвующий в церемониале поцелует, по обычаю, руку короля. Его величество, принимая во внимание древность и могущественность нашего рода графов Веритэ, усадил меня по правую руку от себя, и несколько часов я провела рядом с ним и – рядом с бароном.
По моему письму ты, возможно, решишь, что я восхищаюсь бароном, и мой страх перед ним не больше, чем обыкновенное нежелание девушки выходить замуж. Но это не так, дорогая. Я очень хотела бы поведать тебе всё, что знаю о бароне, что я думаю о нём – но откровенно писать я боюсь, и без того я открыла тебе слишком многое – о планах моего отца стать королевским зятем я сказали лишь потому, что он сам утверждает, будто намерения барона давно известны всем умным людям королевства, и они, если и не вполне одобряют их, смирились; даже если ты впервые слышишь об этом – тем лучше, ты будешь предупреждена. Отец, которому я не доверяю – мы жестоко поссорились из-за свадьбы, дело едва не дошло до греха – может перехватить моё послание к тебе и прочитать. Однако я ничуть не беспокоюсь, что он уничтожит его – не имеет смысла, ведь я всё равно еду к тебе и при необходимости перескажу всё, что только что написала. Просто, дорогая, мне трудно сдержать свои чувства в душе и ни с кем не поделиться ими. Известие о моём предрешенном браке доставляет мне много беспокойства, но я уповаю на волю Божью. Надеюсь, вскоре мы будем говорить с тобой обо всем, глядя друг другу глаза в глаза.
Твоя преданная Клер