- После трёхсот лет на бренной земле вполне можно отличить чудо от спасительно мерцающей свечи на краю леса. Да и что такое свечи по сравнению с океаном жизни, которым светились её глаза. Я видела этот свет, в каждом её шаге и каждом движении, в каждом её слове. Я даже чувствовала, как он растекается по моему телу. Я знала, что он изменит меня, сделаем меня сильнее и увереннее в себе, но я никогда не предполагала, что этот свет сделает меня лучше. 

Константин Подгорный

Матушка Готель

Роман в одиннадцати главах. Основано на сказке и реальных событиях.

I

- Нет ничего страшного в лесу, кроме хруста веток под твоими ногами. Ничто, ни деревья, ни птицы, ни высокая трава не обидят тебя, даже если ты всего лишь маленькая девочка. Но стоит только сделать один неосторожный шаг, и он отзовется в округе громким эхом, привлекая внимание со всех уголков леса. Потому важно ступать осторожно, не беспокоя природу и её обитателей. 

Я очень любила лес. Сколько я себя помню, я проводила в нем все свое время. Поля тоже красивы. Они завораживают взгляд своей бескрайностью, и, прикрывшись ладонью от солнца, ты пытаешься разглядеть линию, где они сливаются с небом. Но находиться в них неуютно, потому что всякий разглядит тебя там, и всякий спросит тебя, "что ты тут делаешь?", особенно, если ты всего лишь маленькая девочка. 

В ответ, лес может быть очень благодарным. Он укроет тебя от дождя под широкими ветвями, позволит набрать хвороста для костра, а если ты достаточно терпелива, угостит тебя ягодами или орешками. 

Я сидела в зарослях и рассматривала медленно ползущую по траве улитку. Мне чрезвычайно скоро уже нужно было возвращаться в деревню, но улитка ползла так медленно, а мне так хотелось удостовериться, что она, наконец, доберется до края листа. Потому я сидела смирно, пристально следя за её движением по зеленой дорожке.

В руке у этой девочки были ягоды, которые она насобирала и про которые за своими наблюдениями совершенно забыла. Под особой детской теплотой ягоды теряли форму и шли соком, но её внимание оставалось прикованным к улитке и не нарушалось, ни досаждающим писком комаров, ни беспрестанным расчесыванием их укусов. Это была Готель - девочка шести лет, веселая и живая, с милым белым личиком, острым носом и черными, как уголь волосами, которые лежали на её тонких плечах беспорядочными локонами и прядями.

"Где этот чертенок?", - раздалось в стороне далекое эхо, и, подобрав подол, девочка взлетела над травой. Она неслась по едва заметной тропинке, сбивая босыми ногами утреннюю росу, и размышляла: "Интересно, если вернусь сейчас, она уже доползет или будет еще далеко?" 

Ах, это восхитительное ощущение утреннего леса, дыхание возродившейся природы. И пропустить его, выходя из дому пополудни, все равно, как начать жизнь, минуя детство. Ты слышишь, как приветливы с тобой деревья, и как радуются бабочки твоему приходу. И шмель, сонно повисший над золотым цветком, ворчливо жужжит, пытаясь прогнать собственную дрему; и прозрачная река, которая звенит от собственной прохлады: все это - целый мир, живой и прекрасный, возвращаясь в который, Готель вдыхала его богатый воздух жадно и закрывала глаза, наслаждаясь и пропитываясь его ароматами. 

Сбежав вниз по склону, девочка оказалась за домом Парнó. Это был уважаемый в деревне старик, единственным недостатком которого в глазах соседей, была его необъяснимая привязанность к этому взбалмошному и непоседливому ребенку. Голова Парно была седа, как и его грубая щетина. Он был худ, но жилист, и, наверное, еще смог бы преподать урок дисциплины какому-нибудь нерадивому юнцу. Его лицо навсегда впитало дорожный загар и огонь кузнечной печи, поскольку, как и большинство мужчин в деревне, раньше он был кузнецом, но, перейдя в преклонный возраст, проводил время, раздавая старческие советы окружающим. 

Дома же здесь, если их можно было бы так назвать, представляли собой временные, незамысловатые постройки из дерева в один этаж, с мизерными оконцами, глядя в которые, невольно закрываешь лицом весь поступающий через них свет. Таких домиков насчитывалось около двадцати, но, в зависимости от того, как менялись семейные отношения внутри общины, их количество могло быть больше или меньше уже к следующему месту расселения. Кроме того, несколько десятков обозов стояли тут и там по всей деревне, а с ними и несколько десятков лошадей, угрюмо щиплющих под собой стоптанную траву. На этом месте табор находился уже несколько месяцев. Несмотря на то, что Византийская империя неуклонно отступала на юг, вокруг оставалось еще достаточно римских солдат, которым требовались недорогие услуги местных кузнецов, и пока была работа, цыгане оставались на одном месте. Когда же таковой не становилось, двигались на север, туда, где росла Римская империя, и постоянно требовалось снаряжение её пехотных войск и кавалерии. 

Осторожно обойдя домик, девочка приоткрыла дверь и, юрко скользнув в сей проем, неслышно замерла у стены. Она спрятала руки за спину и старалась дышать совсем тихо, чтобы подольше оставаться не видимой. Старик Парно сидел спиной к двери и перебирал на столе старые гвозди. Прошло уж несколько минут, и от содеянной шалости девочка с трудом сдерживалась, чтобы не выдать себя; она даже заерзала на месте, разбираемая внутренним смехом, отчего быстро прикрыла свободной ладошкой рот. Наконец, старик закашлял и заворчал: 

- Похоже, у меня за сундуком снова завелась мышь. Вот ведь незадача, - покачал он головой. 

У Готель сверкнули глаза, и она едва не рассмеялась: 

- Вот же старый! - подумала она, - откуда же тут мышь, коли зерен нет. Разве что совсем молодой мышонок сунет сюда свой глупый нос, не зная где искать себе еды. А ягоды мыши едят? - вдруг задумалась Готель, потому что те, что были в её руке, стали совсем горячими от волнения. 

Решив поскорее разоблачиться, пока они не испортились вовсе, девочка громко шмыгнула носом. 

- И, похоже, у этого мыша разыгралась простуда, - хрипло рассудил старик. 

На это заявление девочка откровенно расхохоталась и подбежала к Парно. С одно мгновение она стояла целиком неподвижно, но потом вытащила из-за спины свою ручку с ягодами и, развернув ладошку, потянула её к старику. 

- Вот так урожай, - хлопнул себя по коленям тот, - солнце еще не взошло, а ты уже весь край обежала! Ну что ж, я, пожалуй, возьму одну. 

В этот момент дверь настежь распахнулась, и в домик ворвалась Бавáль - совершенно всклокоченная женщина пятидесяти лет, когда-то и кем-то неумело призванная блюсти нравственную красоту Готель; полная, вечно ряженая цветными платками и со странной прической на голове, без ложного изыску завязанной в узел: 

- Я так и знала, что ты тут! - нравоучительно вставила она в бока свои широкие кулаки. - Чего ж ты не отзываешься, шельма, когда тебя по всему табору днем с огнем кличут! 

Девочка перевела ладошку с ягодами от старика к Баваль и почесала комариный укус за коленом. 

- Не надейтесь, сеньорита, что вам удастся таким образом уйти от наказания! - затараторила женщина и, схватив Готель за руку, поволокла её к выходу, а потом и через двор, во время чего девочка сжевала свои ягоды, а затем весело махала перемазанной ладошкой старику. 

Оказавшись в своем домике, ей было велено до позднего вечера молиться на Сару Кали. На эту несчастную Святую ежедневно сыпались все её грехи, включая даже такие мелочи, как опоздание к обеду или ко сну. Но, сказать по правде, Готель нравилось, что она всегда могла пообщаться с ней и рассказать ей о своих детских заботах. Возможно потому, что ближе у неё не было человека, с которым она могла бы так просто поговорить. Разумеется, в таборе были еще дети, но все они были гораздо старше, либо вовсе маленькие, которые даже говорить не могли; и Готель нечаянно очутилась в том среднем возрасте, когда взрослым с ней играть было уже не интересно, а младшие совсем ничего не понимали. Собственно поэтому она дни напролет болталась у взрослых под ногами, помогая им чем могла, либо отвлекая их чем только можно. Днем собирала травы и фрукты, помогала на кухне мыть овощи, а вечерами правила одежду тем, кто на это решался или кому уж было все равно, выбрасывать рубаху или позволить девочке её залатать. 

Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчеркивалась состоятельность её мужа. И конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костер, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс. Время от времени с разных концов доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем все это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета. 

Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное пустынным. Может всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб. 

Принимая тепло, от тлеющих углей, которые еще подсвечивались слабым огоньком, Готель несколько раз прошла вокруг костра по плотно затоптанной земле и взглянула на небо. Первые птицы, кажется, также утомленные ночным представлением, перелетали с ветки на ветку и, обхаживая своих соседей, изредка чирикали им что-то утешительное. Скоро всякое движение прекращалось, и картина вновь ненадолго замирала. Внимательно оглядевшись по сторонам, девочка решила воспользоваться этой унылой паузой, а потому, наскоро взобравшись по склону и ступив на знакомую тропинку, она стремительно направилась в лес. 

Было довольно прохладно. Готель съежилась, как крючок, но отказывать себе в прогулке была не намерена. Она шагала быстро и уверенно, хотя в крайности не знала куда; и ей становилось немного боязно и не по себе от этого, но какое-то труднообъяснимое чувство словно толкало её вперёд и вперёд. Она не боялась заблудиться, поскольку очень умело ориентировалась в лесу (в конце концов, это был её дом). И прошло совсем немного времени, как девочка вышла на широкую, цветочную поляну. Солнце только показалось над верхушками деревьев, но уже сочилось оранжевыми лучами сквозь туман, приветливо лаская озябшие плечи девочки. Наслаждаясь открывшимся видом и своей внезапной самостоятельностью, она неторопливо прошла до противоположного края и нечаянно услышала шум, доносящийся из-за ближайшей рощи; вероятно, это была река. Готель ветром пронеслась через деревья и спустя одно лишь мгновение уже стояла на песчаном берегу не большого, но довольно стремительного речного потока. Приблизившись к краю, она аккуратно собрала за спиной черные, как воронье крыло, волосы и опустила руку в бегущую воду. Холодная волна обхватила её запястье, и девочка пискнула от неожиданности и рассмеялась следом; она провела мокрой ладонью по лицу и, уж было, оттолкнулась от воды, но в последний момент ей показалось, будто что-то сверкнуло на дне. Она снова опустила руку в воду и вытащила камушек: очень странный камушек, тяжёлый, с блестящими краями. Она долго рассматривала его вблизи и на солнце, в исходе замотала в платок и крепко привязала к своему поясу. И в то время как Готель шла назад, ей подумалось, что такой необычный камушек, не стоит показывать всем; что она спрячет его под своей кроваткой, и он будет её детским секретом и её тайной. 

Никто не заметил её отсутствия. И ей даже показалось, что ничего не изменилось в этой недвижимой временем картине, оставленной ею после ухода. Девочка села на дубовое бревно, лежащее у её домика, и, разбираемая любопытством, размотала платок с необычной находкой. Величины камушек был не больше хорошего грецкого ореха, с подобными неровностями, но намного тяжелей обычного камня, и уж тем более любого грецкого ореха. Он был особенным. И Готель вертела его в своих руках, как головоломку, пытаясь понять, чем же он так хорош. 

Её мучения прервал старик Парно. Она увидела, как он появился неподалеку, видимо, собираясь возродить к жизни остывший костер, и побежала помочь ему набрать сухих веток. Когда новые поленья разгорелись, они сели рядом и стали смотреть на огонь.

- Дедушка Парно, - спросила вдруг девочка, - а вы уходили когда-нибудь из табора? 

Старик еще с минуту смотрел на огонь, совершенно молча, как будто ничего не слышал, а потом заговорил: 

- Однажды ты уйдешь, Готель. Это не твой дом и это не твоя семья, - здесь он обратился лицом к девочке и, улыбнувшись, добавил, - хотя все мы тебя здесь любим, ты это знаешь. 

- Но я не хочу уходить, - заволновался ребёнок. 

- Ты еще слишком мала, моя девочка. У тебя иная кровь; пока ты этого не чувствуешь. Но наступит день, когда ты поймешь, что наша жизнь не по тебе. 

Готель попыталась представить себя без этой дороги и груженых повозок, без этой травы утоптанной после ночных гуляний, без таких вот утренних встреч у потухшего костра, и не смогла. 

- Но ведь у меня нет другой семьи, - нашлась, было, она. 

- Это не важно, - ответил старик, - когда ты станешь старше, ты выберешь себе дорогу, но, чтобы пойти по ней, тебе придется нас оставить. 

Девочке стало совсем грустно. Она невольно поймала себя на мысли, что идти-то ей, в общем-то, некуда. К тому же, ей нравилось жить среди цыган. Они были веселыми, они заботились о ней. Хотя, положа руку на сердце, эта нескончаемая дорога и навевала порой желание обрести что-то родное, место, куда можно было бы возвращаться, хоть иногда. С другой стороны, цыгане постоянно путешествовали, открывали для себя новые города и встречали новых людей. А это чрезвычайно интересно - гулять по незнакомому городу и узнавать свойственные лишь ему запахи и звуки. Здесь пекут хлеб - и пахнет свежей булкой, а за углом плещет под мостом река и проезжающие по нему кони звенят своей сбруей. И потому ты бежишь неизведанной улицей, чтобы ничего из этого не упустить. А на другом берегу люди; такие красивые, и гуляют так важно и не торопясь, словно нет у них больше никаких дел. И проезжая мимо и глядя на них из гремящей повозки, как же хотелось Готель пройтись вот так же важно и не торопясь, хоть разок. "Какая чудесная погода", - говорили вдруг одни. "О, вы совершенно правы, платья в этом сезоне невероятно скудны на цвет", - отвечали вдруг другие. Жеманным, почти усталым от своего превосходства жестом, девочка приподнимала край платья и неторопливо прогуливалась вокруг костра, закатывая глаза и пытаясь представить себя на променаде, где-нибудь во Флоренции. 

- А у вас есть место, куда бы вы хотели вернуться? - поинтересовалась Готель. 

- Есть, - кивнул старик и показал рукой куда-то в сторону, - там, за горами, на западе. Место, где однажды я встретил, человека, строящего свой дом. 

Рассказывая об этом, Парно несколько разволновался, и голос его всегда тихий неожиданно стал звучным и наполненным нескрываемого восхищения:

- И это был не просто дом, а великая башня, высокая и могучая, как крепость, скрытая от чужих глаз. Он говорил, что башня эта поможет ему обрести новую жизнь, - старик ненадолго замолчал, а потом добавил, - мне бы очень хотелось увидеть, какой же стала эта башня и жизнь того несчастного. 

В этот вечер Готель долго не засыпала. Она смотрела в темноте на необычный камушек; то убирала его под подушку, то доставала снова и крутила в руках. А еще она боялась. Боялась, что её выгонят из табора, потому что она не из цыган, и у неё якобы впереди "своя дорога". Той ночью она поклялась проявить себя впредь так славно, чтобы больше никто в деревне не усомнился в её истинно цыганском сердце. 

Альпы давно остались позади. Впереди табор ждал Кассель, сравнительно молодой городок в центре Германии. Повозки ехали не торопясь, поскрипывая на каждом ухабе. Готель перекусила сиреневую нитку и посмотрела на свою работу. Теперь она стала настоящим мастером своего дела, и одежда цыган уже не казалась ей столь прекрасной; как то - безвкусно подобранные цвета или безмерно нашитые юбки поверх изрядно поношенных. Всё это вызывало у неё скорее внутреннее отчаяние да чувство родственного сострадания к людям, которые были к ней так добры всё её детство. Она хотела предложить им что-то большее, чем сношенные лохмотья, даже вопреки тому, что её желание этим самым людям казалось непонятным, почти излишеством, и воспринималось со снисходительной улыбкой, как радуются ребенку, делающему первые успехи. 

Когда табор переехал Фульду, девушке было около пятнадцати лет. 

- Взгляните-ка на Готель, - заметила однажды Баваль, - она стала настоящей фройлен! 

Больше никто не говорил девушке "сеньорита", здесь это было не принято. Здесь было принято строить дома, напоминающие белые творожные пирожные с шоколадными коржами вдоль и поперёк. 

Цыгане остановились у церкви. Кое-кто отлучился в магазин пополнить кухню провизией, и Готель, не теряя драгоценного времени, спрыгнула с повозки и подошла к церкви. Не слишком старая, но уже прилично поросшая лиловым вьюном, эта церковь давала ощущение какой-то внутренней, сакральной теплоты. Острыми очертаниями своих куполов и окнами узкими и высокими, она вызвала у девушки настоящий немой восторг. Готель с придыханием обошла храм вокруг и, прежде чем снова повернуть за угол, увидела юношу. Прикоснувшись ладонью к каменной стене церкви, девушка пристально всматривалась в этого молодого человека, вид которого, похоже, заинтересовал её гораздо больше, чем местная архитектура. Он был действительно красив и крепок; его темные волосы и складная фигура едва толкнули девушку на амурные мысли, как вдруг юноша повернул голову и увидел её - прячущуюся за углом церкви Готель. Она отпрянула за угол, прижавшись спиной к холодной стене, но через какое-то время осторожно выглянула вновь. Молодой человек все еще смотрел в её сторону, но теперь, кажется, улыбался. Девушка необычайно смутилась от этой игры, но все-таки нашла в себе силы и подняла глаза; сама того не осознавая, она начала потягивать вьющуюся прядь своих черных волос, а затем неожиданно рассмеялась и убежала восвояси. 

Догнав движущийся из города табор, она вскочила на последний обоз и почувствовала, как сильно кружится её голова. Она совершенно не могла сосредоточиться, остановить этот внезапный ураган мыслей или хотя бы ухватиться хоть за одну из них. Да и повозка, казалось, бежала как оголтелая; и солнце и небо мелькали сквозь летящие над головой ветви; так что, вконец потеряв терпение, Готель снова спрыгнула с телеги и побежала в лес, где упала на землю, закрыв глаза, и пролежала там не менее часа, пока не избавилась от настигшего её головокружения. 

Деревня расположилась в предместье Касселя, на берегу Фульды. Когда девушка нашла табор, женщины уже готовили еду, а мужчины распрягали лошадей, чтобы отвести их на водопой. Перейдя поляну с еще неисхоженной травой, Готель отыскала свою повозку. С тех пор, как она подросла, у неё больше не было домика, теперь она спала здесь. И здесь же девушка хранила свои вещи: немного денег, которые она скопила, подшивая старую одежду, и, конечно, свой самородок. Она узнала о нём всего несколько лет назад от старика Парно, когда тот был еще жив. Прежде Готель не теряла никого из близких, а Парно был, как раз, таким близким, кому она могла доверить любой из своих секретов. И когда она показала старику найденный камушек, он долго смотрел на него, а потом сказал: "Никогда я еще не видел такого ужасного на вид самородка. Сохрани его, и когда станешь старше, возможно, он сделает тебя счастливой, или мудрой". 

Готель по локоть запустила руку в свою постель, достала самородок и в который раз убедилась в его безобразном естестве. Она хранила его уже много лет, как талисман, и при этом любила каждый его изъян. Благородные же стороны сего металла, можно было разглядеть только при ярком свете либо хорошенько промыв его водой. "Как может что-то столь непривлекательное снаружи, быть таким совершенным внутри", подумала Готель, а затем вспомнила юношу из города; она сочла, что вполне вероятно увидит его на городском празднике, уже в это воскресенье. Он был прекрасен, и девушке подумалось, что ей стоит позаботиться и о своей внешности, если она желает встретить этого молодого человека вновь; но для начала необходимо было искупаться и выстирать платье забитое дорожной пылью. 

Солнце уже прогрело воду, а потому Готель сбросила на берегу одежду и бесстрашно вошла в реку. "Интересно, чем он занимается, - разводя под водой руками, размышляла она, - он-то был чистым. Должно быть он пекарь. Мне бы не хотелось, чтобы от него пахло рыбой", - поморщилась она, заметив, как на другой стороне мужчины ставят сети. "А если он охотник? - гадала девушка, - у него достаточно бравый вид, а у хорошего охотника в доме всегда будет добрый ужин и несколько теплых шкур на худую погоду". Последнее предположение понравилось ей больше остальных, поскольку случались ночи, когда в повозке становилось так холодно, что даже уснуть толком не удавалось. 

Выйдя на берег, девушка надела чистое платье и кинула в воду грязное, но сколько бы она его ни отстирывала, оно оставалось таким же поношенным, и даже в чистом виде отнюдь не радовало глаз. Готель даже удивилась тому, что никогда прежде, не обращала на это внимание. Она отчаянно оттирала манжеты, надеясь придать им свежий вид, полоскала их в воде снова и снова, но скоро потеряла за этим занятием все силы и, упав на колени, горько заплакала. Когда же она успокоилась, то обнаружила, что её платье, кружась по воде, уже плыло вниз по течению.

Наверное, это было странно, что при этом её лицо абсолютно не дрогнуло; она не побежала за ним, и даже не поднялась на ноги; она смотрела ему вслед отрешенно, рассчитывая в уме дорогу и время, необходимое ей на посещение города; она вдруг подумала, что если успеет обернуться, то уже сегодня вечером вернется с новым материалом. Не мешкая ни секунды, она вскочила на ноги и побежала к телеге. Перевернув вверх дном свою соломенную постель, Готель собрала накопленные сбережения и стремглав покинула поляну.

До заката оставалось чуть меньше часа, и девушка со всех ног неслась, то по дороге, то вдоль реки, срезая углы и прыгая через корни деревьев; она практически потеряла дыхание, когда снова попала в Кассель. Город был таким же спокойным, каким его оставили цыгане. Редкие горожане выходили из одних домов, меняли улицы и заходили в другие. Пробежав несколько перекрестков с сумасшедшим взглядом по сторонам, девушка отыскала лавку портного и, вдохнув на пороге немного спокойствия, вошла внутрь. 

Над дверью звякнул глухой колокольчик. Сжимая в руке горячие монеты, Готель прильнула к прилавку, на котором один на другом лежали несколько мотков грубой материи, совершенно неопределимого цвета. Из соседней комнаты вышел человек, крупный, в темной тунике, перевязанной на поясе тяжелой веревкой. Его рыжие волосы и брови двигались в неровный такт его нерасторопных шагов. Он грузно прошел вдоль прилавка и встал прямо напротив девушки, бестактно склонившись вперед: 

- Что желает юная фройлен?

Юная фройлен была основательно сбита с толку таким поведением, кроме того, она подумала, что еще никогда так близко не видела рыжих бровей:

- Я бы хотела купить материал на платье для воскресного праздника, сеньор, - пролепетала девушка. 

Пара рыжих бровей выскочила на лоб, и раздался оглушительный смех: 

- Сеньор?! Сеньор, ха-ха! Подобно меня еще не величали, - держался за живот портной, - а вы, похоже, с юга. Сеньорита! Ха-ха!

- Наш табор остановился в предместьях города, - смущенно и тихо ответила девушка. 

- Знаю, знаю, - уже зевая, почесал он свой широкий затылок, - ваши сегодня много чего здесь купили. Но простите меня, сеньорита, вы не очень-то похожи на цыганку. Ну да Бог с вами, выбирайте, что осталось, - и хозяин сделал широкий жест вдоль прилавка, предлагая свой не широкий ассортимент.

Слегка касаясь материи, Готель провела пальцами по грубым моткам и, сжавшись от ужаса, попятилась назад. 

- Что! - удивились брови, - что-то не так?

- Но я хотела бы что-то другое, не знаю, более тонкое, - горько, почти сдерживая слезы, откликнулась девушка. 

Портной снова облокотился на прилавок, вытянувшись одним глазом вперёд, и стоял так сравнительно долго, пока скопившееся в нем возмущение не вырвалось наружу: 

- Тонкое! Вы точно не здешняя, - заворчал хозяин недовольно и скрылся в соседней комнате, - и уж точно не из цыган! - добавил он, слегка выглянув из-за двери и погрозив девушке указательным пальцем.

В следующее мгновение он вернулся назад и бросил на прилавок, небольшой кусок какой-то красной ткани, аккуратно сложенной в несколько раз: 

- Voilá[1], - с достоинством произнес он, - месяц назад прислали из Парижа для местных вельмож, да остатки никто уж не берёт, а простым людям в наших краях такое ни к чему.

Готель развернула материал и обомлела. Он был тонким и лёгким, ярким и красочным, он был совершенным. "Что это? - завертелось в её голове, - и что же такое этот Париж?"

Не сводя глаз с этой красоты, девушка ослабила руку, и на прилавок выкатились монеты, которые она держала все это время. 

- Вы точно шутите, фройлен, - прогремел грубо изменившийся голос, - этот материал стоит сотню таких монет! 

- Но у меня больше нет, - чуть живая от страха, с навернувшимися на глаза слезами прошептала девушка и увидела, как кожа под рыжими бровями неожиданно побелела. 

- Хорошо, юная фройлен! Вам сегодня неслыханно везёт. Но только из-за того, что торговля сегодня у меня была славной, - хозяин снова устало зевнул, но тут же, как встрепенувшись, резко добавил, - но еще я возьму обувку! 

Возвращаться Готель пришлось босиком. Но она не помнила об этом; она прижимала к груди маленький кусочек своего огромного, недозволенно прекрасного счастья. Она даже не могла представить себе, как осмелится надеть новое платье, но уж точно была уверена, что тотчас провалится сквозь землю, если кто-то её сейчас увидит. Она прикоснулась к своим щекам, почувствовав, как сильно они горят. Ей чудилось, что еще чуть-чуть и земля непременно разверзнется под ней, и она падет в самую адскую пропасть. Ну, кто бы позволил себе пойти на такое дерзкое преступление морали, заложенной веками в устои цыганской жизни? А Готель собиралась фактически преступить эту черту, и оттого сердце её нещадно билось и рвалось куда-то прочь, пытаясь обрести хоть какую-то надежду на спасение. При этом она никак не могла понять, как может быть зазорно одеваться хорошо, и совершенно нормально, если одеваться плохо. 

Вернувшись, девушка обнаружила, что все уже разошлись по своим обозам, и лишь несколько мужчин еще оставались у костра. Шить было уже поздно. На небе появились первые звезды, да и ноги, сбитые от городской прогулки, болели, и хотелось лишь чего-нибудь съесть да поскорее лечь отдыхать. Готель взяла с общего стола немного козьего сыру и отправилась спать. 

Проснулась она рано и, едва небо начало светлеть, вынула из-под подушки великолепную ткань и принялась шить своё новое платье. У неё оставалось не более трех часов, до того как проснуться другие. Она была внимательна и осторожна, старательна как никогда; она чувствовала, что это платье должно было стать в её жизни особенным; это платье должно было сказать всем, что жизнь прекрасна, что не стоит заточать себя в сером теле, пока небо ясно, а солнце благодарно греет людские сердца. И ей хотелось стать примером их внутренней красоты, чтобы люди забыли о своих заботах и хоть на одно мгновение стали счастливее. Тем не менее, обнародовать свое занятие Готель не торопилась; они не шила днем, чтобы никто ей не мешал, но и не шила ночью, когда было слишком темно; а значит, у неё впереди оставалось только три утра перед воскресным праздником, и ей, во что бы то ни стало, нужно было успеть вовремя. Каждое следующее утро она вставала чуть заря и принималась за работу. Она вдруг делалась требовательной к себе и сетовала, если что-то не получалось; и трижды перешивала, когда то было необходимо; она исколола себе все пальцы до слёз, но все же к приходу знаменательного дня всё было готово, и даже осталось немного времени вздремнуть, пока соседи еще не начали шуметь предпраздничными приготовлениями. 

Когда же она открыла глаза, было совсем светло. Несколько лошадей прошли рядом с повозкой, фыркая от возмущения своему раннему беспокойству. Цыгане готовились к празднику. Выглянув, девушка увидела веревки натянутые меж обозов со стираной одеждой и вспомнила о своем платье, а еще о юноше из города, о котором за работой удивительным образом забыла. А ведь именно из-за него она не досыпала уже три ночи подряд, ведь именно из-за него так закружилась её голова на обратной дороге, и именно из-за него она осмелилась на сей шаг: превзойти убогость и нищету, с которой мирятся и живут люди, делая вид, что так положено и заявляя о красоте, что "им такое ни к чему". Но Готель не могла с эти мириться. Она чувствовала, что мир красив и нуждается в красоте, хотя бы ради общей гармонии, и не стоит ранить его красоту грубостью и невежеством, а следует стараться венчать его живой цвет радостью и светом своей души. 

Собираться в Кассель стали с полудня. Женщины надели свои платья со множеством юбок, и мужчины, седлая коней, с восторгом и гордостью смотрели в их сторону. И тут, из-за своей повозки появилась Готель. В красном, как огонь и тонком, струящемся по её телу платье. В нем были и шитые складки, и декоративные вставки, и невидимые швы, и каждая линия её молодого, стройного тела, облеклась доселе невидимой грацией и женственностью. Казалось, на посёлок обрушилась какая-то оглушительная тишина. Несколько минут никто не говорил ни слова. Даже лошади, стоявшие в упряжке, не издавая никаких звуков, вытянули в её сторону свои удивленные морды. Это стало похоже на какую-то небывалую катастрофу, после которой природа замолкает во всеобщем сочувствии к потерпевшим страшное бедствие. Лишь журчащая неподалеку Фульда напоминала о том, что земля еще вертится.

- Что за бес тебя укусил! - послышался первый голос.

- Это точно! - завопил другой, - совсем девчонка стыд потеряла!

И вот уже все в один голос кричали: "Бес! Бес попутал!"

Через мгновение на дворе показалась Баваль: 

- Это что за чума на тебя напала?! - закричала цыганка, - Ты посмотри как вырядилась, шельма! Или же ты думаешь, что ты королева какая туринская?! 

- Королева туринская, - засмеялись цыгане. 

Терпение Баваль, вероятно, вовсе подошло к концу, она приблизилась к Готель и пристально посмотрела ей в глаза: 

- И как же ты собираешься в нём просить? - холодно проговорила она. 

- Просить что? - бледная от страха пролепетала девушка. 

- Милостыню! - объявила во всеуслышание цыганка и обернулась к остальным. 

- Пусть просит! Пусть просит! - подхватили все, - довольно её шитьём баловать. 

Готель закрыла лицо руками и горько заплакала. Это был сокрушающий удар, разрушительная стихия, прошедшая по её миру. Ей дали ясно понять, что детство её кончилось, и что канон живших рядом с нею людей не принимал того образа, в коем видела себя она. И теперь они выглядели еще более безобразно, чем прежде, со своими бесчисленными латками на одежде. Некоторые из них делала Готель, а теперь…, теперь им нужны были деньги, кормить своих детей, к которым сама она никогда не относилась. И стоя там босиком на сырой земле, она жалела, что земля не разверзлась под ней еще три дня назад. "О, Сара, Бог мой, посмотри на меня! - безмолвно взмолилась девушка, - как бы я хотела сейчас улететь отсюда, распустив косы, и более никогда не касаться этой земли своими ногами". 

В негодовании, качая головой, цыгане потихоньку рассеялись, а Готель, раздавленная их малодушием, побрела обратно к своей повозке. "Во что теперь превратиться мой праздник? - горевала она, - в позорное шествие заблудшей души?" Она так хотела сделать их мир чуточку краси́вее, а вместо этого стала едва ли не предательницей своего народа. Но как бы там ни было, время двигалось дальше. Умывшись в реке и накрепко привязав к поясу свой талисман, девушка вместе с цыганами отправилась в Кассель, за стенами которого уже была слышна музыка. 

Это был праздник урожая. Жители выпекали узорный хлеб, варили джем из ягод и дарили друг другу выращенные овощи и фрукты. Каждый в этот день выносил на улицу немного своего успеха и делился им с другим. Соседи и прохожие приветствовали друг друга, угощались и шли на площадь, где уже играли и пели менестрели. Тут и там виднелись лоточки, которые некоторые горожане носили через ленту у себя на шее, раздавая сладости; и, проходя по улицам города, Готель заметила своего юношу с таким же лоточком песочных человечков, украшенных глазурью; он пересёк улицу и скрылся за углом, так и не заметив её. Девушка грустно вздохнула и, расправив на себе новое платье, подумала, что еще увидит его на центральной площади этим вечером. 

Её оставили на углу той же улицы и площади, где разворачивалось празднование. Готель села на камень и принялась просить. Еще долго она по наивности оставалась приветливой к прохожим, но те только шли мимо, обходили её другой стороной либо делали вид, что не замечали; и лишь некоторые бросали монетку, другую. Какая-то женщина на её просьбу, вдруг начала возмущенно кричать и ругаться, упрекая Готель, что у её дочери нет возможности купить такого платья, и, мол, стоило потратить эти деньги на еду, а не на платье; но сколько девушка не объясняла, что сшила его сама, женщина только сильнее негодовала. Что было делать, Готель не выглядела ни голодной, ни измученной, и люди не верили её нуждам; и она сама стала понимать, что обманывает их, что нет ей надобности в милостыни, что может она оправдать свое прекрасное одеяние тяжелым трудом трех бессонных ночей. И девушке стало не по себе от этого чувства.

Но довершением всего стало появление на улице рыжего портного, который шел на праздник со своим сыном, таким же рыжим мальчиком примерно её возраста; и он увидел её, сидящую на дороге, в прекрасном платье из тонкой, чудесной материи, присланной "из Парижа для местных вельмож!" Готель увидела, как дрогнуло от боли его лицо. Одним движением он вытащил из кармана охапку монет и бросил их перед девушкой; и та узнала их. Это были именно те монеты, которыми она платила за материал. Когда отец и сын прошли, она стала медленно собирать рассыпанные вокруг себя деньги, с трудом пытаясь их отличить от застилающих глаза слёз. 

Наступил вечер, и по городу зажглись огни. Готель набрала достаточно монет, чтобы они тянули её душу к земле, так что, побродив в успокоение опустевшими улицами, она вернулась на праздничную площадь и устроилась под широким деревом, позволив своим ногам немного передохнуть. Цыгане пели и плясали пуще местных музыкантов; вокруг них собралась целая толпа горожан, которые что-то радостно выкрикивали и хлопали им в ладоши. Невольно поддаваясь атмосфере общей радости, Готель слегка водила головой в такт играющей музыки, пока её взгляд остановился на нём. 

 Её избранник все также неразлучно стоял со своим лотком, вместе с друзьями (среди которых, некстати, был и рыжий сын портного) и угощал их сахарными человечками. В какой-то момент "рыжий" заметил девушку и затих; затем повернулся к ребятам и начал что-то шептать им на ухо, после чего все они посмотрели в её сторону. Только сегодня Готель уже слишком устала от обид, чтобы думать о каких-либо сплетнях, которыми могли обмениваться ребята; больше ничего не имело значения; она снова видела, как её мальчик ей улыбался, и от этого ей становилось так приятно на душе, как не бывало уже очень давно; её лицо просияло улыбкой, и абсолютно нежданно она почувствовала себя такой же счастливой, как и все эти люди на площади, которые радовались друг другу, чем-то обменивались и, вероятно, тем были и счастливы. 

Готель поднялась на ноги и, набравшись смелости, филигранными шагами подошла к ребятам. Некоторое время она стояла перед ними, разбираемая радостным волнением, но без единого слова в голове. Ребята же смотрели на неё почти испуганно, решительно не понимая, чего хочет от них эта весьма привлекательная, но крайне странная девушка.

- Простите, но у нас нет денег, сеньорита, - насилу выдержав серьезное лицо, проговорил один из мальчиков, отчего вся компания ненадолго залилась смехом. 

Готель стало действительно неприятно, но она еще верила, что эта злая шутка, не имеет к чувствам её избранника никакого отношения. И хотя надежда давно сошла с её лица, она развернула платок и протянула молодому человеку, лежащий на своей ладони, самородок: 

- Это тебе, - попыталась улыбнуться девушка, но вместо этого её лицо лишь перекосило, как у смертельно больного человека. 

Сколько времени она так простояла никто не скажет. Но только как ни вглядывалась она в глаза юноши, она не могла различить там ни единого признака его участия в их личном эмоциональном общении; скоро земля под ней двинулась, и все что окружало её поплыло: цыгане и платье, и этот мальчик и праздник, все обернулось сном; в глазах её потемнело, и она побрела куда-то в сторону, не разбирая ни земли, ни неба, ни дорог, ни времени. 

Готель очнулась в лесу и не смогла сразу понять, сколько времени она там провела. Сначала было темно, но потом небо стало светлеть, и стало ясно, что впереди было утро, новый день. А позади осталось лето и беззаботное детство, цыгане, обманутые надежды; стоило ли возвращаться, чтобы еще раз взглянуть им в глаза, и тратить на то, может, полдня пути, когда впереди осталось так мало; всего одна жизнь. Её самородок был так же накрепко завязан на поясе, в кармане лежала горсть монет, и солнце сверкало так ярко над верхушками деревьев, уверяя, что всё еще будет хорошо. Девушка поднялась с земли, оттряхнула свое великолепное, красное платье и шагнула на запад. Где-то там был Париж.

II

Готель бежала. Её босые ноги были сбиты до крови. Иногда она падала без сил прямо на траву и плакала. Ела ягоды в лесу, пила речную воду и, не зная как далека еще дорога, почти не отдыхала. Только встречая на пути какую-либо деревню, она забиралась на ночь в хлев, а если повезет в амбар, и пересыпала там до первых лучей солнца. Редко удавалось встретить на пути церковь, двери которой были бы открыты странникам. Как правило, их настоятели боялись чужаков гораздо сильнее Бога. На одной из мельниц, где девушка останавливалась на ночь, она даже купила себе грубую лепешку да сырную корку. И, пожалуй, это был единственный раз за всю дорогу, когда она по-настоящему ела и спала. 

А на рассвете были поля. Бескрайние поля пшеницы. Готель бежала по ним, и ей казалось, что грусть её отступает и тает где-то там, позади. Они не хотела больше ничего помнить о прошлом. У неё было только одно желание - забыть; цыган и их беспочвенную радость, бродяжничество, их неприкаянные холодные повозки и заплатанную одежду, которой они так дорожили. Забыть свою печаль и больше никогда не поддаваться обманчивому порыву чувств. Но она помнила Парно, этого старика, который один был с ней добр и открыт. Все это было в прошлом. И от этой перемены, Готель чувствовала, если не счастье, то что-то очень его напоминающее, ведь, так или иначе, сейчас она шла туда, где люди шили и носили платья из чудесной ткани, не считая это зазорным, и их жизнь, возможно, была такой же прекрасной и восхитительной. За этими размышлениями она увидела на холме очередного путника, а точнее путницу с охапкой хвороста за спиной.

- Любезная сеньора, - обратилась к ней девушка, - не знаете ли вы, далеко ли славный город Париж?

Женщина не удержалась от улыбки, услышав такое высокое к себе обращение и, показав по другую сторону холма, воскликнула знакомое и уже почти родное:

- Voilá!

Бросив все улыбки и любезности у подножья холма, Готель взлетела на его вершину и упала на колени. Вот оно. Чудо. Париж.

Он был просто огромен, со сверкающей рекой и островами; волшебный город тысячи крыш, сплетенных вместе круглыми мостами. Это было похоже на сказку. Спускаясь с холма, девушка приветливо встречала новых и новых людей. Правда, даже редко это были рабочие в старых одеждах, грязные и не мытые, чаще нищие, просто слоняющиеся из стороны в сторону; и лишь иногда это были рыцари, крестоносцы или стражники группами по четыре, шесть человек. Город гудел, как пчелиный улей. Но его домики и крыши уже не казались столь сказочными и манящими, как с высоты далекого холма; и более всего из городского пейзажа выделялись крепостные стены на острове, которые, вероятно, защищали живущих внутри от тех, кто жил снаружи, да небольшая христианская базилика на том же острове, но слева. Крики бранные, то радостные вдруг вырывались из толпы и тележки, набитые старым хламом, громыхали по каменистым дорожкам, разбитым в грязь. Да и река не выглядела отсюда ни блестящей, ни сказочной. Жители сливали в неё нечистоты прямо из окон своих домов, а спустя короткое мгновение, по этому же месту уже плыла лодка, груженная тяжелыми мешками. Готель, немея от увиденного, медленно двигалась по улицам города, все сильнее прижимаясь к стенам домов. Она сама сейчас мало отличалась от местных жителей; такая же измученная и уставшая. Единственное, что её выделяло из остальных, было её неуместно восхитительное платье, а потому многие из прохожих осторожно обходили её, считая высокой гостьей в этом брошенном Богом месте. 

Все действо, по сути, напоминало хаотичное движение муравейника. На узких улицах люди едва умещались между домами; кто-то торопился, сбивая с ног впереди идущих, и вызывал новую волну брани; и Готель, получив пару синяков в подобной толкотне, насилу вырвалась на набережную, пытаясь отдышаться от впечатлений, совершенного ею, променада. Она хотела, было, умыться, но вода в Сене оказалась столь гадкой, что даже стоять у края было совсем неприятно. Девушка расправила платье и с удивлением обнаружила, что монет при ней уже не было. Она рухнула наземь и схватилась за голову. "О, сестрица моя, Сара Кали! - взмолилась она, - что же за наказание обрушилось на мою несчастную голову!" Сетуя на собственную невнимательность, она покрепче перевязала свой самородок, надежнее спрятав его под платьем, а потом походила по улицам, желая найти хоть один портной магазинчик, но кроме лохмотьев, предлагаемых на городском рынке, ничего не нашла. Мечта рушилась так же быстро, как подступал её голод. Скоро наступил вечер, и людей стало меньше; большинство из них, затворив двери и окна, наглухо закрылись в своих домах и лачугах. Казалось, у каждого несчастного в этом городе был дом. У всех, кроме Готель. К ночи улицы Парижа опустели. 

Поиски крова привели девушку в чью-то конюшню; в ней было прохладно, но сухо. Тесно устроившись в небольшой тележке, Готель слышала, как урчит её желудок, но усталость, к счастью, была сильнее, и девушка быстро заснула. 

Однако сон её был не долог. Ни свет, ни заря конюх, ругаясь и тряся телегу, как умалишенный, разбудил и выгнал её из конюшни, и девушка снова оказалась на улице. "Как рано просыпается Париж, не то, что цыгане", - подумала она и с ностальгией вспомнила, как наслаждалась тихими, пустынными рассветами, сидя на бревнах со стариком Парно. 

К полудню город вернулся к своему обычному состоянию - половина горожан носилась по всему городу по каким-то своим непонятным делам, вторая половина слонялась по тому же городу безо всякого дела. Готель отнесла себя ко вторым, хотя, дышащая одной лишь надеждой, к закату с усердием обошла все улицы в поисках крова и еды. Желая поскорее заснуть, чтобы не слышать своего голода, она залезла под мост и, свернувшись комочком прямо на земле, погрузилась в сон. Несколько раз она просыпалась в темноте от крысиного писка; среди ночи эти мелкие звуки и шорохи казались просто оглушительными. Таким образом, она промучилась до утра, а с рассветом первые повозки, проезжающие по мосту, разбудили её своим грохотом окончательно. 

Обессилившая от трехдневного голода девушка, чуть не упала на одной из улиц; она прислонилась к стене дома и сползла по ней на дорогу. Почти в бреду она вспоминала свою жизнь у цыган, и даже подумала, что могла бы петь и плясать, как делали в таборе, когда хотели собрать немного денег. Но сил на это у неё уже не осталось. Готель вытянула вперёд руку и стала ждать, хоть какого-нибудь, чуда. 

Люди на улице сперва даже не знали, как реагировать на такое поведение. В городе сплошь и рядом сидели нищие и выпрашивали милостыню, но красивая девушка в превосходном платье? Это было совершенно необъяснимо. Первые несколько минут местные держались тихо, пытаясь понять каких кровей была эта просящая, и что за бес занес её на эту улицу. Но увидев, что кто-то из прохожих сжалился и бросил Готель монетку, и, поверив, что она действительно просит, осмелели и стали подходить к девушке ближе, рассматривая её и даже посмеиваясь. В одно мгновение из этой группы выделилась какая-то женщина, подошла к Готель, плюнула ей в лицо и снова растворилась в толпе. Растерявшись от столь вульгарной выходки и пытаясь понять, чем же не угодила она своей обидчице, девушка безрезультатно вглядывалась в прохожих, вскоре услышав женский голос: 

- Ну что, спустилась с небес на землю?! - прокричала, похоже, именно та женщина. 

- Заберите у неё деньги, - откликнулся мужской голос. 

- Такая важная персона не должна просить подати, - заметил третий. 

Готель, испугавшись такого поворота событий, стала оправдываться, что, мол, никакая она не "важная персона", и что она уже просила милостыню раньше, когда жила в таборе. 

- Так у нас тут просто цыганка? - лукаво спросил самый здоровый, и Готель испуганно закивала в ответ. - Взгляните-ка, у нас завелась цыганка! - завопил здоровяк. 

- Сейчас мы проучим тебя, ведьма! - загудела толпа и кинулась рвать на девушке платье. 

- Девчонка моя! - ревел здоровяк, прорываясь вперёд. Оказавшись над девушкой, он схватил её за волосы и, прижав черные пряди к своему лицу, жадно вдохнул их аромат. Не скрывая наслаждения от попавшей ему в руки нежной и свежей кожи, он вожделенно водил своими грубыми пальцами по мокрым щекам и губам Готель, и так увлекся этим занятием, что не заметил гробовой тишины, внезапно воцарившейся на улице. Ни смех, ни брань более не нарушали этого соборного молчания, и только Готель временами поскуливала от страха. А затем, стремительный лязг и хруст, прошел сквозь эту тишину. Здоровяк обмяк и упал на колени. 

Девушка не двигалась. Она сжалась, как только могла, прикрыв голову руками, и плакала еле слышно, повторяя трясущимися губами:

- Пощадите, прошу вас, пощадите, пожалуйста. 

Лишь когда она поняла, что ничего больше не происходит, она снова открыла глаза и увидела, что в пяти шагах от неё стоит стражник, а пронзенное тело здоровяка уже оттащили в сторону. Чуть дальше стояли еще трое стражников, а в центре женщина; с рыжими, как огонь волосами; в темном с капюшоном балахоне. Никого больше на улице не было. Женщина отозвала стражника и подошла ближе: 

- Кто ты, дитя? - спросила она, наклонившись к девушке, но Готель испугавшись очередного вопроса, только залилась слезами. 

- Я не знаю, мадам, не знаю, - замотала она головой. 

- Откуда у тебя это платье? - словно набравшись сил и терпения, снова спросила женщина. 

- Это моё платье, мадам, - вытерла девушка лицо и увидела оторванные куски красной материи, разбросанные вокруг себя, - это моё платье, мое платье, - надломленным от слез, голосом залепетала Готель, - это я сшила, - повторяла она, обливаясь горем и подбирая лежащие вокруг себя кусочки, - это я сшила. 

Женщина устало вздохнула, выпрямилась и вернулась на прежнее место: 

- Отвезите её в Аржантёй, - спокойным, но влиятельным голосом, произнесла она. 

Готель не помнила, как заснула, но проснулась она от того, что экипаж, в котором её везли, слишком трясло на дороге. Раньше она никогда не ездила в экипаже. Он был красивым; просторный и с мягкими сидениями, обитыми уже немного потертым гобеленом. Кучер, сидевший впереди, звонко хлестал пару крепких лошадей, а мимо торопились деревья; и солнце было таким по-доброму теплым, что девушке верилось, что все, что произошло с ней на улицах Парижа, было не более чем дурным сном. Только теперь Готель не знала чтó уготовила ей судьба, которой, потеряв силы, она безропотно отдалась. 

Экипаж снова проехал через Сену и, спустя недолгое время, остановился у небольшого монастыря. Из его дверей вышла крохотная монашка и позвала девушку едва заметным жестом.

- Мне было велено дать вам приют, - сказала она покорно и вошла в двери монастыря.

Готель вошла следом. 

Каменные стены этой обители служили пристанищем для порядка сорока монахинь. Скромные убранства их келий должны были способствовать средоточию души на мыслях праведных и не давать повода мирским соблазнам. Одна из таких келий была отведена и Готель. Она оказалась столь узкой и крохотной, что будь девушка хоть чуточку побольше, она с трудом бы смогла в ней повернуться. Внутри было лишь узкое ложе с висящим над ним распятием, да маленькое окошечко, открывающее вид на внутренний двор, из которого доносилось почти непрерывное кудахтанье кур. 

Дав Готель немного передохнуть с дороги, её проводили в банную, а когда та стала чистой, выдали новую одежду, из хорошего льняного материала, хотя почти бесформенную. Девушка выглядела в ней, как голубец, но чувствовала себя при этом не иначе как королева. После же был обед, который стал для Готель очередным, невиданным прежде зрелищем; не один праздник еще не дарил ей такую бурю впечатлений, как сея трапеза. 

Всё действо было подчинено, какой-то сложившейся с годами дисциплине и началось с того, что все монахини практически одновременно пришли в столовую; послушно ждали своей очереди, а получив миску с бобовой похлебкой, проходили и садились на свое место. Готель ощущала невероятный прилив радости от этого витающего в воздухе порядка и согласия, в результате чего, она проводила своим взглядом каждую монашку до своего места, прежде чем сама приступила к обеду. И главное, что все это происходило, совершенно молча.

Девушка обратила внимание, что монахини вообще были чрезвычайно не общительными; за те три часа, которые она успела провести в монастыре, с ней так никто и не заговорил. Это было странно, но в то же время, Готель чувствовала себя превосходно и необыкновенно свободно. Напротив! Казалось, если бы с ней в тот момент кто-то принялся говорить, она бы сочла это за бестактное вторжение; она даже подумала, что, возможно, именно таким образом и сказывается на характере человека умиротворение от духовной жизни. 

Возвратившись с обеда в келью, Готель сразу же заснула и проспала, как ей показалось, полжизни, а когда проснулась, солнце уже медленно садилось за горизонт. Её разбудил колокол, зовущий всех на вечернюю службу, а потому, дисциплинированно одевшись, девушка вышла в коридор. Монахини, сунув руки в широкие рукава, стройной вереницей тянулись в молельню. Многие лица ей уже были знакомы с обеда, но Готель продолжала всматриваться в них благодушно, надеясь нечаянно разглядеть в них свою рыжеволосую спасительницу, от которой почему-то не было и следа. 

Вечер выдался тихим. Девушка немного прогулялась за стенами монастыря и вернулась к себе. И все казалось прекрасно. Ей не давали покоя лишь два вопроса: кем была та рыжеволосая женщина и зачем её сюда привезли. 

Проснулась Готель совсем рано от тревожного стука в дверь. Это была та же монашка, что и встречала её вчера; она провела девушку, наверное, всеми узкими коридорами и лесенками монастыря и в завершение этого пути отворила дверь в просторную комнату, где были два больших окна, у которых стояла она - женщина с рыжими волосами. Когда Готель переступила порог, та стояла спиной и смотрела в окно. Теперь на ней не было капюшона, и её восхитительные, рыжие волосы, немного прикрывающие плечи, открылись девушке во всей своей красе. 

- Так ты шьешь? - тут же раздался знакомый голос: нежный и твердый, благородный, женственный и глубокий. 

- Да, мадам, - ответила девушка. 

- Откуда ты? - снова спросила рыжая незнакомка, всё еще не оборачиваясь. 

- Я родилась в Турине, мадам, - неуверенно ответила Готель тем, что очередным туманным утром рассказывал ей старик Парно, - меня взяли цыгане совсем маленькой, когда на город напала чума. И я выросла у них, но вчера уж минула неделя, как я их оставила. 

Женщина повернулась, и тогда девушка первый раз в жизни увидела, как глубоки были её глаза: 

- Кому ты молишься, дитя? - спросила она с радушным вниманием. 

- На сестрицу мою, Сару Кали, - робко ответила Готель, на что женщина почему-то невольно улыбнулась и снова отошла к окнам. 

- Ты можешь остаться здесь, если хочешь. Здесь тебе ничто не угрожает, - сказала она и увидела, как просияли глаза у её молодой гостьи. - Но ты будешь шить, - каким-то угрожающе серьезным голосом, при всей своей внешней теплоте и благосклонности, добавила она. 

- Да, мадам, - постаралась так же серьезно ответить девушка, - но могу ли я узнать ваше имя? 

- Меня зовут сестра Элоиза, - словно утратив интерес к общению, ответила та. 

За несколько недель Готель сшила новую одежду всем монашкам, и те были невероятно благодарны ей за это; отвели самую светлую комнату для работы, и привозили весь нужный материал, стоило только девушке открыть рот. Сестру Элоизу она почти не видела; та практически не появлялась в монастыре, но странное ощущение преследовало девушку и всех остальных живущих здесь. Казалось, что настоятельница видит и знает все, что происходит в стенах её монастыря. Живущие здесь не боялись её, вовсе нет! Скорее, уважения к сестре Элоизе, было совершенно незыблемо в этих стенах. 

Теперь Готель чувствовала себя здесь, как дома. Она не посещала службы. Она была предоставлена своему личному распорядку. Утром выходила в лес на прогулку, по возвращении завтракала со всеми, а потом принималась за работу. Шила. Монахини не нуждались в разнообразно гардеробе, а потому, по большей части, девушка шила на продажу. Одежду забирали, отвозили, и больше она никогда её не видела. Однажды, когда сестра Элоиза была в монастыре, Готель предложила сшить ей платье, но та, отказавшись, лишь впала в тоску. Девушка с досады расплакалась и стала просить прощения, но настоятельница погладила её по голове и сказала, что рассталась со своим всевольным прошлым, с тех пор как потеряла своего несчастного мужа. 

Готель шила невероятно много; добавляла новые элементы и линии в свои творения; в её коллекции, казалось, не было ни одного похожего туалета; так что порой, ей было чрезвычайно трудно расставаться с ними, но это было её платой людям, подарившим ей покой и счастье заниматься любимым делом. А дела её шли настолько хорошо, что настоятельница стала лично следить, чтобы нуждам девушки отдавали самое пристальное внимание; и при каждом её возвращении Готель бежала к ней и благодарила за все, чем была обязана этой великой женщине.

В один из таких дней девушка застала её в библиотеке и принялась умолять тоже принять её в монахини, на что сестра Элоиза, даже не взглянув в её сторону, мгновенно закрыла этот вопрос, словами вроде, что церковная жизнь не для неё. Это была уже вторая оплеуха, которую Готель получила от жизни. В первый раз старик Парно сказал, что цыганская жизнь не для неё, но тогда это было не так обидно. Но второй раз ощутить себя чужой, отрезанным ломтем, отшельницей во всяком мире; в конце концов, это было необычайно неприятно.

К чему столько правды, если не знаешь что с ней делать? Готель почувствовала, будто что-то треснуло и затихло в её сердце, но она не заплакала; и, возможно, потому, что в тот момент в её сердце отшумело детство; его дух рассеялся где-то там же, среди сотен книг, среди запаха их страниц и чернил. Еще много раз потом девушка приходила туда, пытаясь, может быть, уловить его следы, но не находила ничего, кроме прописанных на полках романов, летописей и фолиантов. Некоторые из них были действительно красивы. С массивными обложками и расшитыми на них буквами. В каждой их этих книг таилась своя история, мудрость, хранимая веками; и, прикасаясь к ним, Готель чувствовала, как начинает трепетать от восхищения её душа; и тогда, пожалуй, единственное, о чём она могла сожалеть это то, что не умела читать. 

К восемнадцати годам она прочла уже все сочинения Васа, как и нашумевший в то время роман об Александре, собрание сочинений Кретьена де Труа и множество другой современной и античной литературы, а настоятельница называла её своей лучшей ученицей и часто приезжала к ней из своего аббатства. Приезжала! Не просто заходила, когда была в монастыре, а приезжала именно к Готель. Первый раз, узнав о столь неслыханной причине приезда, девушка чуть не умерла от счастья; не чувствовала под ногами земли. В такие дни они много общались о прочитанных девушкой книгах; также, настоятельница упоминала, что людям в Париже очень нравятся платья Готель, хотя, по своему личному опыту, девушка с трудом могла себе представить свои платья на бедных улицах немытого Парижа. Но, как бы там ни было, она верила, каждому её слову.

Должно заметить, что у сестры Элоизы был особый дар - быть одновременно милой, настолько, что в неё нельзя было бы не влюбиться, и в то же время неумолимо твердой. Все кого Готель теперь знала или кого когда-либо встречала рядом с ней, все, абсолютно все! были в неё влюблены. 

В одну из их встреч настоятельница сказала:

- Я хочу, чтобы ты сшила платье. Особое платье, на девушку вроде тебя. 

И Готель остолбенела от неожиданности, поскольку раньше сестра Элоиза еще никогда не закалывала у неё платья; и девушка была так счастлива, что даже расцеловала настоятельницу и поклялась, что платье будет совершенно необыкновенным. 

Вся работа заняла два дня, специально для чего Готель была доставлена невероятная небесно-голубая парча с серебряной ниткой, тесьма и прочая, согласная стилю, фурнитура. Когда платье было готово, девушка, дрожа от волнения, принесла его настоятельнице.

- Оно бесподобно, девочка моя, - согласилась сестра Элоиза, и если бы Готель не знала, какой сильной была эта женщина, она бы тот час поклялась, что та вот-вот готова проронить слезу.

Девушка смотрела то на платье, то на женщину, с трепетом надеясь, что ей все же скажут, что за счастливице достанется вся эта красота; но настоятельница больше ничего не сказала. 

Следующим утром, Готель проснулась от того, что кто-то гладил её волосы. Она открыла глаза и увидела сестру Элоизу, сидящую на её постели. Девушка чувствовала её прохладную руку на своих висках, и сердце её сжалось от этой ласки; никто и никогда еще её не ласкал. Возможно, это и была та материнская ласка, думала Готель, которой она была лишена всю жизнь. Девушку лишь смутил её взгляд, теплый и нежный, и одновременно жадный, будто настоятельница хотела запомнить её именно такой, до последней детали, словно прощалась с ней; Готель почувствовала, как по щеке её скатилась слеза.

- Нам пора, дорогая, - тихо сказала настоятельница, - я принесла тебе твое платье.

Сестра Элоиза вышла. Рядом лежало платье из голубой парчи. Чудесное. Волшебное. Девушка провела по нему рукой, с благоговеньем вспомнив каждый уложенный в нём стежок. 

Умывшись и приведя себя в порядок, Готель надела платье и вышла из кельи. И, подходя к дверям монастыря, она уже слышала, как нетерпеливо на улице звенят лошади своей сбруей.

-Иди же скорее! - улыбнувшись, крикнула ей сестра Элоиза, увидев, появившуюся во дворе девушку.

Та подобрала подол, чтобы не испачкать его травой, и, подойдя ближе, поднялась в экипаж.

- Ты очень красива, - сказала ей настоятельница. 

Но Готель смотрела на монастырь; и смотрела так же жадно, как этим утром на неё смотрела эта женщина, а после перевела взгляд на неё - свою спасительницу, эту рыжую бестию, у которой за каждым словом скрывалась тайна, любовь, сила, тоска и еще какая-то светлая, только ей ведомая грусть. И не успели они далеко отъехать от монастыря, девушка не выдержала и бросилась ей в ноги:

- Мы ведь вернемся, сестрица! Мы ведь вернемся, матушка моя! - зарыдала Готель.

- Ну, конечно, - успокаивала её настоятельница, - как только ты захочешь.

Девушка проплакала еще полдороги, полдороги проспала, и открыла глаза, когда экипаж уже въехал на остров Сите. 

Теперь их сопровождали еще четыре рыцаря в тяжелых доспехах. Горожане, молча, расступались, а некоторые, даже, торопливо затворяли в домах окна и двери. По острову двигались совсем недолго; очень скоро экипаж свернул с улицы и, лениво переваливаясь со стороны на сторону, проехал через широкие ворота, оставив нищету Парижа за неприступными стенами королевства. Сделав незамысловатый маневр, кучер остановил лошадей у парадного входа дворца, и Готель спустилась на мощеную булыжником площадь.

Сам королевский дворец был небольшим; только пара невысоких башен по стенам да одна наиболее высокая внутри затеняли собой благородного вида резиденцию всего в несколько этажей. Справа от площади был разбит садик и устроен небольшой фонтан, почему-то без воды. Сестра Элоиза, высокая и статная, в черной рясе, при этом с совершенно не покрытой головой, раскидала по плечам свои рыжие локоны и, подойдя к Готель, взяла её под локоть:

- Пойдем, дорогая, - сказала она, будто близкой подруге, и они прошли в сад. 

Девушка ступала по зеленому газону, полностью уверенная, что все происходящее с ней - это просто сон. Сказочный и прекрасный, но всё же сон. 

- Взгляни-ка, - привлекла она внимание спутницы, - вон там, со своей трехлетней племянницей сестра короля, Констанция де Франс, - и настоятельница показала взглядом на молодую девушку, играющую с ребенком у каменной скамейки, - на ней твоё платье. 

Готель присмотрелась внимательнее, и действительно; может быть два или три месяца тому назад она сшила его, украшенное цветами пóнизу. 

- А там, справа, у розового куста, - повернулась сестра Элоиза, - дочь бургундского герцога, Сибилла, в скором времени королева Сицилии. И на ней тоже, твое платье. 

- Я сшила его…, - наморщила лоб девушка. 

- На прошлой неделе, - опередила её настоятельница. 

- С кружевами в рукавах, - все еще не веря своим глазам, пробормотала себе под нос Готель. 

- Пойдем же, нас уже ждут, - прервала её "сон" сестра Элоиза и, взяв девушку за руку, повела обратно к дворцу.

Преодолев с десяток ступеней и тяжелые, дубовые двери, они вошли в здание дворца. Один каменный зал сменялся другим, но настоятельница, как будто точно знала куда шла. 

- О! Рожéр! - воскликнула она издалека одинокому сеньору, оказавшемуся в креслах одного из залов, - как я рада видеть вас, ваше величество! 

Сеньор, озарившись монаршей улыбкой, поднялся навстречу. Он был высоким и плотным, и, наверное, даже полным, хотя его невероятно величественная осанка, кажется, могла бы скрыть любые минусы его фигуры. Он имел такое же не полное, но тяжелое лицо, и все эта масса благоухала нескрываемым добродушием и участием. 

- Элоиза, матушка моя, к чему такая официальность, для вас просто Рожер! Sei adorabile, mia cara, come sempre[2], - приблизился мужчина и с тактом поцеловал у ней руку. – Позвольте же узнать, дорогая, что это за милое создание рядом с вами? - незамедлительно заметил он, на что сестра Элоиза обошла девушку и тепло обняла её за плечи: 

- А это - та таинственная Готель. 

- Неужели вы, мадмуазель, - растаял Рожер, - вами восхищается весь Париж! А теперь, и мое славное королевство, - провозгласил монарх и поцеловал у девушки руку. 

- Дитя моё, - в свою очередь отозвалась настоятельница, - позволь представить тебя Рожеру Второму, королю Сицилии. 

Готель присела в реверансе: 

- Приятно с вами познакомиться, сир, - тихо сказала гостья и учтиво опустила глаза. 

- Я имел смелость, - не теряя времени, продолжил Рожер, - просить аббатису доставить вас сюда, чтобы просить вас о любезности: сшить подвенечное платье моей невесте, Сибилле, которая, кстати сказать, в вас просто влюблена. А вот на помине и она, - и король устремил свой взор дальше, к дверям зала, где появилась девушка в платье "с кружевами в рукавах".

Приблизившись, она также присела в легком реверансе: 

- Доброе утро, ваше величество, - улыбнулась Сибилла, с любопытством косясь на с иголочки одетую гостью. Это была невысокая, светло-русая девушка двадцати двух лет. С осиной талией и тонкими руками, с сохранившейся детской мимикой над, как ей, видимо, казалось, взрослыми манерами. Сибилла являлась дивным эталоном принцесс детских сказок. И, вероятно, именно этим волшебным образом, она и сводила с ума "своего короля". 

- Доброе утро, дитя, - умилился сему солнцу Рожер. 

- Доброе утро, матушка, - обратилась Сибилла к сестре Элоизе. 

- Доброе утро, дитя моё, - ответила та. 

- Позвольте я, - вмешался король, - представлю вáм, моя дражайшая Сибилла, ту самую Готель! Прекрасную и, как выяснилось, очаровательную Готель из монастыря Аржантёй, великую мастерицу портного дела! 

- О, Бог мой! Мадмуазель! Для меня большая честь и радость познакомиться с вами! - прощебетала девушка и ненадолго повисла у гостьи на шее, - в моем гардеробе более дюжины ваших платьев, вы настоящая волшебница! 

- Спасибо большое, ваше высочество, мне очень приятно узнать, что мой труд при дворе так высоко ценят, - немного смутившись, улыбнулась Готель. 

- Кстати, я совсем недавно, - обратился Рожер к невесте, - просил мадмуазель сшить для вас подвенечное платье. 

- О, ваше величество, это самый лучший подарок для меня. Я вам премного благодарна, - всплеснула руками та и, сделав книксен, поцеловала его руку. 

Наступила небольшая пауза, которую прервала сестра Элоиза: 

- Милая Сибилла, может быть, вы покажете Готель дворец, - предложила она, - я бы хотела разделить с их величеством несколько минут. 

- Конечно, матушка, - с удовольствием откликнулась девушка и посмотрела на гостью, - если мадмуазель не возражает. 

- О, я с радостью, - закивала головой Готель. "Уж не за подвенечным ли платьем вы пожаловали в Париж", уходя, слышался разговор настоятельницы и короля, "о нет, моя дорогая. Папа просил меня помочь его возвращению в Рим", отвечал тот. 

Ступая многочисленными коридорами и залами дворца, Сибилла какое-то время держалась солидно и важно, не выходя из своего высокого образа, однако её восхищение славной портнихой и искренне детское любопытство с каждой минутой все больше пролезали наружу: 

- А где вы живете в Париже? - выпытывала она. 

- Я живу не в Париже, а в монастыре Аржантёй, - ровно отвечала Готель, - сестра Элоиза, спасительница моя, три года назад дала мне приют в этом чудесном месте. 

- Аржантёй! Бог мой, как далеко! - Сибилла стукнула себя по лбу и сдула щеки, - вы непременно должны оставаться в Париже, вы встретите здесь массу интересных людей! 

- А вы живете во дворце? - перехватила Готель. 

- К сожалению, нет, - опечалилась девушка, - я здесь с моей maman[3], герцогиней бургундской, Матильдой Майеннской. Мы приехали из Бургундии, - пояснила она с не важным жестом. Наконец, девушки вышли в сад, и на лице Сибиллы вновь засияла улыбка: 

- Констанс! - выкрикнула она, высоко вытянув шею, - Констанс! Ты посмотри кто у нас в гостях! 

На её зов откликнулась привлекательная девушка с волосами сочного каштанового цвета и с крохотными, почти незаметными веснушками на лице; которая, хоть и говорила о себе высоко, в саду вела себя таким же ребенком, как и Сибилла, притом была еще на два года младше, хотя и выглядела взрослее своей подруги; пока родителей не было в королевстве, она была центром всеобщего внимания, и не терпела никакого превосходства над собой; и, разумеется, до сего дня, на ней было лучшее платье в Париже, сшитое когда-либо её гостьей, "с цветами понизу". 

- Это Готель из монастыря нашей аббатисы, - издалека поспешила похвастать Сибилла, - и ты только посмотри, в каком она платье! 

- Рада, наконец, познакомиться с вами, дорогая, - приветствовала гостью девушка, приблизившись неторопливыми шагами и раздавливая между двумя ладошками головку розового цветка. 

- Позвольте представить вам, мадмуазель: графиня Булони, Констанция де Франс, - добавив в голос торжественности, договорила Сибилла. 

- Приятно познакомиться, миледи, - вежливо склонила голову Готель и присела в легком реверансе. 

- Известно ли вам, мадмуазель, что превосходить своим нарядом королевских особ - неслыханная дерзость, - строго проговорила Констанция, но потом, взглянув на, смешавшуюся, было, девушку, светло и радостно ей улыбнулась, - но не вам, дорогая. В конце концов, это ваша плоть. 

- Я имела смелость, - влезла Сибилла, - просить мадмуазель остаться у нас ненадолго. 

- О, вы окажете нам этим огромное удовольствие, - согласилась графиня, убрав с лица прядь каштановых волос. 

- Я, право, не знаю, как воспримет это предложение моя настоятельница, а мне бы не хотелось расстроить её ожиданий. 

- Оставайтесь, дорогая, - умоляла Сибилла. 

- Оставайтесь, будет весело, - хитро прищурила глаза графиня и, дернув Сибиллу за кружевной рукав, побежала по зеленому газону прочь, - твой фант, сестрица, - крикнула она подруге, рассмеявшись и обежав розовый куст. 

О, если бы Готель могла летать, сейчас бы она взлетела до небес. 

- Не стоит отказывать королю, - серьезно заметила сестра Элоиза и, поправив черные волосы Готель, положила руку ей на плечо, - останься, сшей платье. 

- А когда я увижу вас, матушка? 

- Увидишь, когда захочешь. 

- Но кто же вернет меня в Аржантёй, - заволновалась девушка. 

- Ты во дворце, Готель, - заглянула ей в глаза настоятельница, - стоит только пожелать. 

- Но мой…, - заикнулась, было, Готель и, прикрыв пальцами рот, затихла. 

- Самородок? - уточнила настоятельница, - его никто не тронет. 

Готель нежно обняла сестру Элоизу:

- Ах, матушка, - вздохнула она, - спасибо вам за бесконечную любовь вашу. Храни вас Бог и все ваши Святые.

Она прошла за экипажем до самых ворот и еще стояла там какое-то время. И лишь оглянувшись на дворец и сад, и обретенный ею Париж, именно такой, о котором она когда-то мечтала, Готель поняла, что вернется она в монастырь или нет, совсем не в этом дело, а в том, что страница её жизни неожиданным образом перевернулась. 

Первая ночь во дворце прошла почти бессонно; слишком многое изменилось за один день. Слишком много одеял и подушек было на слишком большой кровати. Готель стащила все их на пол и перестелила постель одной подушкой и одним одеялом. Она открыла окно, и ночной воздух свежий и прохладный наполнил её огромную комнату. Внизу плескала Сена и отражала в себе огни, рассыпанные по другому берегу не засыпающего Парижа. Готель легла на постель и, вслушиваясь в мерную песнь сверчков и звуки проплывающих редко лодок, вспоминала свою узкую келью в монастыре. В этой спальне их уместилась бы дюжина.

Наутро Париж ворвался в комнату шумом улиц, и Готель, уснувшая лишь глубокой ночью, проявила нечеловеческое усилие, заставив себя открыть глаза и подняться с постели. Было уже светло, и девушка стала быстро одеваться, чтобы не опоздать к завтраку, но когда вышла из комнаты, в коридорах никого не было, а дворец казался совершенно пустым. Она несколько раз прошла коридорами в поисках столовой, и при этом так никого и не встретила. Пара стражников, обняв свои копья, дремали в углу одного из залов, и, проходя мимо, девушка поднялась на цыпочки, чтобы их не потревожить. По прошествии получаса скитаний, отчаявшись найти кого-либо живого в этом сонном царстве и решив, что её не иначе как бросили, девушка села на столь же одинокую скамейку в конце коридора и, скрестив на коленях руки, пустила слезу. 

И буквально в ту же минуту совсем рядом открылись двери, откуда послышался смех, сливающийся из мужского и женского голосов. "Куда же вы, мой друг?" - как надув губки, зазвучал женский, а затем оттуда выскочил молодой мужчина и несомый своей радостью, едва не налетел на, подошедшую к дверям, Готель. 

- Доброе утро, мадмуазель, - сказал человек, попытавшись привести в порядок сбитое дыхание, и приставил к своим губам указательный палец, - простите, если я ошибаюсь, но вы - та таинственная Готель из монастыря Аржантёй. 

- Доброе утро, месье, - согласно кивнула девушка и расцвела духом оттого, что нашла хоть кого-то в этом необитаемом месте. 

- Почту за честь, прекрасная мадмуазель, пригласить вас к нашему скромному завтраку, - сказал незнакомец и подал ей руку. Готель не очень разбиралась в мужской моде, но его одеяние и здоровый цвет лица под короткими золотистыми кудрями, и все его жесты, исполненные с легкой грацией, вероятно, пользовались особым успехом у придворных девушек. Готель присела в реверансе и вложила в его открытую руку свою. 

В сервированной к завтраку комнате сидела графиня, вычесывающая с ночи волосы какой-то удивительно хорошенькой серебряной щеткой. 

- Доброе утро, миледи, - поздоровалась с ней девушка. 

- Доброе вам утро, Готель, - обернулась к ней Констанция, - надеюсь, вы хорошо спали, дорогая. По себе знаю, как это трудно на новом месте. 

- Ночной Париж совсем не такой, как днем, - заметила Готель, усаживаясь на стул, любезно отставленный ей незнакомцем. 

Молодой человек обошел девушку сзади, так же сел за стол и, поправив на себе костюм, откашлялся, привлекая внимание графини. 

- Дорогая моя, позвольте представить вам, горячо любимого, Генриха де Труа, совсем недавно вернувшегося к нам из крестового похода, который, судя по всему, не принес никаких успехов папскому двору, - улыбнулась в довершении графиня. 

- Вы ошибаетесь, моя прекрасная Констанс, я привез из Дамаска совершенно дивный сорт садовых роз, который удивительно хорошо принялся у меня в Шампани, - не отрывая взгляда от гостьи, с сентиментальной улыбкой ответил Генрих. 

- Я так боялась опоздать, но, кажется, что кроме нас, никого во дворце больше нет, - пряча смущенный взгляд в десерт, предположила Готель. 

- Мой брат с супругой, очевидно, боясь косого взгляда Евгения и Рожера, откладывают свое возвращение, - откликнулась Констанция все так же иронично, - нас было бы на двое больше. 

- А Сибилла? 

- Сибилла скоро выйдет замуж, - вытаскивая из хвоста отделившийся волос, задумчиво проговорила графиня, - а пока она может мирно спать в своих покоях. Дворцовая жизнь, к её счастью, спокойна и безмятежна. 

- Долго ли вы пробудете в Париже? - поинтересовался Генрих. 

- Мне лишь нужно сшить платье для их высочества, и я вернусь в Аржантёй. 

- О! - возразил тот, - я бы на вашем месте так не торопился, моя дорогая. Будьте уверены, к вечеру здесь будет предостаточно людей с правого и левого берега, которые захотят с вами познакомиться. 

И он был прав. Уже к полудню во дворец прибыл хозяин портной лавки острова; через два часа появился хозяин магазинчика с левого берега; потом еще несколько человек, но которых так и не пустили. Хозяева же магазинов терпеливо ждали приема во дворе, в то время как Готель снимала первые мерки с их высочества: 

- Ой, мадмуазель, не стоит верить всему, что говорят политики. Его отец всеми правдами старается распространить своё влияние в королевстве, потому он и жужжит над графиней ежечасно, - заметила Сибилла, подняв за спиной свои светлые волосы и терпеливо не шевелясь, пока её мерили. 

- Мне он показался довольно милым, ваше высочество, - облизывая нитку, делилась Готель. 

- Возможно. Генрих мил, и щедр! Но, поверьте мне, моя дорогая, вы не успеете оглянуться, как останетесь одна одинёшенька, где-нибудь в Шампани, с дюжиной детей на воспитании. Молодые сеньоры, вроде него, сейчас помешаны на современной литературе, а сами понятия не имеют об ответственности, кроме как о нескольких весьма докучных приемах обольщения, вычитанных ими где-то в куртуазных романах! Так что, позвольте мне дать вам совет, милая Готель. Молодость слишком быстротечна, а жизнь коротка. Не будьте беспечны, не подавайтесь на мелочи, и пользуйтесь её дарами, если судьба к вам благоволит. Пользуйтесь. Пользуйтесь, и не стойте! - договорила с волнением Сибилла и, повернув голову через плечо к застывшей позади Готель, сердечно вздохнула и чуть слышно прошептала, - прошу вас, не стойте. 

 - Простите, ваше высочество, - очнулась портниха, - позвольте мне еще несколько минут. 

Еще перед обедом Готель вышла во двор и пообщалась с пришедшими к ней гостями. Старый мастер с острова - Морис Бертьé и совсем молодой портной с левого берега - Клемáн Сен-Клéр наперебой хвастали своими лавками, куда, по их мнению, ходили за нарядами самые важные особы Парижа; на что девушка, в силу своей мягкости, заверила обоих, что в самое ближайшее время сошьет для их лавок несколько вечерних платьев. Насилу вырвавшись из рук коммерсантов, Готель влетела во дворец, как ужаленная, и бросилась со сбитым дыханием на первую попавшуюся скамейку. Она вдруг почувствовала, что скучает монастырю, по его умиротворению; и по тихим лесным прогулкам, и узким кельям, в которых нет ежеминутного риска попасть на страстную дискуссию или светский спор. Ей неутолимо захотелось шить, утонуть в этом процессе с головой, что, возможно, отвлекло бы её хоть ненадолго от раутов и успокоило душу. 

Готель пробыла у себя до заката. Она шила пока свет за окном давал такую возможность, а потом, полежав всего несколько минут на кровати, вышла в пустынный коридор. "Зачем нужен такой большой дом всего для нескольких человек, которых здесь и так никогда не найдешь", - думала она. Она неторопливо прошла по дворцу и вышла в сад, но на улице было также пусто и безлюдно. Готель села на каменную скамейку и, услышав, как заурчало у неё в желудке, с досадой вспомнила, что пропустила обед. Девушка обошла здание дворца сзади и обнаружила дверь, где непрерывно заходили и выходили слуги; она даже отыскала дворцовую кухню, только там ей ничего не дали. Какая-то, немая девочка лет шести в сером платье по самую щиколотку, проводила её обратно во дворец, в ту самую комнату, где утром она общалась с Генрихом и Констанцией, и, проглотив голодную слюну, Готель послушно села за стол ожидать какого-либо дальнейшего развития.

Просидев на одном месте около часа в полном одиночестве, она, было, встала, но тут двери с противоположной стороны распахнулись и несколько поварят, каждый со своей тарелкой, стройной вереницей прошли мимо стола. В одной тарелке лежал пшеничный хлеб, в другой ржаной, чуть дальше лепешки, а в мисках поменьше травы и специи. Оставив всё это на столе, прислуга снова бесследно исчезла. Убедившись, что ничего волнующего больше не происходит, Готель взяла с тарелки кусок пшеничного багета и, стараясь не выходить из образа местной буржуазии, принялась степенно пережевывать каждый кусочек этого действительно вкусного, горячего хлеба. И доедая второй кусок, ей даже показалось, это был самый вкусный хлеб, который она ела в своей жизни. Монастырский хлеб был из муки более грубого помола, чем этот, размышляла она, рассматривая пористую фактуру мякиша, но тут, двери напротив снова распахнулись, и те же поварята, с теми же невозмутимыми лицами вынесли новую группу тарелок. Теперь здесь появились курица с сарацинским зерном, кусочек бараньей грудки с бобами в соусе, треска с овощами, а также сыры, яйца, виноградный, апельсиновый и даже яблочный соки. Готель замерла, пока процессия снова не исчезла и, неторопливо дожевав кусочек хлеба, который также на какое-то время затаился у неё во рту, пришла в панику от размаха и изобилия блюд, которые она никогда не сможет съесть. В голове обозначилась только одна мысль - бежать и спасаться; она же просила лишь немного еды, чтобы хотя бы вторую ночь спокойно лечь спать. "И не есть нельзя, - рассудила Готель, - я ведь сама просила. Надо съесть хоть что-то, столько людей готовили и старались. К тому же, это же всё невероятно дорого!" Придя к такому заключению, она положила себе кусочек курицы, посчитав, что это менее дорого и более ей понятно, в отличие от баранины или рыбы, которая, кстати, со своими огромными глазами и торчащими зубами, выглядела просто угрожающе. Початая курица также выглядела не очень красиво, и Готель подумала, что если съест пусть даже одно блюдо из предложенных, то, возможно, что это хоть как-то реабилитирует её в глазах двора. Потому она взяла еще кусочек и, доев его, обессиленная откинулась на спинку стула. Оставалась почти половина, плюс сарацинское зерно, которое Готель раньше не пробовала, но которое было предательски сытное. Сок спасал. Промочив горло, девушка снова брала маленький кусочек курицы и устало его жевала. Наконец, поняв, что на большее её не хватит, она встала из-за стола и, держась обеими руками за живот и с трудом передвигая ноги, пошла в свою комнату. Она не сидела у раскрытого окна и не смотрела на мерцающий в реке город. Она упала на кровать и очень скоро заснула. 

Все следующее утро Готель не выходила из комнаты. Она шила платье для Сибиллы. А еще, она боялась, что ей определенно сделают выволочку за вечернюю трапезу. Но к обеду, в надежде на пустынное постоянство этого загадочного места, она все-таки решила спуститься в сад, и села на скамейку у розового куста, закрыв глаза и повернув лицо к солнцу.

- Доброго вам дня, Готель", - услышала она уже в следующий момент и открыла глаза. Констанция и совсем молодой сеньор стояли прямо перед ней. 

Готель встала со скамейки: 

- Доброго вам дня, миледи, - поприветствовала она графиню, - доброго вам дня, сеньор, - обратилась она к молодому человеку. 

На вид ему было не более пятнадцати лет, но держался он уверенно и смело. Его кожа была покрыта южным загаром, он носил темные волосы и какой-то сложный, сосредоточенный взгляд. 

- Этот молодой сеньор, - заговорила Констанция, - Раймунд Пятый, новый граф Тулузы, маркиз Прованса и герцог Нарбонны. 

- Приятно с вами познакомиться, милорд, - присела в реверансе Готель. 

- Граф просто очарован вашей красотой, дорогая, - с укоризной заметила Констанция. 

- Это правда, мадмуазель. Увидев вас, я решил, что Париж пленил мою подданную, - сыпал комплиментами юноша, - так скажите же, не мучая мою душу, что вы еще верны Провансу. 

- О, милорд, - улыбнулась та, - я никогда не была в Провансе. Я родилась в Турине. 

- Но это невозможно! - вспыхнул граф, - вы непременно должны скрасить Марсель своим появлением! И вы увидите, как прекрасен рассвет, украшенный мачтами входящих кораблей. 

- О, мой молодой друг, - натянуто засмеялась графиня, - так вы никогда не наладите отношения с Парижем. Особенно, если будете переманивать лучших его людей. 

Граф несколько унял свой южный темперамент, но так и не отпускал девушку взглядом. Скоро в саду появилась Сибилла и сообщила, что подают обед. 

Готель была удивлена тому, как второстепенно относилась знать к достаточно праздничному характеру бытующих здесь трапез. Они лениво валяли в тарелках свои шампиньоны с топленым сыром, при этом, не интересуясь некоторыми блюдами вовсе. Принятие пищи сводилось к прикрытому трапезой подковерному общению и служило плацдармом для выяснения межгосударственных интересов, а в последствие и источником светских сплетен. Готель в очередной раз оглядела общество, в котором ей довелось находиться: рядом сидел Рожер Второй - король Сицилийского королевства, дальше по кругу его молодая невеста - Сибилла, её матушка - Матильда Майеннская, герцогиня бургундская, а также Раймунд Пятый, только что получивший сразу три титула на юге Франции, и для молодого возраста которого такое перевоплощение стало настоящим испытанием. И еще, здесь, конечно же, была Констанция - сестра короля Людовика Седьмого, который, не желая признавать своего поражения в альянсе с германцами, все еще оставался со своей супругой в Иерусалиме. 

- А где же Генрих? - в какой-то момент решила поддержать разговор Готель. 

- Похоже, он вернулся в Шампань к своим делам, - откликнулась Констанция, - кстати, как продвигаются дела с платьем нашей дорогой Сибиллы. 

- Оно готово, - ответила девушка, разламывая руками свежий багет. 

Наступила тишина. Тишина страшно знакомая, однажды Готель её уже слышала, когда появилась в красном платье перед табором. У девушки почти остановилось сердце и ей показалось, еще немного и она услышит журчание Фульды, но тут заговорил Раймунд: 

- Какое платье? 

- Мое подвенечное платье готово, - обомлела от счастья Сибилла. 

- Господи, - иронично выдохнул себе в тарелку Раймунд.

- Вы слышали, ваше величество? - не находила себе места невеста. 

- Я, честно говоря, очень удивлен и, простите за дерзость, смущен скоростью вашей работы, мадмуазель, - обратился король к Готель, - но, клянусь всеми святыми за этим столом, что если оно также прекрасно, как быстро ваше мастерство, я жалую вам у себя дом в благодарность. 

- О, ваше величество, - смущенно оглядела окружающих девушка, - я не могу принять такого дорогого подарка, к тому же, уже вечером я возвращаюсь в Аржантёй. 

- Послушайте, дитя моё, - наклонился к Готель Рожер, - никогда не отказывайтесь от того, чего заслуживаете. Особенно, если вам благоволит король. 

Готель почтительно улыбнулась и согласно склонила голову. Послышался резкий звон, что в свою очередь стало следствием того, что Раймунд бросил в тарелку свои столовые приборы (отчего Констанция вздрогнула, закрыв глаза) и покинул зал. 

Закончив обед, Готель и Сибилла, шурша юбками по коридорам дворца, отправились смотреть платье. 

- Похоже, Раймунд расстроен вашим успехом у короля, - заметила Сибилла, и Готель подумала, что если останется в Париже, еще на один день, то Франция долго не протянет: 

- Я бы хотела отбыть через час, - решительно сказала девушка. 

- Как вам угодно, мадмуазель, - переступила порог комнаты Сибилла, - но на вашем месте, я бы дала юному графу шанс. Боже, какое оно красивое! - взяв в руки свое новое платье, воскликнула она и тот час бросилась обнимать и целовать новую подругу. 

- Ваше высочество, ваше высочество, - смеялась, спасаясь от поцелуев Готель. 

- Простите, - послышался голос сзади. Девушки затихли и обернулись к дверям. 

На пороге стоял Раймунд: 

- Простите за вторжение, я лишь хотел извиниться за свою горячность за обедом. 

- Я сообщу их величеству о вашей работе, - тихо сказала Сибилла и, проходя мимо графа, сделала легкий книксен, - милорд. 

- Ваше высочество, - откланялся тот. 

Готель стояла, молча, ровно, внимательно глядя на графа. Раймунд, стараясь перебороть нарастающее смущение, тоже какое-то время стоял, молча, но затем, не свойственно для себя потерянным голосом, произнес: 

- Мадмуазель, могу ли я вас просить остаться в Париже еще ненадолго? 

- Мне пора возвращаться в монастырь, кроме того, мне не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством графини, - ответила девушка. 

- Но когда же я увижу вас снова? - после очередной паузы с обидой пятилетнего ребенка проговорил Раймунд. 

- Увидите, когда захотите, милорд, - важно ответила Готель, - вы во дворце, стоит только пожелать. 

Через час экипаж в Аржантёй был готов. Шестеро королевских стражников верхом, ожидая отправления, смирно переминались на одном месте, иногда неслышно переговаривались и посмеивались о чем-то своем. 

- Обнимите за меня сестру Элоизу, - наказывала Констанция. 

- Непременно, миледи, - закивала Готель, - и позвольте поблагодарить вас за чудесную возможность посетить ваш дворец. 

- О, какие пустяки, дорогая, помните, вам всегда здесь будут рады, - тепло сказала графиня, обняв и поцеловав девушку. 

В этот момент из дверей дворца появилась Сибилла, она сбежала по ступеням и бросилась к экипажу: 

- Готель! Моя дорогая, прекрасная Готель, возьмите, - залепетала она и протянула Готель какой-то сверток бумаги, похожий на документ, - я прошу прощения, моя дорогая, их величество сейчас отдыхают от обеда, но передают вам эту дарственную на владение домом в их королевстве, - почти задыхаясь, то ли от счастья, то ли от волнения, говорила Сибилла. - Вероятнее всего, я скоро уеду с матушкой в Бургундию и мы не увидимся с вами более в Париже, но я умоляю вас приехать к нам на Сицилию через год. 

- Я очень бы этого хотела, - со всем сердцем отвечала Готель, - я постараюсь, я очень постараюсь, ваше высочество! - кричала она, когда экипаж уже тронулся, - и передайте тысячу благодарностей их величеству! 

Уже подъезжая к монастырю, Готель замечала знакомые тропинки, привычный запах ветра и песни птиц, просыпающихся за окном её кельи каждое утро. Она была рада, наконец, вернуться туда, где её знали и ждали. Едва экипаж остановился, она вбежала в монастырь, оглядываясь по сторонам в поисках настоятельницы; заглянула в библиотеку и побежала в её комнату, но встретила её уже в коридоре. Готель припала на колени, поцеловала сестре Элоизе руку, а затем вскочила на ноги и принялась обнимать её и целовать её рыжие кудри: 

- Матушка моя, какое счастье видеть вас снова! 

- Здравствуй, дитя моё, - улыбнулась та, - как прошло твое второе свидание с Парижем? 

- О, сестрица, так много впечатлений, что я удивлена, как выдержала моя душа. 

Они прошли в комнату настоятельницы, где Готель поведала о своих дворцовых приключениях. О дружбе с Сибиллой, о "странном" молодом графе и своенравной Констанции. 

- Хозяева портных лавок, просто умоляли сшить им несколько платьев, - светилась под впечатлением Готель.

Но затем улыбка с её лица сошла и, выдержав мгновение, словно решаясь признаться в том, что откладывала как могла, она сказала: 

- Их величество, король Сицилии - Рожер, жаловал мне дом своем королевстве. 

Готель почему-то думала, что настоятельница непременно рассердится, а потому сказав об этом, затихла и смиренно ждала поругания. 

- И почему же это тебя так гнетёт, дорогая? - не придавая тому особого значения, как о самом себе разумеющемся проговорила сестра Элоиза и поднялась немного приоткрыть окно. 

- Но это же так дорого, матушка, - взмолилась ей вслед Готель. 

- Не для короля, душа моя, - ответила та, и комнату наполнила вечерняя прохлада и монотонные песни цикад. 

- Но, даже имея дом, я ведь никогда не смогу туда поехать, - погасшим голосом проговорила девушка и, глубоко вздохнув, сама себе чуть слышно добавила, - Сибилла звала меня. 

Сестра Элоиза коснулась черных как смоль волос Готель, взяла её за руку и повела за собой. Они подошли к широкому комоду из темного дерева; настоятельница, сняла с пояса ключ, открыла дверцу одного из шкафчиков и вынула оттуда небольшую серебряную шкатулку; она протянула её девушке и показала взглядом, чтобы та её открыла. Готель послушно исполнила её просьбу и увидела, что шкатулочка эта была доверху наполнена золотыми и серебряными монетами, драгоценными камнями, кольцами, браслетами и прочими украшениями. 

- Ух! - восхищенно взмахнула ресницами девушка, - откуда это у вас? - спросила она, улыбнувшись. 

- Это твоё, - сказала настоятельница. 

- Но это не моё, матушка, - запротестовала Готель, отталкивая шкатулку, - у меня никогда не было таких денег. 

- Готель. Ты много работала, живя в монастыре, а все это - те самые деньги и подарки, которыми люди платили за твой труд. Я лишь взяла на себя смелость сохранить их, пока ты не решишь, зачем тебе нужны такие средства. 

- Но мне не нужны эти деньги, - поставила она обратно на комод шкатулку, - я делала это в благодарность за вашу щедрость и любовь, и я бы хотела, чтобы так оставалось и впредь, - мучаясь сердцем, ответила Готель и, как капризный ребенок, села обратно на гостевой стул. 

- Знаю, дитя моё, - взяла её за руки настоятельница, - но уже сейчас за пределами монастыря тебя ждет целый мир. Сибилла. Помнишь? Там есть люди, которым интересно то, что ты делаешь. 

Готель стало не по себе. Она почувствовала себя птенцом, которого выталкивают из гнезда. 

- Ты же знаешь, дорогая моя, - успокаивала её сестра Элоиза, - что и в монастыре и в моем сердце для тебя всегда будет место. 

Но, несмотря на все теплые слова, девушка залилась слезами. Она плакала тихо, беззвучно. Как плачут взрослые, когда не имеют на это права. 

- Тебе лучше лечь сегодня пораньше, - заметила настоятельница и подала девушке руку, чтобы помочь ей встать. 

И Готель так и сделала. Она вернулась в свою узкую келью и, не зажигая свечи́, легла спать. 

Утро было на редкость туманным. Поднявшись умыться, Готель долго смотрела в ушат с водой, точно пытаясь разглядеть в себе что-то новое. Её утренняя прогулка за стенами монастыря не заняла и часа; потом она долго не могла выбрать материал для следующего платья, долго решала каким фасоном его кроить, и только прометала края, свалилась как подкошенная и снова заснула. Ближе к полудню в её дверь раздался стук. Готель, которая только встала, и еще вычесывала со сна свои волосы, приложила к груди платье и открыла дверь.

- К вам сеньор, - сказала крохотная монашка, - они ждут у входа. 

Солнце уже развеяло теплом туман и небо, залитое от края до края голубой краской, пело, впитывая в себя все запахи лета. Во дворе стоял дорогой экипаж, а рядом Раймунд. Увидев молодого графа, Готель медленно переступила порог монастыря, прошла с десяток шагов вдоль стены и облокотилась на неё, спрятав за спиной руки. "Ах! Что за лето!", - подумала она, закрыв глаза и вдохнув аромат прогретой солнцем травы. Спустя минуту, к ней подошел Раймунд: 

- О, Готель, вы - украшенье дня, и можете сиять на равных с солнцем! Нет больше счастья для меня, чем видеть вас сейчас, - торжественно начал, было, юноша, но скоро его строки растратили былую уверенность, и девушка открыла глаза.

- Милорд? 

- Я…, - попытался снова начать юноша, - я…, - повторил он и оглянулся назад, будто ожидал найти там слов или сил на свою оду. 

Не обнаружив позади себя никакой поддержки, кроме упряжки лошадей равнодушно жующих свою уздечку, граф снова повернулся к Готель и, переступив через несносный этикет, подошел к девушке ближе; та выпрямилась, как стрела и отвернула голову чуть в сторону, пытаясь оставить себе хоть немного личного пространства. 

- Мадмуазель, я право не знаю, как сказать, - едва слышно заговорил молодой человек, - поскольку краше девушек я боле не встречал, и оттого, все моё сердце наполняет страх испортить что-либо нелепыми словами. 

Готель улыбнулась, все еще неподвижно; Раймунд вытер лоб: 

- И я бы хотел вас пригласить в Марсель, ведь я в Париже гость, а я желал бы быть для вас свободным, где мог бы подарить вам всё, что взгляду вашему окажется милей, - граф опять замолчал, но через невыносимо вызывающую паузу, дождавшись, что Готель, наконец, взглянула ему в глаза, произнес, - мне ваших серых глаз туман сковал все мысли, и от волос идет столь нежный аромат, что я обезоружен совершенно, а от улыбки вашей словно обессилен.

- Вы прекрасно изъясняетесь, милорд, - успокоила его девушка и сделала несколько шагов по траве прочь, - и я уверена, что Марсель - прекрасный город, - добавила она издалека чуть громче, чтобы графу, позади, было хорошо её слышно, а затем повернулась и, раскинув в стороны руками, воскликнула: "Но моя душа связанна с этими лесами и полями!" 

- Я вам отдам леса, поля и море! - воодушевленно подхватил юноша. 

Готель аккуратно сняла с цветка бабочку и, закрыв её ладошками, вернулась к графу. "Вы лучше приезжайте сами", - совсем тихо сказала девушка. Затем она раскрыла ладони и, когда бабочка вспорхнула над головой, медленно опустила взгляд и, слегка касаясь руками высокой травы, вернулась в монастырь. 

Он появился снова уже на следующий день. Сказал, что не хочет уезжать без неё из Парижа. Готель льстила его настойчивость, но она не готова была что-то менять, особенно когда в жизни её только-только что-то наладилось. Он много говорил о Марселе и о море, о том, как оно прекрасно. Готель никогда не видела море, но, судя по словам графа, это действительно должно было быть красиво. И она слушала его, потому что не хотела говорить о себе; о том, что её забрали у родителей, что выросла у цыган, а потом бежала от них через весь свет. Она хотела радоваться тому, что Бог дал ей сегодня, а прошлое…, прошлое ей хотелось забыть. К тому же, этот мальчик смотрел на неё с таким трепетом и восхищением, что она просто не могла позволить себе разрушить его чувства своими пережитыми несчастьями. При каждом удобном случае он опускался на одно колено и смотрел на Готель снизу вверх, что её очень смущало и смешило одновременно: 

- Лишь одна мысль оставить вас, меня лишает жизни, - говорил тогда граф, - и если я отправлюсь в одиночестве в Прованс, то для меня не будет большего спасенья, чем чаще слышать леса аромат. 

Через четыре дня Раймунд уехал. 

Готель сшила по два платья хозяевам портных лавок и отвезла их лично. Теперь у неё появились деньги. Она сама платила за экипаж, посещая Париж или сестру Элоизу, когда та пребывала в Паркле. Она также сняла два этажа на левом берегу Парижа, чтобы иметь возможность останавливаться там по необходимости. Это была часть небольшого дома с двумя комнатами и дубовой лестницей на первом этаже и спальной комнатой с кладовой в мансарде. Около недели у Готель ушло на то, чтобы навести там порядок. Она вычистила от пыли углы, отмыла печь, лестницу и деревянные полки в кладовой, бережно сложив на них все свои ткани, которые она предусмотрительно перевезла из монастыря и даже те, что уже присмотрела в местных лавочках; а еще несколько мотков, которые ей принесли торговцы прямо домой, поскольку, как только люди узнали, что Готель поселилась в Париже, к ней стали свозить лучший материал со всего города. Она высадила за окном мансарды цветы и, глядя на неё и людей ставших посещать эту прежде скромную улицу, соседи также убрали и выкрасили фасады своих домов. На первом этаже Готель планировала устроить портной магазинчик, отчего Клеман впадал в глубокое уныние; однако заказов сделалось так много, что первый этаж полностью превратился в салон, где люди, заходившие за готовым платьем, могли разбавить время за бокалом божоле и легкими разговорами. 

- Мадмуазель, у вас совсем нет платьев на показ? - как-то риторически спросил Клеман. 

- О, мой друг. Мне нужно сшить шесть платьев за три дня; я обещала Констанции де Франс освободиться для неё к концу недели, - ответила Готель и сама тому ужаснулась. 

Похоже, графиня желала для себя новое платье. Как заметила однажды Сибилла, "с тех пор, как молодой муж графини принял рыцарство, он был больше увлечен военными походами с Людовиком, чем женой". Кроме того, проведя добрую половину брака удерживаемой в Тауэре, Констанция старалась, как могла, наверстать упущенное ею в молодости. Отчасти, именно потому она и позволяла Генриху развлекать себя днями напролет, а потом досыпала до обеда; но это была её жизнь, и, вероятно, ей это было необходимо. 

Что же касается Готель; теперь она просыпалась под запах выпечки из дома напротив; где с первыми лучами солнца хозяева открывали все окна, чтобы проветрить дом. "Наконец-то, кто-то просыпается так же рано, как и я", - еще лежа в постели, думала Готель. "Chemin! Fait attention! Chemin, monsieur![4]" - доносилось издалека, и пекарь выходил на улицу, по которой бакалейщик уже тащил за угол груженую тележку. Они приветствовали друг друга и болтали о всяких пустяках не меньше часа, заставляя при этом всех себя обходить. Затем с другой стороны улицы женский голос кричал бакалейщику поторопиться купить хороший кусок мяса у Анри, пока другие всё не раскупили. На что бакалейщик, щедро жестикулируя, всегда отвечал одно, что встретил друга и, что должен обменяться с ним хоть парой слов. Так начиналось каждое утро. Так просыпался Париж. 

Осень вступала в свои права, и город постепенно окрасился в золотой. Готель прошла по набережной и заглянула к Клеману. 

- Добрый день, мадмуазель, - вежливо улыбнулся он. 

- Добрый день, месье, - вежливо ответила та. 

Справа висела дюжина платьев и мужских туник, таких же невзрачных, как их продавец, а слева, на полках, лежало несколько мотков ткани. Готель подошла к полкам: 

- Как ваши дела, мой друг, - спросила она политично, просматривая материал. 

- Как видите, мадмуазель, - развел руками Клеман, - товар мой достаточно скромен, как и мой клиент. 

- Позволите? - повернулась она к продавцу, уткнув палец в небольшой моток зеленой ткани, беспощадно придавленный более тяжелыми. 

- О. Конечно, - подбежал тот и вытащил остаток. Он грустно улыбнулся, извиняясь за свой неширокий ассортимент: 

- Этот кусочек лежит у меня уже достаточно давно, и его едва ли хватит на обычное платье, - заметил он. 

- Вы абсолютно правы, мой дорогой друг, - улыбнулась Готель и поцеловала Клемана в щеку на французский манер, - вот, возьмите, - добавила она, достав из кармана монету. 

- О! Мадмуазель, это слишком много! - разволновался француз. 

- Оставьте, Клеман, - надула она губки, как делали теперь парижанки, отчего тот просто расхохотался. 

На следующий день после обеда Готель отправилась во дворец. В нем было так же пустынно, как и всегда, и девушка с трудом нашла в его залах читающую графиню. 

- Готель! Как я рада вас видеть, - воскликнула Констанция, отложив книгу, - я думала, что умру сегодня от скуки. 

- Добрый день, миледи, - ответила девушка, и они обменялись поцелуями. - Миледи, я взяла на себя смелость сделать вашей племяннице подарок, - продолжила Готель и развернула небольшое зеленое платьице со светлой оборкой. 

- О! Какая прелесть, моя дорогая. Вы - настоящая волшебница. Поверьте мне, Мария будет невероятно счастлива, - не сводя глаз с платья, таяла графиня, - с тех пор, как Париж покинула Сибилла, это дитя единственное, что дарит мне радость, не считая ваших редких визитов, разумеется.

- Она в Бургундии? - уточнила Готель. 

- Похоже, так, - Констанция опустила руки с платьем и поторопилась к дивану, - ну, сядьте ж, дорогая. 

Готель присела: 

- Когда же вернется ваш брат? - спросила она, чтобы создать разговор. 

- Я полагаю, весной, - ответила без настроения графиня и вдруг ожила, - а вы не собираетесь весной к Сибилле? 

- Я очень постараюсь. Я еще не была на свадьбах столь высокого рода, - заговорила Готель, но Констанция её прервала. 

- Я была! - засмеялась графиня, - все ходят важные и ряженые, как павлины, - а потом улыбка её немного остыла, - но на самом деле, это всё прекрасно по любви. А стать заложницей, так называемого, укрепления межгосударственных отношений, звучит не так уж и романтично. 

Констанция погасла так сильно, что Готель захотелось немедленно её обнять. 

- Полно, дорогая, - улыбнулась в объятьях графиня, - я знаю, что расплатою за праздный образ жизни мне станет моя преданность короне, до конца дней. И любые чувства мои будут сродни измене, лишь если только не случится чуда, и мой следующий муж окажется в одном лице с моим любимым. 

- Я мало знаю о любви, миледи, - взяла её за руку Готель, - но я верю, что порой случается и чудо, что-то совершенно необъяснимое. И что когда она родится, в вашем сердце останется лишь место на волнения, беспочвенную грусть, горячие слова и нерезонные поступки. И вам не будет дела до того, кому она доставит неудобства, как только вы оцените её дороже, чем ваш удел, признание и славу. 

- Надеюсь, что вы правы, дорогая, - ответила Констанция и положила свою вторую руку на руки подруге. 

Оставив графиню, Готель сразу поехала в аббатство Паркле, но прибыла туда лишь к утру. Уставшая после ночи пути, она спешила встретить сестру Элоизу, поскольку не видела её уже десятый день, кроме того, девушке очень не терпелось поделиться с аббатисой (коей сестра Элоиза здесь являлась) своими последними парижскими новостями. На фоне оранжевых осенних лесов, простирающихся за окном под сочным сине-голубым небом, образ сестры Элоизы выглядел невероятно сказочно; она стояла у края стола, сомкнув перед собой руки, и смотрела на Готель с какой-то странной улыбкой. 

- Я так соскучилась по вас, матушка, - сказала девушка, подойдя ближе, - вы так во многом были правы. Париж пленит, и я почти не представляю, как судьба моя могла бы быть теперь иной. 

- Так, ты не хочешь больше быть монашкой? - решила уточнить аббатиса. 

- О, матушка! - сквозь выступившие слезы улыбнулась Готель, - ради любви к вам, я целиком отдамся любому вашему желанию. 

- Я знаю, знаю, дорогая, - обняла она девушку и добавила, - мне донесли, что из Марселя в Аржантёй тебе доставлено письмо. 

- О, Боже, - смешалась Готель. 

- Не уж-то это молодой сеньор? - спросила сестра Элоиза, заглядывая Готель в, прячущиеся по сторонам, глаза. 

- Я, - замялась та, заливаясь краской и чувствуя, как больно и громко внутри заколотилось её сердце, - я даже не знаю что сказать, - чуть слышно произнесла девушка. 

- А что тут скажешь? Ответь же юноше и попроси тебе писать в Париж, - наказала аббатиса, - я не могу в стенáх Господних нарушать покой подобными вещами. 

Больше сестра Элоиза о том не говорила. Они вышли и прошли вдоль всего аббатства за разговорами о Паркле, и Готель узнала, что аббатство это основал её покойный муж - Пьер, похороненный здесь же, в парке. Также, из рассказов аббатисы стало ясно, что сила её была в десятках учеников Пьера, которые теперь во многих городах стояли у вершин церковной власти. Более усвоить девушка не могла, поскольку все её сознание занимали непрочитанное письмо в монастыре Аржантёй, да голод, уверенно растущий в её желудке; и к тому моменту, как в столовой подали завтрак, Готель была уже голодна, как волк. Сестра Элоиза настаивала, чтобы девушка осталась хоть на день отдохнуть, но дорога и так была не близкой (аббатство находилось почти в Труа), а ждать еще один день, чтобы, наконец, прочитать заветное письмо, у Готель просто не хватило бы сил. После нескольких часов сна в одной из опочивален, она простилась с аббатисой и отправилась в обратный путь. Девушка молила Сару Кали и всех уже известных ей католических Святых, чтобы дорога была гладкой, и чтобы экипаж успел до наступления ночи добраться в Аржантёй; задерживаться даже на ночь у себя в Париже она не хотела. 

Как то ни странно, всю дорогу от аббатства до монастыря Готель думала не о Раймунде, а о сестре Элоизе. Как могла она, ведающая двумя Божьими домами, быть столь терпимой к мирской жизни, да и сама вести себя за стенами храма, как того желала? Она толковала свою веру, как инструмент жизни, а не предмет поклонения; пользовалась ею, как неким ситом, чтобы отделять худое зерно от хорошего, любить или карать (как это случилось со здоровяком). Знание писания делало её сильной перед невеждами, и она сжимала в руке эту истину, как воин меч. "Всегда будь честной, Готель, - учила сестра Элоиза, - и ты всегда будешь правой". Девушка всматривалась в проходящие экипажем виды и спрашивала себя, сможет ли она когда-нибудь стать такой же настоящей. 

К вечеру начался дождь. Готель просила двигаться быстрее, но дорога уже сделалась грязной и тяжело проходимой. Промокшие и озябшие от шквалистого ветра, к полуночи прибыли в Аржантёй; едва лошади остановились, Готель бросила экипаж, дорожные размышления и побежала к себе в келью. Она наспех зажгла единственную на окне свечу и увидела лежащее рядом письмо. Какое-то время она все еще смотрела на него, не шевелясь, но потом в одно мгновение схватила его и развернула. Приблизившись к свету, она бежала по нему глазами, жадно, и с её волос на бумагу капала дождевая вода. 

"Дорогая, Готель! Я понимаю, что мои юные годы не дают вам почувствовать во мне будущей опоры, и мой юный характер пока бывает неустойчив. Я стану лучше, когда подрасту. Однако мне сказочно повезло и уже сейчас я знаю, что нет более прекрасного создания на свете, которому я хотел бы покориться и сделать все, что мне под силу, чтобы вы обрели то, чего всегда искали. 

Я был в лесу и слышал, как шелестит листва, и кричал о вас небесам. Всё здесь: небо и солнце, и птицы ждут вас; я им сказал, что есть на свете та, чей аромат делает лес дивным раем, в чьих руках земной сок делается слаще и цвет полей становится подобен божественному саду. Я утонул в печали моря, незнающего вашего тепла. Я здесь один, без вас, и потому молю ответить добрыми словами. Пусть вы решите, быть мне лишь подругой. Я буду засыпать у ваших ног, и пить из ваших рук, и слушать как стучится ваше сердце. Я буду вами дорожить, делиться с вами самым сокровенным и слушать ваш чудесный смех. А если вы решите быть любимой, я встречу вас, целуя ваши руки, и если вы позволите того, я стану обнимать вас каждый день и утро, и проводить у вас в покоях ночь, и каждый вздох беречь, пока вы спите. 

Я смел, пока пишу, но знаю, что, увидев вас, я растеряю все слова и буду нем как тень, хоть слеп к другим и к остальному. Но что во мне все ещё будет неизменно, так это чувство к вам. Я жду от вас ответа и молюсь богам. 

Раймунд, ваш друг и ваш слуга". 

"Мой милый друг! Вы мне своим письмом растрогали всю душу. И уж я совсем никак не ожидала, что с вашей стороны проснутся столь большие чувства. Спасибо вам за теплые слова, хотя мне показалось, что вы меня сочли почти богиней, которой я, как знаю, не являюсь. Я также провожу в работе дни и просыпаюсь с первыми лучами. Хвала святым, Париж ко мне стал благосклонен, и у меня теперь по узкой улице на левом берегу часть дома. Ох, знали б вы, милорд, как чудно пахнет здесь, когда Гийом в окне напротив печет наутро хлеб! Мне даже кажется порой, что более в Париже места-то прекрасней нет. Мой дом стоит почти за двадцатью другими от реки, и здесь почти безлюдно и спокойно, когда как лишь четыре дня назад, должна признаться, когда я шла к Клеману, то видела, плывущее вдоль берега бездыханное тело гнедого жеребенка. Я больше там стараюсь не ходить, чтобы не испытывать такого потрясенья вновь. А через улицы и ближе и приятней, особенно до наступления сентября, когда под летним солнцем нагревалась Сена, на узких улочках была одна лишь тень и красота, ведь камень между стен хранит прохладу. 

Но я наверно увлеклась, милорд, простите мне мою не скромность, я знаю, вам любим Марсель, который мне совсем не ведом. А я так счастлива в Париже, ведь большего желать нельзя; здесь у меня работа и друзья, и дом, мой милый дом! куда я каждый вечер возвращаюсь. И за окном моей мансарды уже взошел вьюнок, как в Касселе я видела на храме, и я теперь мечтаю лишь о том, как он овьет мое пристанище лиловыми цветами. А потому, пишите мне сюда, на левый берег. Я жду от вас письма, мой милый друг. 

Г." 

"День добрый, дорогая Готель! Я ваш ответ перечитал сто раз и все никак не начитаюсь. И с каждым разом больше понимаю, что очарован тем Парижем, которым вы живете. Такой Париж не виден тем, кто жизнь проводит во дворце или в дороге к таковому. Такой Париж увидеть можно только с вашего окна поросшего вьюном и слыша запах хлеба из окна напротив. Мне этот образ стал таким же дорогим, как ваше откровение с природой, когда я видел вас последний раз. Тогда вы пели солнцу и цветам, и так они тянулись к вам, что мне казалось, жизнь они свою вот-вот готовы вам отдать, лишь бы еще на миг услышать ваш чудесный голос. Да в тот момент я сам был очарован! Я засыпаю, его слыша в голове, такой и нежный и певучий, он ласкою живет во мне, и спать уложит и разбудит. О, Готель! Возвращайтесь дорогая, по вас скучает юг, ведь ваше сердце так наполнено любовью, что только здесь оно найдет достаточно ответа в гармонии тепла и света. Марсель, Турин, любой из городов я счастлив буду навещать, лишь только были бы вы ближе. Мне больно думать о Париже, о том, что морю предпочли вы почти другой конец земли. Но я увлекся, как и вы писали. Увлекся вами, дорогая. А вы простите мне настойчивость мою, ведь я…, как видно, вас люблю. 

Раймунд." 

"Мой милый друг! Теплее, чем признанья ваши, сейчас, пожалуй, ничего и нет. Париж окутал снег, и я топлю дровами. Мой город стал и чист и пуст, едва найдешь кого-то за дверями, хотя под белыми снегами он выглядит так сказочно, что взгляд не оторвать и тишину, порой, не хочется будить словами. Да и сказать по правде, одной лишь собеседницей сейчас является Констанция де Франс. Клеман в Лионе у кузины, и я хожу к графине, а вечером пишу в Прованс. 

Ажурным платьям не сезон, и я шью теплую и грубую одежду, и продаю её почти что за гроши, а то бывает, отдаю бесплатно продрогшим, обреченным на скитания или просящим подаяния у берегов льдом скованной реки. Я иногда хочу сама сбежать куда-нибудь, согреться. Под южным солнцем, например, куда вы так меня зовете, но потом…, потом я вижу их глаза и благодарственные слезы, и понимаю, что оставь их я, и их погубят даже легкие морозы. 

Я жду весны. Дитя тепла. Как вы мне раньше написали, мне юг родней, но более родней весна - пора природы возрожденья, прилива свежих сил. Когда трава проступит вдруг нежданно, хотя её все ждали. Это странно, так ждать, но удивиться всё же, что вот она пришла. Весна. Да и подарка краше нет, чем первый цвет, и признаешь ты сам, не сознавая, она прекрасна. Снова. Как всегда. 

А вы пишите про Марсель, мне ваши письма греют душу. Ведь скоро март, а там апрель, и я забуду лед и стужу. 

Г." 

"Признаюсь сразу, никогда не видел снежного ковра. Марсель зимой прохладой дышит, но ночью лишь мороз едва застудит воду. Я прежде слышал про погоду, что здесь бывали холода, и лед ковал едва-едва, а вот сейчас тепло. Быть может, я еще увижу снег и в этот год, а может, нет. Одно лишь знаю, дорогая, что брошу скоро все дела, и я клянусь Святым Виктóром, поеду вас забрать в Прованс. И вам построю дом с вьюном, и чайки в море за окном вам станут так же дороги, как чары вашего Парижа". 

"Мой милый друг, прошу не надо. Я еду на Сицилию весной, к Сибилле. И к вам заеду, я клянусь, но я прошу не надо вам пускаться в столь далекий путь, когда сама я обещаюсь. И море посмотрю, и чаек, и даже снег вам привезу, лишь будьте, друг мой, терпеливы". 

Их переписка продолжалась всю зиму до самой весны. 

Когда вьюн за окном ожил, Готель отнесла его Гийому в дом напротив, туда, где выпекали хлеб.

- Вы сделали нашу улицу красивой, - сказал пекарь, чуть ли не со слезами на глазах. 

На что девушка сердечно заверила его, что еще непременно сюда вернется. 

Она отвезла в Паркле свою шкатулку с драгоценностями, оставив себе лишь денег на дорогу до Сицилии да свой самородок. Она сшила замечательное красное платье для Констанции в знак их дружбы. За полгода общения эти два, по сути, разных человека привязались друг к другу, словно видели в каждом отражение себя другого. Конечно же, Констанция по природе своей, пусть не извлекая из того ни капли удовольствия, испытывала легкую, невидимую, и даже вовсе безобидную зависть к успехам Готель и её новому роману. "Похоже, у маркиза Готии[5]появилась первая фаворитка", за очередным званым обедом играла словами графиня, слегка улыбаясь подруге в знак их общего секрета. Но при всем этом, её любовь к Готель была куда сильнее, чем врожденное королевское тщеславие. И она плакала. Плакала по-настоящему, когда Готель сказала, что уезжает; и Готель была в полной растерянности, так как никогда не видела графиню такой беззащитно открытой, без маски её, пусть даже обаятельного, высокомерия. Сестра Элоиза дала Готель четырех крестоносцев для сопровождения до Марселя; и на мгновение на её лице появился тот же взгляд, как и однажды утром в монастыре, прежде чем Париж открыл Готель свои двери и навсегда перевернул её жизнь. Только в этот раз девушка не плакала, она и сама не знала почему. Возможно оттого, что не была уверенна в своем решении "посетить Марсель". Она поцеловала у настоятельницы руку, поблагодарила её за всю её доброту и, простившись, вышла из комнаты. Готель также отдала в магазин Клеману несколько своих платьев, оставив себе лишь одно: из голубой парчи с серебряной ниткой. Она надевала его не часто, хотя любила больше остальных. Клеман же нагрузил её гостинцами для своей кузины в Лионе, и настоятельно рекомендовал у неё остановиться, поскольку много рассказывал ей о Готель, когда гостил там зимой. Пока экипаж двигался по городу в сопровождении стражи, Готель прощалась с его улицами, по которым гуляла, живя здесь; она даже видела, как несколько человек махали ей вслед руками. Возможно, это были её покупатели, а может и те, кому она помогла пережить эту зиму. Они не прятались за окнами, а вышли на улицу, отчего всадники улыбались друг другу сами, не видев никогда прежде столь человеческого к себе отношения. 

 Готель мечтала увидеть Сибиллу и дом, подаренный Рожером, и мечтала поселиться рядом с ними, хоть ненадолго. Конечно же, встретить Раймунда и увидеть море, но, Боже мой! как она не хотела оставлять Париж! У неё было лицо ребенка, которому обещали две конфеты взамен одной, но пока лишь забрали одну.

III

Лион был серым, туманным, пустым и холодным. Крестоносцы остановили экипаж у церкви Сен-Мартен д'Эне, откуда вышел каноник и предложил им приют; потом подошел к Готель и также предложил любую помощь: 

- Друг Элоизы для нас такой же друг, - сказал он.

Готель передала несколько слов от аббатисы и сказала, что хотела бы остановиться у мадам Пенáр, и тогда другой священник прихода проводил её к дому мадам. 

Это был старый, но крепкий дом с каменными стенами и массивными деревянными перекрытиями, а мадам Пенар была простой женщиной тридцати лет, в узорчатом фартуке, со сплетенными в толстую косу волосами, с мужем и сыном шести лет. Она была той женщиной, для которой свой дом это предмет гордости и любви. 

- Клеман был прав, когда говорил, что вы просто красавица, мадмуазель, - сказала она, увидев Готель. 

Мадам Пенар подала на стол хлеба, сыра и молока, и, пока Готель рассматривала дом, пошла приготовить ей комнату.

- Клеман спал здесь, когда бывал у меня, - говорила она, перестилая постель, - но, честно сказать, не так уж и часто. Как говорит его мать, надеюсь, когда-нибудь он поймет, что время, проведенное дома, куда ценнее, чем попытки завоевать чье-то сомнительное признание. 

- Признание? 

- Да, мадмуазель. Клеман растратит всю свою жизнь, пытаясь подняться наверх, особенно видя, как, например, вам это удалось. И он будет это делать до старости, лишь бы не признавать своего поражение. Это страх, мадмуазель, его погубит страх. 

- А где ваш супруг - месье Патрис? - решила сменить тему Готель. 

- Он у соседа, кроет крышу, вернется лишь к обеду, - ответила хозяйка. 

На какое-то время наступила тишина. У стены беззвучно стоял мальчик - Жак - сын мадам, тихо и неподвижно оперевшись на стену, как стоит забытая метелка в комнате, куда редко заходят; он смотрел на свою гостью неприлично пристально, чем немного смутил Готель, отчего та рефлекторно поправила спереди волосы. 

- А далеко ли Марсель? - вдруг спросила Готель, пытаясь оторваться от взгляда мальчика. 

- Два дня пути, как до Парижа, - ровно ответила мадам.

Они еще немного посидели в тишине, и Готель пошла прилечь, чтобы отдохнуть с ночной дороги. Она не спала и, как только солнце появилось над городом, вышла пройти по его улицам. Он чем-то напоминал ей Париж, и она подумала, что, может, найдет для себя нотки Парижа и в своем новом пристанище. Готель купила немного карамельных яблок для Жака, а увидев в городе портную лавку, и кусок белого материала на платье. Вернувшись в дом мадам Пенар, она сразу принялась кроить и шить себе обновку. К вечеру получилось достаточно простое, но очаровательное белое платьице, тонкое и изящное от плеч до ступней. Девушка подумала, что жизнь её, возможно, изменится, так почему бы не подчеркнуть это новым предметом своего гардероба. 

Готель ушла рано утром, когда месье Патрис и Жак еще спали. Она тихо поблагодарила мадам Пенар за ночлег и направилась к церкви, где её ждал экипаж и охрана. Оставив Лион, они двигались весь день и ночь, а к полудню следующего дня в воздухе появилось нечто особенное, какое-то свежее дыхание из-за засаженных виноградом холмов. Сначала небо, казалось, упало куда-то за горизонт, и Готель выпрямилась как струна, пытаясь понять, где же оно исчезает; но потом всё снова скрылось за деревьями. По мере того, как экипаж спускался с холма, горизонт снова растворялся в синеве, и Готель снова выпрямилась. И этот запах свежести, в сочетании с запахом южных трав, совсем не такой как в Париже, пьянил, и у девушки совсем не оставалось никакого терпения ждать, когда же эта чарующая тайна, наконец, раскроется. И тут же, буквально за следующим поворотом, нескончаемая вереница бегущих мимо деревьев оборвалась и блеснуло! Бескрайняя, захватывающая все воображение сверкающая гладь до самого горизонта. Море. 

Девушка вскрикнула от восхищения и потребовала немедленно остановиться; она спрыгнула с экипажа и бросилась бежать вниз, через кусты и деревья, несмотря, что именно туда и спускалась дорога; потому что сил ждать больше уже не было. И она бежала, радуясь этой необъятной красоте, смеясь и подпрыгивая, как ребенок, пока не оказалась на скалистом берегу. Она аккуратно спустилась по камням и коснулась воды. Это было чудо - солнце, играющее на воде; оно качалось и сверкало на каждой волне. Готель почувствовала соленый привкус воды и её приятную прохладу; она посидела там недолго, и затем вернулась к экипажу, каждый шаг оборачиваясь назад и глядя с улыбкой на море. 

Через час прибыли в Марсель. Его порт с сотнями скрипящих на воде кораблей был огромен, а склоны над скалистыми бухтами были застроены множеством белых домиков, которые стояли друг над другом, как уровни амфитеатра. 

Экипаж остановился у аббатства Сен-Виктóр - грубого строения с двумя массивными башнями, находящегося прямо в порту. Попав внутрь, Готель попросила у служителей воды, помыться и привести себя в порядок, после чего её проводили в свободную комнату, принесли немного еды, кувшин холодного виноградного сока и сказали, что "известят Раймунда о прибытии мадмуазель". Дверь закрылась. 

Девушка переоделась в белое и вышла в порт. Несколько галер было пришвартовано непосредственно вблизи аббатства, с них беспрестанно сходили и снова поднимались на борт люди. Они носили ящики, катали по причалу бочки, что-то кричали друг другу вместе с чайками, покачивающимися на высоких мачтах, и все это было удивительно и великолепно. Готель расправила свои черные пряди по ослепительно белому платью и, обратив лицо к южному солнцу, направилась к краю причала; несколько минут она мечтательно смотрела на солнце, танцующее на волнах, пока не услышала знакомый голос: 

- Здесь всегда шумно. 

- Мне нравиться, - всё так же глядя в море, улыбнулась девушка. 

- Здравствуй, - сказал Раймунд. 

- Здравствуй, - ответила Готель, обернувшись. 

Они какое-то время смотрели друг на друга молча, на расстоянии, словно желая удостовериться в своих чувствах. 

- Бог услышал мои молитвы, мадмуазель. Я рад видеть вас в Марселе, - сказал Раймунд, почтительно склонив голову. 

- Граф, - присела в реверансе та. 

Юноша улыбнулся и подошел к девушке так близко, что Готель невольно испугалась, что граф вот-вот услышит, как нещадно заколотилось в её груди сердце: 

- Маркиз, - тихо произнес Раймунд, - в Провансе я маркиз. 

Затем он подал Готель руку и сказал: 

- Я должен вам кое-что показать. 

Они пошли по улице вьющейся вдоль берега, преследуемые молчаливой охраной маркиза. 

- Я собираюсь поселиться на Сицилии, - сказала между прочим Готель, - возможно, для меня найдется работа в королевстве их величества. 

- Мадмуазель, не играйте так на нервах юноши! Вы же не оставите меня, едва приехали? - остановился маркиз. 

- Мой милый друг, ведь у меня там есть свой дом, а здесь я буду гостьей, как вы тогда сказали мне в Париже, - и она взяла Раймунда за руки, пытаясь успокоить его волнение. 

- Так я прошу вас, мадмуазель, признать Прованс своим домом. Ибо с этого момента, я обещаю вам полную поддержку в Провансе, в Тулузе, и в Нарбонне. Мое сердце будет разбито, если вы откажете мне видеть вас, любить вас и покровительствовать в любом порыве вашей душе, любимой мне и столь желанной. 

Они свернули на улицу, поднимающуюся от набережной в гору, целиком выложенную из камня, и сливающуюся со стенами домов в единый солнечный покров. Готель смотрела на Раймунда то искоса и задумчиво, а то начинала что-то петь и смеяться, отчего тот приходил в замешательство, чем еще больше её смешил. 

- Знаете, что мне больше всего нравится в Марселе? - вдруг спросила Готель. 

- Что же? - со всем вниманием отозвался маркиз. 

- Один молодой и очень серьезный сеньор, - еле сдерживая улыбку, проговорила она. 

Глаза Раймунда на мгновение заиграли счастьем и смущением. 

- Я пошутила, маркиз, - снова засмеялась девушка, - не воспринимайте всё так серьезно. 

Раймунд печально вздохнул. Они прошли еще около двадцати шагов, и маркиз остановился. Он открыл дверь одного из этих прелестных белых домиков на склоне и предложил Готель войти. Внутри было тенисто и прохладно. Через единственное оконце справа от двери солнце в эту прихожую со столом и несколькими шкафчиками совершенно не попадало, что, кстати, стало самым приятным первым ощущением. Зато слева по лестнице, этажом выше располагалась чудесная, светлая, просторная опочивальня с большим окном и выходом на широкий, белоснежный балкон, находящийся как раз над прихожей. Вид отсюда отрывался сказочный, и, когда Готель вышла на него, она всплеснула руками от восхищения: 

- Я прежде никогда не видела такой красоты! - воскликнула девушка и обернулась к вышедшему следом Раймунду. 

И в этот момент она увидела, что все окно опочивальни и вся её стена цвела лиловым вьюном, который она так старалась выращивать за окном своей мансарды в Париже. И Готель подумала, что не выдержит сейчас всей этой радости: 

- О, мой милый друг, это просто невероятно. 

- Теперь вы видите, мадмуазель, что я совсем не шутил, когда обещал вам Марсель, - он подошел к Готель и увидел как прекрасна она в своем белом платье; и её светлая кожа, нежная и чистая, и черные брови надчеркнутые галочкой над большими серыми глазами, которые она теперь опустила.

- Я люблю вас, дорогая, и честен с вами. Я обещал вам дом с вьюном - вот он, и чайки в море за окном. 

Маркиз ждал, что, может быть, теперь Готель посмотрит на него, но та словно боялась, что если поднимет глаза, то сей час сгорит от смущения: 

- А где же снег? - вспомнил он. 

- Растаял, - тихо проговорила девушка. 

Некоторое время она тоже ждала. Ждала, что, может быть, он поцелует её, но тот никак не решался, и тогда Готель, улыбнувшись, поцеловала его в щеку; она провела рукой по его груди и повернулась к морю: 

- Я хочу туда, - сказала она и показала на набережную.

- Я еще никогда так долго не смотрел на море, - признался вечером Раймунд. 

- А чем же вы так долго были заняты, - улыбнулась Готель. 

- Когда в прошлом году умер мой отец, и я и мой младший брат - Альфонс стали править Тулузой, мне практически приходилось всё делать самому. Так что, больше не осталось времени, ни чтобы смотреть на море, ни на другие свои желания. 

- И вы всегда будете преданы Короне, - вспомнила слова Констанции Готель. 

- Боюсь, это неизбежно, - заключил Раймунд с легкой улыбкой. 

Он проводил Готель обратно до дома и, простившись, уехал к себе. 

Следующее утро, как и каждое последующее, Готель встречала, глядя на море со своего балкона; глядя на входящие в порт и отплывающие из него корабли. Затем спускалась вниз, готовила себе еду и выходила в город. Относила сшитые платья в местные портные лавочки, покупала материал и продукты на портовом рынке. Ассортимент здесь был куда шире, чем в Париже. Проходящие суда везли товары из разных стран, останавливались в Марселе, пополнялись провизией, ремонтировали мачты, штопали свои паруса и отправлялись дальше. 

- Вы непременно должны попробовать, как здесь готовят рыбу, - говорил Раймунд, сомкнув большой и указательный пальцы на обеих руках. 

- Я не ем рыбу, - смеялась Готель. 

Маркиз приходил почти каждый день, и они часами сидели на балконе, делились всякими пустяками, читали друг другу книги или наблюдали за безмятежностью горизонта в полной тишине. 

Так тешит лесть изольдин нрав, 

Что может близок стать ей граф, 

Хотя досель - Клянусь душой! - 

Был с ней не ближе, чем со мной. 

Пусть не сегодня, пусть с трудом, 

Но граф поставит на своем. 

Находчив он, собой хорош, 

И с ней водой не разольешь. 

И я не знаю, как случилось, 

Что королева не прельстилась 

Им до сегодняшнего дня. 

Дивите вы, король, меня, 

Давая графу доступ к ней 

По странной слабости своей 

- Но вы ведь вернетесь? - спрашивал Раймунд, положа свою голову на колени читающей ему Готель. 

- Вернусь, мой дорогой Тристан, - отвечала та, разглаживая тонкими пальцами его темные кудри. 

- Я дам вам самый быстроходный из своих кораблей, чтобы наша разлука была хоть на миг да меньше, - вскочил воодушевленный этой идеей маркиз. 

Иногда он еще вырывался из него, этот ребенок, который еще жил внутри маркиза, и Готель меланхолично улыбалась, встречая его.

До свадьбы Сибиллы и Рожера оставалось совсем немного времени, и очень скоро подошел день, когда Готель должна была отправиться из Марселя на Сицилию. И в этот день, когда она, собираясь выходить из дому, открыла дверь, за порогом стоял Раймунд. 

- Маркиз, - удивилась она, - что вы здесь делаете, я думала, мы встретимся с вами в порту. 

- Я боюсь вас так отпускать, - как-то робко и заколдованно произнес он. 

- Отпускать как? - не поняла та. 

Раймунд подошел к Готель совсем близко и после чрезмерно затянувшейся паузы, после того как она разгадала его намерение, и когда он уже прочел о том ответ в её глазах, обуреваемый всей этой возникшей неловкостью, он всё же нескладно поцеловал её в губы и медленно отошел назад, не зная что последует за этим мальчишеством. 

- Теперь всё? 

- Да, - потеряно ответил тот. 

- Так вы желаете отпустить меня так? - еще больше удивилась Готель, но заметив, что её юному другу сейчас не хватит сил ровно устоять на ногах, взяла его за руку и ввела в дом. Она провела его до самого балкона и там, на фоне безбрежной синевы и многоликих южных цветов она обняла Раймунда так спокойно и нежно, пока сердце её молодого кавалера окончательно не успокоилось. 

- Это я, Раймунд. Разве вы меня забыли? - тихо шептала Готель, гладя его волосы, - вы забыли наши прогулки у скал, как клали свою голову мне на живот и смеялись так чисто, над птицами, нелепо бегающими по воде? 

- Но это другое, - улыбнулся он в сторону. 

- Ничего не изменилось, мой милый друг. 

Раймунд долго смотрел в её глаза и, наконец, поцеловал её. По-настоящему, долго и страстно, и Готель подумала, что продлись это еще чуть дольше, у неё самой не хватит сил стоять на ногах. Когда их губы разомкнулись, Готель выдохнула глубоко, облегченно и удовлетворенно: 

- Теперь вы меня отпустите? - улыбнулась она, пошевелив талией. 

- Никогда, - сжал её еще крепче он. 

Когда корабль отчалил, Готель стояла на его корме и смотрела на Раймунда, пока могла его разглядеть. Потом порт исчез из её видимости, но она все так же стояла, и смотрела все так же, вспоминая их первый поцелуй. Она подумала, что, возможно, была не права, когда сказала, что ничего не изменилось. Изменилось многое и ей требовалось время, чтобы осмыслить это; время, которого теперь у Готель было предостаточно. Укачиваемая морем и всеми этими впечатлениями, она отправилась в единственную на корабле каюту и, улегшись в ней на крохотной скамейке, крепко заснула. 

К концу третьего дня, когда на горизонте показался Палермо, Готель подумала, что она вернулась в Марсель. Так он был похож. Порт и мачты, и горы вокруг. Сойдя на берег, она пошла по городу пешком. Палаццо Норманни, как все здесь называли королевский дворец, находился в глубине города, далеко от берега. Но подходя ближе, девушка увидела насколько он был больше и краше королевского дворца на острове Сите. Она поднялась по его ступеням и сказала страже, что желает видеть их величество. Потом терпеливо ждала, пока кто-нибудь выйдет, слушая во дворе щебет птиц и шелест листьев.

- Готель! - вдруг услышала она голос с порога и увидела сияющую от радости Сибиллу, - Готель приехала! - крикнула та куда-то назад и выглянула снова. 

Сбежав по ступеням, девушка бросилась обнимать и целовать со слезами свою приехавшую с родины подругу:

- Я так рада, так рада! - залилась слезами Сибилла. 

- Всё хорошо? - обеспокоилась Готель. 

- Всё хорошо, всё хорошо, - повторяла Сибилла, - всё хорошо, моя дорогая. Как я рада, тебя видеть. 

Готель обняла её крепко и ободряюще гладила подругу по спине, пытаясь вернуть бедную девушку в чувства: "Надо сшить вам новое платье, ваше высочество", сказала она, когда Сибилла успокоилась. 

- Да, - прерывисто выдохнула та, улыбаясь и вытирая глаза, - идемте же, расскажете мне всё. Хотите есть? 

- Если честно, очень. 

- Ну, идемте же, - потянула её за руку Сибилла, - идемте. 

Скоро подали ужин. 

- Я рад, что вы будете гостьей на нашем венчании, сеньорита, - сказал Рожер, - Сибилла давно ожидала, чтобы кто-нибудь из её парижских друзей прибыл её проведать. 

- На когда назначено венчанье, - решила осведомиться Готель. 

- Через пятнадцать дней, моя дорогая, в новой церкви Санта Мария дель Аммиральо, основанной их величеством пять лет назад, - показала Сибилла жестом на короля. 

- Она не завершена, - уточнил Рожер, - но поверьте мне, сеньорита, уже сейчас это самое прекрасное здание на земле.

- Я с удовольствием посмотрю на неё, как только это будет возможно, - улыбнулась Готель. 

- Завтра, моя дорогая, я приглашаю вас завтра с Розалией, она такие вещи обожает, - слегка махнула вилкой Сибилла, а затем, опомнившись, воскликнула, - Розалия! О, Боже, я не рассказала вам о Розалии. Розалия - премилая девочка, с их величеством дальней крови и с некоторых пор она живет в Палермо, - деловито жестикулировала приборами Сибилла, - и скорее всего сейчас она на службе в церкви. На вечерне. Всецело Божье дитя. Но я дружна с ней необыкновенно. 

- А ваша матушка, - спросила Готель, - она приедет на венчание? 

- После неудачного похода Людовика это маловероятно, вздохнула та, - Сицилия у Римской империи теперь не в большом почете. Будто мы виноваты в их неудаче, - закончила она, видимо, постоянными словами Рожера. 

- Вас посещал Людовик? - удивилась Готель. 

- Нет, - ответила Сибилла. 

- Он всё еще в Иерусалиме? 

- Я слышал от Папы, - откликнулся Рожер, - что его святейшество недавно встретился с королевской четой в Витéрбо, это Папская область на италийской земле, - пояснил король, - возможно, сейчас они уже во Франции. 

- А как там Констанция? - спросила Сибилла. 

- Я надеюсь, что с возвращением брата, ей станет не так одиноко в стенах дворца. Она проводила всё своё время с Генрихом и Марией, когда я была там, и очень горевала, когда я уезжала, - ответила гостья. 

- Почему же? Вы ведь вернетесь? - развела столовыми приборами Сибилла, - или останетесь у нас? - улыбнулась она.

Готель подумала о Раймунде и сказала, что "еще не решила", хотя в глубине души прекрасно знала, что все давно уже решено. 

- Не забудьте, дитя моё, посмотреть ваш дом, - вставая из-за стола, сказал Рожер, - уверен, что увидев его, вы останетесь здесь навсегда. 

- Я буду всегда вам признательна, ваше величество, за этот щедрый подарок, - благодарно кивнула Готель. 

Когда трапеза закончилась, Сибилла повела подругу по дворцу показать ей её комнату. Казалось, вечер ещё не наступил, но за окнами стало совершенно темно. 

- Здесь рано темнеет, - заметила Сибилла и через паузу заговорила снова, - я прошу вас, моя дорогая, подольше не отъезжать в Париж, если вы, конечно, не решите остаться на Сицилии. Я чрезвычайно по вас соскучилась. 

- Я покинула Париж, ваше высочество, - призналась, как сама себе, Готель. 

- Вы останетесь с нами? - обрадовалась подруга. 

- Я решила остановиться в Марселе, моя дорогая, но я не хочу делать из этого много шума, - проговорила Готель. 

- Нет! - остановилась, как вкопанная Сибилла, и по её лицу скользнула мысль, которую она тут же и озвучила, - Раймунд?! 

- Да, - улыбнулась Готель и оглянулась по сторонам, испугавшись, как бы восторг их высочества не привлек излишнего внимания. 

- Нет! - как ребенок открыла рот Сибилла. 

- Да, - кивнула Готель. 

- Граф Тулузы? 

- Да, - снова кивнула та. 

- Маркиз Прованса? 

- Да. 

- Герцог Нарбонны, - прошептала Сибилла и прикрыла ладонями рот, - нет! - так же шепотом воскликнула она, а затем засмеялась от радости, двумя руками схватившись за живот, - вот это новость! 

Это была действительно новость, и для Готель тоже. Она уже привыкла к мысли о Марселе, но Раймунд. Теперь это был не просто новый город, это был город, где жил Он. Город, который возможно станет колыбелью её взрослой жизни и её первой, настоящей любви. 

- Они не так уж часто попадаются, - смеялась Розалия, глядя в ладошку Готель. 

- Я вечно что-нибудь нахожу, - улыбнулась та. 

- Если найдем ещё дюжину, можно будет собрать браслет, - крикнула, стоя, с огромного камня Сибилла. 

Волны били о камни, создавая шумные фонтаны из взлетающей вверх воды. 

- Аа! - вскрикнула обдаваемая брызгами Сибилла, - мое платье, оно совсем мокрое, - засмеялась она. 

Готель и Розалия посмотрели на неё, а потом друг на друга: 

- Их высочеству пора принять ванну, - закричали девушки в один голос и побежали, прыгая с камня на камень, к Сибилле. 

- Нет! Нет! Я вам запрещаю! Именем Короны! - кричала Сибилла, падая с девушками в воду. 

- Смотри, - показала на берег головой, проплывающая рядом с Готель Розалия, пока их подруга, сидя на камне, выжимала свои мокрые волосы. 

- Что это? 

- Грот, - с каким-то таинственным почтением ответила Розалия, и девушки молча проплыли вдоль берега, зачарованные этим мистическим произведением природы. 

- Ты была там? - подняв над водой подбородок и медленно двигая руками, спросила Готель. 

- Однажды. Там словно останавливается время. Оттуда не видно ничего, кроме бесконечного моря. Полная отрешенность, - говорила та, - если бы я хотела найти покой, то лучшего места было бы не придумать. 

- Нам пора обсохнуть, - предложила Готель. 

Девушки вышли из воды и поднялись по склону в пещеру. Она действительно была большая. Здесь можно было ходить в полный рост и Готель с Розалией, попав внутрь, долго изучали интерьер, пока не услышали снаружи голос Сибиллы: 

- Готель! Розалия! Девочки, вы тут? - заглядывала она в пещеру. 

- Идите сюда, ваше высочество, - позвала её Розалия. 

- Осторожнее, моя дорогая, - отозвалась эхом Готель, - пол здесь не ровный. 

Они разложили свои платья на солнце, у входа в пещеру и, оставшись в нижней одежде, сели на камни. 

- А я бы лучше умерла, чем осталась одна, - призналась в разговоре Сибилла, - монашество не для меня. 

- А меня не взяли в монашки, хотя их закрытый образ жизни мне и по душе, - продолжила Готель, - сестра Элоиза сказала, что это не моё. 

- Ты знаешь матушку Элоизу?! - подскочила на ноги Розалия. 

Готель согласно кивнула. Розалия задумчиво отвела взгляд, подняла одну ногу назад и развела руки в стороны, стараясь держать равновесие, стоя на огромном валуне: 

- А я слышала, что у неё был роман с каноником из Парижа, который закончился небесной карой для них обоих. 

- Разве это грешно, любить? - вмешалась Сибилла, - разве Бог не учит нас любить? 

Возможно, именно из-за этого вопроса Готель и не плакала, покидая сестру Элоизу. Она чувствовала, что дергает в тот момент именно за эту струну, сплетенную из непонимания правил и канонов, из сердечной любви и греха быть любимой, из, быть может, не осмотрительного избрания пути, в тот момент, когда другие уже платят за сей неосмотрительный путь служением своей душой всё тем же правилам и канонам. 

- Быть может то, что происходит между мужчинами и женщинами, это не любовь, - предположила Готель. 

- Определенно, это способ рождения детей, - грустно улыбнулась Сибилла, - после того, как я рожу Рожеру наследника, я, безусловно, хочу девочку. 

- А я хочу и мальчика и девочку, - ответила Готель, - я сама выросла без родителей, так что хотела бы подарить немного родительского тепла хоть одному ребенку. 

- А что случилось с твоими родителями? - спросила Сибилла. 

- Чума, - ответила та, ложась на камень. 

Розалия подошла к Готель сзади и начала гладить её, раскинувшиеся под солнцем, волосы: 

- Это печально, когда дети остаются одни, если бы я могла такое предотвратить, то молилась бы день и ночь напролет, чтобы такого больше никогда не происходило. 

Прогулка дала легкую усталость, и девушки на какое-то время задремали под теплыми лучами; и лишь Сибилла, глядя в небо, напевала по привычке свои несложные песенки. Когда температура спала, она поднялась на локтях и взглянула на море: 

- Солнце садится. Нужно торопиться, если хотим успеть на вечернюю службу. 

Надев обратно свои платья и взяв в руки сандалии, подруги неторопливо побрели в город, к церкви, в которой через две недели должно было состояться венчание Сибиллы. Город остыл, и Розалия, обувшись вслед за остальными, нагнала, идущую впереди, Готель: 

- Вы, уже видели церковь, сеньорита? 

- Еще нет. 

- Их величество, Рожер, собрал в этом храме все краски мира, которые видел в своих походах: и римскую колонну, и византийский стиль, и тунисский орнамент. Я вас уверяю, моя дорогая, вы никогда не видели прежде ничего подобного. Это, пожалуй, самый необычный храм из всех, что я видела, - с волнением договорила Розалия и после недостаточной, на её взгляд, реакции Готель она добавила, - а у вас есть любимый храм? 

Готель поймала себя на мысли, что ни разу не была в храме. На неё, конечно, произвела впечатление церковь в Касселе и базилика Святого Стефана в Париже. Да, она провела несколько лет в монастыре, но не по своей воле. Она вдруг поняла, что никогда не ходила в дом Божий по зову своей души. Вся её вера была заключена в личном общении со своей Святой, и в посещении церкви, ради этого сугубо личного общения, не было никакой необходимости. Еще ей подумалось, как могут люди, собираясь вместе, не мешая друг другу, общаться со Всевышним. Готель хотела сказать Розалии, что не знает католических святых, которым она могла бы доверить свои грехи, но тут послушался звон колокольни, призывающий горожан на вечернюю службу, и лицо её подруги засветилось от радости: 

- Это она! - засмеялась Розалия, - Санта Мария! Побежали же, служба начинается! 

И девочки бросились по улице, обгоняя друг друга и прохожих, пока не оказались на пороге Санта Марии дель Аммиральо. Последней вбежала в двери церкви Сибилла, налетев при этом на Готель и хмыкнув от смеха носом. 

- Тщ! - обернулась к ним Розалия.

В это время священник у алтаря уже водил из стороны в сторону распятием в руках и бормотал что-то невнятное. В благоговейной тишине, стоя на коленях, вслед за священником повторяли его слова еще несколько молящихся. Все стены были исписаны фресками. На одной из них Готель даже разглядела Рожера принимающего корону из рук Христа. Розалия же прошла вдоль скамеек и свернула на одну из них, позвав Готель и Сибиллу сесть рядом с ней. 

- Здесь так тихо, - сказала осторожно Готель, - я думала, что это всё происходит более людно, - пыталась она завлечь в разговор Розалию, но та полностью погрузилась в себя. - Здесь совсем никого нет! - улыбнувшись, шепотом настаивала Готель, обращая теперь к Сибилле, на что та снова хмыкнула, прикрыв себе кулачком рот. 

- Двери храма открыты страждущим, если даже останется лишь один человек, чья душа ищет покаяния, служба будет проведена, - откликнулась Розалия. 

Картина не менялась в течение получаса. Священник ходил из стороны в сторону, размахивал кадилом, молящиеся стояли, как вековые статуи, и лишь изредка кто-то покашливал сзади из тех нескольких человек, который подошли еще позже девушек. В итоге все закончилось также непонятно, как и началось. 

Пока Сибилла темные волосы Розалии в косу, Готель стояла посреди храма, подняв голову вверх, и рассматривала зодчество сицилийских и византийских мастеров. Её взгляд притягивали картины из жизни Рожера. Много лет назад она так же смотрела на найденный в реке камушек, пытаясь понять что же с ним не так. Она положила руку себе на пояс, как раз там где был её самородок, и подумала, что будь мастер, который мог бы так же чудесно придать её найденышу должный вид, то она бы смогла носить его, не скрывая его уродство от окружающих. Возможно, из него получился бы изящный кулон, серьги или браслет. Детство уже давным-давно кончилось, и необходимость в скрытом и немом спутнике теперь пропала. 

- Когда-то считалось, - прервала её размышления Розалия, которой Сибилла все еще вязала косу, - что в волосах есть душа человека, его сила и ум. 

- И усыпила его Далила на коленях своих, и призвала человека, и велела ему остричь семь кос с головы его. И начал ослабевать он, и отступила от него сила его, - прочитала из памяти Сибилла, заканчивая Розалии косу. 

- Книга судей, глава шестнадцатая, стих девятнадцатый, - не отрывая взгляда от потолка, подвела Готель и чуть слышно добавила, - разве не привилегия Папы короновать вступающих на престол? 

Все время до свадьбы Готель прожила в своем доме, подаренном Рожером. Это был настоящий двухэтажный дом с погребом и зеленой террасой. Здесь также открывался прекрасный вид на море, и Готель, глядя на него, думала о Марселе и Раймунде. Здесь могла бы поселиться целая семья, но она жила здесь совершенно одна, наполняя свое сердце щемящим чувством, состоящим одновременно из одиночества и свободы. Странно, но притом, что у неё появилось столько мест, где она могла бы жить, в отличие от времени, когда она путешествовала, спала в повозке и мечтала, что когда-нибудь у неё будет именно такое место, куда она сможет возвращаться как домой, её нигде не посещало ощущение домашнего очага. В Палермо она чувствовала себя оторванной от Марселя, в Марселе оторванной от Парижа, а Париж…, Париж так и остался сияющей мечтой, какой он был, как по дороге туда, так и оттуда. "Возможно, - думала Готель, - оно появиться у меня в Марселе, с Раймундом. И там, пусть даже в небольшом тенистом домике, я буду знать, что нет более лучшего места на земле, чем встречающая у дверей прохлада, опочивальня с лиловыми цветами, танцующими под бризом за белёным окном, и широкий балкон, где мы будем вместе встречать и провожать корабли". Она думала о Марселе каждый день. Об узкой каменистой улице с одинаковыми домиками, которая напоминала Готель её крохотную улицу на левом берегу Парижа, среди множества остальных таких же. Наверное, этот способ слияния с "остальным", способ спрятаться, укрыться, уединиться, построить свой маленький и неприметный окружающим мирок, и давал то так необходимое ей чувство уюта и покоя, которое она пыталась обрести. 

А здесь было светло, просторно и открыто, что выбежав с утра перед домом и подняв взор и потянувшись руками к облакам и кружась на одном месте, можно было увидеть все небо от края до края. Так, как это делала Сибилла, пока не падала на траву, смеясь от головокружения: "Нужно радоваться каждому дню, - говорила она, - кто знает чтó будет завтра". И ради этого завтра Готель старалась не касаться резных лестничных перил и не находить красоты в великолепной мебели устроенной здесь. Она боялась этого дома. Боялась влюбиться в него, настолько он был хорош. Готель не хотела впускать в себя этот дом, словно места в её душе для него уже не было. 

- Оно прекрасно, - спускаясь по лестнице, сказала Сибилла. 

Готель обернулась и увидела Сибиллу в свадебном платье. В платье, которое она сшила ей прошлой осенью в Париже: 

- Вы прекрасны, ваше высочество, - улыбнулась Готель и подала подруге руку. 

- Должно быть, там уже куча народу, - с натянутой улыбкой произнесла та. 

- Всё будет хорошо, моя дорогая, - обняла её Готель. 

- Я не знаю, - запаниковала невеста, - возможно, мы не правы, - залепетала она, мотая головой. 

- Это нормально, вы просто волнуетесь. 

- Это не нормально, это не нормально, - схватила Сибилла за руки подругу, и из её глаз брызнули слезы, - все слишком быстро, все слишком быстро, душенька. 

Готель снова обняла Сибиллу за плечи и поцеловала её в волосы, но та никак не желала успокаиваться. 

- Бог не простит нам этого, - плакала она. 

- Чего не простит? - спросила Готель. 

- Грех, - посмотрела на неё распухшими глазами Сибилла. 

- Да, Господь же с вами! Какой грех?! - не выдержала Готель. 

Сибилла взяла её руку и приложила к своему животу: 

- Я ношу его чадо, еще не сочетавшись браком! - зарыдала она и прильнула головой к груди Готель, словно в этот момент ей было необходимо материнское внимание и прощение. 

- Кто-то еще знает об этом? - спросила Готель, когда та немного успокоилась. 

- Никто, - ответила Сибилла, не поднимая головы. 

- Я буду знать, - погладила её Готель, - слышите, ваше высочество? 

Сибилла, надрывисто вздыхая, кивнула: 

- Спасибо вам, моя дорогая. Спасибо вам, что вы есть, что вы здесь. 

- Идемте же, я помогу вам умыться, - ласково сказала Готель и снова взяла Сибиллу за руку. 

В который раз удостоверившись, что подвенечное платье сидит идеально, Готель проводила их высочество к экипажу. 

- И спасибо вам, моя дорогая, за подарок, - сказала, поднявшись в экипаж, Сибилла, - вы словно стали мне теперь сестрой, - улыбнулась она и дотронулась до мочки уха, где теперь висела небольшая, но очень изящная сережка. 

- Вам они очень идут, - ответила Готель. 

- Как и вам, моя дорогая, - улыбнулась Сибилла. 

Это было лучшее применение, которое Готель нашла для своего самородка - оставить память о посещении Сицилии, о дружбе и прекрасном времени на пороге любви, которое, кто знает, может никогда и не повторится. 

Когда Готель подошла к Санта Марии, она уже не была такой тихой и безлюдной, какой казалась раньше. Всё кругом преобразилось. Фасад был наряжен цветами, желтыми и красными лентами, сплетенными воедино. И люди. Множество людей. Безусловно, возглавив Сицилийское королевство и сделав свой флот одним из самых значимых в средиземноморье, Рожер получил признание не только своего народа, но и близлежащих государств, как бы те к нему не относились. А потому, почитающих имя их величества собралось на венчание предостаточно. Настолько, что Готель боялась не протиснуться через всю эту праздную толпу. Но подобравшись немного ближе, она услышала знакомый голос: 

- Сюда! Поднимайтесь сюда! - кричала Розалия откуда-то сверху, и, миновав несколько человек и ступеней, Готель взобралась на широкий бордюр, где стояла её новая подруга. - Она приехала, - сияя от радости, выпалила Розалия. 

- Да, - подтвердив это известие, кивнула Готель. 

Сибилла сказала о приезде своей матушки, когда Готель подшивала ей свадебное платье этим утром. И это действительно была хорошая новость, потому как кому-то нужно было вести её сегодня к алтарю. Через час томительного ожидания ко входу церкви подъехал экипаж короля в окружении дюжины его охранников, и толпа взорвала восторженными криками. Рожер вальяжно поднялся по ступеням церкви, повернулся к своему народу и сделал приветственный жест рукой. Розалия радовалась, как дитя, и время от времени, с очередным приливом радости сжимала руку Готель и смотрела на неё, улыбаясь и стараясь поднять настроение подруги на соответствующий такому событию уровень. И Готель отвечала ей тем же, видя какое удовольствие доставляет церемония венчания её спутнице. Она отгоняла прочь грустные мысли, и ей хотелось верить, что все что случилось с Сибиллой и что еще случится, будет оправданно любовью и счастьем её грядущего союза. Буквально несколькими минутами позже подъехал экипаж Сибиллы, из которого сперва появилась герцогиня и подала руку невесте, спускающейся следом; Сибилла увидела бегущих к ней по бордюру Розалию и Готель и засмеялась от этого зрелища, забыв на мгновение про заливающие её слезы, отчего другие, возможно, приняли их за слезы радости. То, что потом происходило в церкви, могла выдержать только набожная Розалия. Она жадно внимала каждому слову архиепископа, читающего столпы безо всякой остановки и выражения. Все остальное было неподвижно, как перешептывающаяся и покашливающая изредка картина, которая снова ожила лишь когда двери церкви снова открылись. Люди встречали свою королеву и кланялись, обращаясь к ней со словами "ваше величество". 

- Мадмуазель, у нас такие же серьги, как у королевы, - шутила Розалия. 

Неделю как тому назад она, по просьбе Готель, пригласила лучшего ювелира из Неаполя, чтобы тот сделал три пары абсолютно одинаковых сережек в новом остроконечном готическом стиле, которому, притом, было строго настрого наказано "не использовать для украшений никакого другого сырья, кроме самородка", вверенного ему из рук Готель. Таким образом, покидая несколько дней спустя Палермо, часть её души, врожденной за много лет её благородному спутнику, оставалась на другом конце земли, географически связывая тем самым весь её жизненный путь с её италийскими корнями.

- Дорогая моя, Готель, - говорила Сибилла, прощаясь, - я очень благодарна вам за то, что вы приехали меня поддержать. Когда матушка моя уедет, я останусь здесь одна, в королевстве, где меня почитают королевой, но где сама я не имею ничего своего. Рожер хороший человек, но все его благие черты лежат очень глубоко в его душе, что иногда он сам кается, что не может в нужный момент их обличить. 

Сибилла с такой любовью держала руку Готель, словно это должно было что-то изменить: 

- Я знаю, я должна вас отпустить, - говорила она, - но после столького времени, что нам посчастливилось провести вместе, мне только больше кажется, что я совершенно не успела вами налюбиться. 

Готель крепко обняла королеву и сказала: 

- Не забывайте, ваше величество, вы словно стали мне теперь сестрой, и если вам здесь станет худо, я вас всегда приму или приеду. 

Корабль медленно покидал порт. Сибилла плакала навзрыд, отчего сердце Готель разрывалось на части и обливалось кровью. Еще одно мгновение и, казалось, она была готова развернуть корабль; но вернуть пустое судно в Марсель, где её, вероятно, ждала любовь, ей было и совестно и жалко. Ей хотелось этой любви, она грезила о ней каждый день, и даже если бы она решила разбить сердце своему юному другу, она бы не помогла этим Сибилле и ничего не изменила бы в её уже определенной судьбе. Она могла бы остаться еще на день или другой: "Но, Боже мой, Сибилла! - говорила она себе, - какой же прок в этих терзаньях". Рациональность Готель стояла глухой стеной между растущим желанием прервать все эти мучения и гаснущей на причале Сибиллой. И за это Готель себя ненавидела. Она увидела, как Сибилла начала двигаться по берегу вслед за кораблем; ноги Готель подкосились, она медленно опустилась на палубу, оперевшись спиной о борт корабля, и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

IV

Тот же корабль, те же три дня шел в обратный путь через средиземное море. С появлением на горизонте Марселя, Готель встала поближе к носу корабля и пристально всматривалась в приближающийся город. Она истосковалась по его светлым улицам, устало поднимающимся в гору и быстро сбегающим вниз. Она хотела вдохнуть запах цветов на разогретом балконе и уснуть в прохладной постели, а затем проснуться к вечеру и с еще ленивым ото сна телом, завернувшись в платок, спуститься по остывшей дороге в оранжевых лучах к набережной, где последние торговцы собирают в ящики оставшийся на лотках товар. И закатное солнце, такое спелое и большое, садится все ниже, как налитое яблоко на ветке не в силах более держать собственный вес. Но более всего она хотела увидеть Его, удостовериться, что её мучительное расставание с Сибиллой не было лишь эгоистическим детским капризом, прикрытым сомнительной рациональностью, а было шагом зрелым, ответственным перед человеком любящим и мучающимся в ожидании. И чем ближе был порт, тем старательнее Готель высматривала этот желанный силуэт; а потому, когда корабль полностью остановился, когда настал момент сходить на берег, а Раймунда так и не было видно, Готель почувствовала, как сердце её сжалось. Она спускалась по качающемуся трапу, и вся её душа каялась горькими слезами перед Сибиллой; той, кому она действительно была сейчас нужна. Готель сделала лишь несколько неторопливых шагов по причалу, как услышала за спиной знакомый голос: 

- Прекрасные серьги. 

Она обернулась и смотрела на Раймунда какое-то время, не шевелясь, пока на её глазах не выступили слезы: 

- Вы меня когда-нибудь с ума сведете, маркиз, - с трясущимся от обиды подбородком проговорила Готель и бросилась от него прочь. 

Раймунд нашел её уже через несколько минут. На берегу. Где они гуляли прежде. 

- Простите, мой милый друг, - обратилась она к маркизу, - я совершенно разбита расставанием с Сибиллой, и если бы я знала, что вы меня не ждете, то не оставила бы её так скоро, - объяснила Готель. 

- Но я ждал вас, - искренне признался тот. 

- Я знаю, знаю, мой дорогой Раймунд, и потому прошу вас, не играйте так со мной более. 

Наступило несколько минут тишины, в течение которых Готель и Раймунд косились то друг на друга, то на подбегающие к берегу волны. 

- Констанция де Франс прислала вам письмо, едва вы уехали, - вспомнил вдруг маркиз, надеясь завязать разговор. 

Готель прошла вдоль берега, преследуемая своим молчаливым спутником: 

- Вы были в Палермо, маркиз? - спросила она и, увидев как тот отрицательно повел головой, сразу продолжила, - он очень похож на Марсель, он также залит солнцем и дышит морем. 

Они сели на пляже и Готель принялась водить по песку пальцем без желания что-либо изобразить: 

- О чем пишет Констанс? 

- Я не имел смелости читать, сеньорита. 

Готель посмотрела на него и улыбнулась: 

- Письмо при вас? 

- Да, сеньорита. 

- Читайте же, мой друг, - сказала она, набирая в кулачок песок и наблюдая затем, как он оттуда высыпается. 

Раймунд достал из внутреннего кармана небольшой сверток, развернул его и принялся читать: 

"Доброго Вам дня, моя дорогая Готель. 

Простите за нетерпение, но, несмотря на то, что минуло лишь две недели с момента Вашего отъезда, меня одолевает неизмеримая тоска по Вашему обществу. И я искренне переживаю за Вас; всё ли у Вас устроилось в Марселе. Потому прошу Вас по возможности непременно мне о том написать. 

Тремя днями назад я имела короткий разговор с сестрой Элоизой, которая единственная, пожалуй, остаётся спокойной за благополучие "своей воспитанницы", считая, что у Вас "есть в руках ремесло, в голове трезвый ум, а в груди большое сердце". И я бы никогда не осмелилась с этим спорить. Сколько я Вас знала, меня никогда не переставала удивлять Ваша деликатная прямота. И я все чаще ловлю себя на том, что стараюсь следовать тому же примеру. 

Здесь очень кстати заметить, что Мария, глядя на вас, увлеклась шитьем. При этом она извела несчетное количество материала, которого бы хватило на мундиры гвардии солдат и еще осталось бы на парадные ленты их лошадей, но в итоге получилась лишь пара платьев для кукол, которые теперь придают им вид измученных тягостями всякого рода сирот. Генрих шутит, что "они терпят это исключительно из уважения к Короне". Возможно, если Вы будете еще в Париже, Вы дадите Марии несколько уроков дисциплины вашего мастерства, поскольку, не далее как вчера, я нашла в столовой дворцового кота, мучающегося в горле обрезком ткани, который он пытался есть. 

Меня почти оставил сон, и последние ночи я провожу перед окном своей спальни. В Париж пришло лето, и днём всё вокруг цветет, так буйно и ярко. И скоро прибудет мой брат, который по возвращении обязательно примется что-либо менять в стране или в семье. Я снова стану придерживаться его распорядка, что, возможно, пойдет мне на пользу. 

Вы напишите мне чем заняты ваши будни, и так ли хороши южные закаты, как о них писал Раймунд. И напишите о свадьбе Сибиллы, если решите её посетить. Я буду ждать от Вас весточки, хоть в пару строк. 

С любовью, всегда Ваша Констанция де Франс". 

Готель проснулась от очередного удара волны о прибрежные камни. Слегка приоткрыв глаза, она обнаружила, что её голова лежит на плече у маркиза, и они накрыты каким-то теплым одеялом, появившимся неизвестно откуда. Небо только начинало светлеть, а звезды гаснуть. Маркиз спал. Готель повернула голову оглядеться и увидела охранников в двадцати метрах, которые повесив головы, дремали на камнях; она улыбнулась, вспомнив, как стража Сибиллы на Сицилии ежедневно прыгала со своим снаряжением по таким же валунам вдоль берега, пытаясь догнать веселую компанию их высочества. То давно желанное спокойствие, которое шло из строк читаемых маркизом, похоже, оказало свое благотворное воздействие, и она заснула, так и не дослушав всё письмо до конца. Готель осторожно выскользнула из-под одеяла и подошла к воде умыться. Еще холодная с ночи, она набегала на серый песок густой пеной и сразу таяла, едва касалась ног; Готель увидела, как поднялся маркиз, и махнула ему рукой: 

- Доброе утро, мой дорогой друг. Вы проводите меня домой? 

Они шли молча, еще сонные и все еще уставшие, ежеминутно зевали и иногда улыбались, видя себя со стороны. Подойдя к дому, Раймунд поцеловал у Готель руку и обещал посетить её вечером сего дня, после того, как она отдохнет после своего путешествия. 

Их встречи были так же легки, как и прежде. Маркиз был кроток и молчалив, а Готель жива и приветлива. Ей нравилось видеть, каким спокойным огоньком в душе её юного друга горит его любовь, не обуреваемая внезапной страстью и холодными отливами. Они могли просмеяться несколько часов к ряду, а затем заснуть обессиленными на том же месте; или промолчать весь вечер, глядя на мерцающий огнями Марсель, а на следующее утро, едва проснувшись, уже стучать в двери, чтобы услышать любимый голос. Их чувства росли не торопливо, как молодой росток, не знающий большего счастья, чем тот единственный лучик солнца, предназначенный для него одного. 

Спустя много месяцев они еще не были физически близки, несмотря на то, что провели не одну ночь вместе. Их сексуальное влечение поглощалось постоянным общением, что со стороны можно было подумать, будто они были братом и сестрой; и лишь иногда, когда скопившееся напряжение требовало немедленного выхода, они затихали от смущения и обменивались долгими и нежными поцелуями. "Вечное лето", - произнесла как-то Готель, выходя на балкон. Время для них словно остановилось. Даже когда Раймунд отбывал с делами в Тулузу, Готель не могла отделаться от ощущения их общего единения. Порой она не выдерживала столь сладкого бремени и нагружала себя излишней работой, чтобы после иметь возможность вновь ощутить прилив сил и удовлетворения от жизни. Она даже думала завести детей, у которых был бы дом и родители. Они не просыпались бы от холода в трясущейся повозке, а засыпали в своих кроватках под ласковые песни их матушки. 

- Может нам завести детей, - задумчиво сказала Готель, лежа в траве, и подняла вверх одну руку, разглядывая на фоне неба свои ногти. 

- Я сам еще ребенок, сеньорита, а когда дети заводят детей, это, как правило, не приводит ни к чему хорошему, - отозвался гуляющий по поляне Раймунд. 

Он остановился над её головой и протянул ей букет полевых цветов. 

- Зачем вы это сделали? - приподнялась на локти Готель. 

- Что? - растерялся маркиз. 

- Сорвали их, - ответила она и встала с травы. 

- Я подумал, вы будете рады, - сказал он и посмотрел на цветы. 

- Мой дорогой, милый друг, я не могу радоваться, видя, как вянут и умирают цветы, - чуть не прослезилась Готель, - оставьте же их! 

- Но это же просто цветы, - погас маркиз. 

Готель загадочно подманила его пальцем и, когда тот наклонился ближе, леденящим тоном прошептала ему на ухо: "Это дети солнца". Отступив на два шага назад, все еще утверждающе кивая, она неожиданно рассмеялась и понеслась по поляне, как ветер: 

- Ну, что же вы Раймунд, сгубили наши чада! - все больше заливалась от смеха Готель, и маркиз, который пока никак не мог привыкнуть к подобным шуткам своей возлюбленной италийки, бросил букет и побежал на неё. 

- Пожалуй, таких актрис я прежде не встречал, но берегитесь! - кричал Раймунд, пытаясь изловить, мечущуюся по поляне, Готель, - иначе я вас поймаю и тогда! 

- Что? - смеялась нагоняемая маркизом девушка. 

- Теперь увидите! - победно заявил он, когда, наконец, заключил беглянку в объятья. 

- Что, - смущенная и задыхающаяся от волнения произнесла та. 

- Что, - зараженный её смущением, повторил Раймунд. 

Он почувствовал на своей шее её дыхание, частое и прохладное; её сердце колотилось, как сердце заигравшегося котенка, и её серые глаза еще бегали из стороны в сторону, в поисках путей отхода. 

- Надеетесь сбежать? - спросил он, заглядывая ей в глаза.

- Нет, - растянуто и тихо произнесла она, но спустя одно лишь мгновение, едва заметив, что её юный друг потерял бдительность, выскользнула из его объятий и снова сбежала по траве. 

В тот день, среди душистых полей и порхающих над цветами бабочек, среди шума листьев, ветра и птиц, между ними произошло нечто большее, чем просто поцелуй. 

Когда Раймунд отсутствовал, Готель устраивала себе почтовый день. Она активно переписывалась с Констанцией, делясь с ней разными новостями или просто личными переживаниями. Что касается Сибиллы, то очень долго после отъезда с Сицилии, Готель не решалась отправить ей даже пару строк. Возможно, она чувствовала свою вину, покинув подругу, и потому боялась услышать это. Она боялась услышать, что Сибилла несчастна, что ей не хватает рядом кого-то, кто мог бы её поддержать, и Готель из сердоболия пришлось бы покинуть любимого, чтобы служить слезной подушкой подруге в её несчастном браке. Но к своему облегчению, ближе к осени она получила от Сибиллы короткую весточку, что та, хоть и сильно раньше срока, родила Рожеру сына, коего окрестили Генрихом. На что Готель снова не знала как реагировать; следовало ли поздравить подругу или наоборот, посочувствовать ей. И таким образом, переписка с Сицилийской подругой так и не легла в должные русла. И совершенно противоположно сложилось общение с Констанцией, депеши от которой приходили с впечатляющей регулярностью. Готель старалась быть искренней в своих письмах, но о том, чем она действительно хотела поделиться, она не писала. Она не писала о том, что Раймунд скорее женится на своей Тулузе, чем определит, наконец, их отношения. Маркиз бравировал это тем, что "на нем лежит ответственность не только перед собственным родом, но и перед всеми людьми, живущими на его землях".

- А что же граф Прованса не оказывает поддержки своему маркизу? - спрашивала Готель. 

- Графы Прованса - ставленники Арагонских королей, - отвечал Раймунд, - а поскольку моя Тулуза граничит с их королевством, им интереснее, чтобы мои позиции слабли. 

И Готель принимала всё так, как есть. В сущности, ей было достаточно той любви, которая была между ними. Может быть она переживала бы о том сильнее, если бы не мучилась вторым вопросом; вопросом, который сметал собой все остальные и рос как снежный ком с каждым месяцем их уже довольно близких для того отношений. К зиме Готель совершенно точно поняла, что связь с Раймундом не дает ей возможности завести ребенка. 

От каждодневного осознания того, что её женское начало было так непристойно уязвлено, она впадала в немую тоску, закрывалась или смеялась невпопад, чтобы скрыть свою печаль. Несмотря на то, что она и так была достаточно красива, теперь она нарочно носила более тонкие, изящные наряды и старалась более ярко подчеркнуть свою женственность. Что скрывалось под такими переменами, маркиза мало интересовало, хотя, скорее всего, он был еще слишком молод, чтобы вдаваться в подробности психоанализа. Его фаворитка была самой прекрасной женщиной в Провансе, а возможно и во всем королевстве; чего было еще желать? Их отношения ничем и никем не обременялись и, тем самым, не требовали никакого разрешения. Раймунд был счастлив, Готель цвела, а то, что с тех пор рушилось в её сердце, она ежедневно закладывала глухой стеной улыбок, шуток, хотя понимала, что всё нажитое счастье и богатство не стоит теперь и ломаного гроша. 

- Мне нужно время до заката, мой дорогой маркиз. Некая мадмуазель Дюплесси ожидает нового платья от своей модистки, - отказывалась от свидания Готель, подогревая, меж тем, страсти Раймунда, также рассчитывающего на свою порцию внимания. 

- Всем в Провансе есть время у Готель, только маркизу Прованса нет времени, - улыбался он, - а затем? 

- Затем мне необходимо дописать письмо в Париж, из которого мне исправно пишет Констанция. 

- И что же пишет Констанция? 

- Пишет, что мужчины Парижа терпимы и уступчивы, что отпускают своих женщин, когда те того желают, - сказала Готель и улыбка сошла с её лица, - похоже, брак их величества разладился окончательно с возвращением из Иерусалима, и миледи переживает как бы он не закончился ударом для Марии. 

Готель заметила, каким испуганным при этом стал взгляд маркиза, но так и не разгадала причины его столь бурной реакции на события "далекого" королевства. 

Вдоволь наглядевшись со своего балкона на безмятежность моря, которая теперь мало сочеталась с растущим внутри неё дискомфортом, следующее лето Готель решила провести в Париже. Быть может, она устала провожать и встречать Раймунда из Тулузы, а может, сыграли её "цыганские корни" и ей захотелось хоть ненадолго сменить обстановку. Готель поклялась маркизу вернуться в Марсель и быть верной ему мыслями и духом в отъезде. Она сама уже слишком привыкла к Раймунду, расставание не давалось ей слишком легко, и она вовсе не бежала от него; но очень много дорогого ей осталось в Париже и тянуло её туда - в город, в котором она когда-то заново родилась. 

Она поехала через Труа, чтобы сначала встретиться с сестрой Элоизой. Почему-то именно её она хотела увидеть больше всего; она соскучилась по её душевной чистоте, холодной выдержке и теплому сердцу. Последние полгода Готель едва не сошла с ума, ожидая ребенка, и этот коктейль надежды и отчаяния совершенно выбил её из колеи. И теперь она не столько хотела ребенка, сколько понять что же с ней происходит. Ей было бы проще, сочетайся она с маркизом браком, но ждать ребенка рожденного во грехе было не приемлемо, ни по каким канонам. А потому, сестра Элоиза, как ей думалось, была единственная, кто мог бы её понять. К тому же, Готель надеялась, что сможет вернуть себе то удовлетворение от жизни, которое она чаще испытывала, живя в монастыре, чем в краю моря, солнца и любви. И, наверное, это тоже было причиной; остаться ненадолго наедине с собой и Богом, и попробовать разобраться в своих мыслях вдали от мирской суеты. 

Когда Готель прибыла в Паркле, в аббатстве ремонтировали колокольню и сестра Элоиза, подняв голову вверх, смотрела, как один рабочий, подвязавшись к крыше веревкой, пытался приладить на место огромную балку. 

- Матушка! - крикнула Готель издалека и, подбежав, крепко обняла аббатису и поцеловала ей руку, - здравствуйте, матушка! Я так счастлива видеть вас! 

- Здравствуй же, дитя моё. Ты стала совсем взрослой девушкой, - при этом она погладила Готель по волосам и провела рукой по её щеке. 

- О, как же я соскучилась по нашему монастырю, матушка, - призналась девушка, чуть не прыгая от радости. 

- Ты счастлива? - спросила сестра Элоиза, вложив в свой вопрос нечто большее, чем сиюминутное счастье своей воспитанницы. 

- У меня все хорошо, - улыбнулась Готель, то ли поправляя челку, то ли прикрывая глаза, и, смутившись под проницательным взором аббатисы, она перевела свой взгляд на колокольню. 

Сестра Элоиза слегка улыбнулась, глядя на неё, а затем посмотрела туда, куда с видом опытного архитектора всматривалась Готель; затем она подозвала рукой какую-то монашку, что-то наказала ей тихо, указывая наверх, и, вернувшись к девушке, сказала: 

- Я рада, что ты приехала. 

Аббатство цвело всеми красками лета. Готель рассказала сестре Элоизе о своей жизни в Марселе, и та слушала её молча и внимательно, но не проронила ни слова, что немного расстроило девушку. И после вечерней трапезы, собираясь к себе в келью, Готель спросила у неё, почти взбешенная неожиданным равнодушием и обидой, пронимающей до слез: 

- Почему же вы ничего не сказали мне, зная, что я торопилась к вам с другого конца земли, уповая лишь на ваше слово и надеясь на него как на исцеление! 

- То, что вы приехали ко мне, мадмуазель, а не к кому-то другому, приехали в дом Божий, означает лишь то, что вы знаете ответы на все ваши вопросы, но вам необходимо время и душевное спокойствие, чтобы их принять. Здесь вам будет оказано достаточно и того и другого, - сестра Элоиза стала холодной, как камень, и говорила с Готель так, словно никогда её раньше не знала. 

И, конечно, Готель проревела всю ночь. Утро было ужасным. Она боялась выйти, боялась встретить аббатису, которая, должно быть, была вне себя от последнего разговора. Готель дала волю своему гневу, и получила достойный отпор. Как же она теперь себя ненавидела! Её сердце больше не билось при мысли, что она потеряла любимого ей человека, коим всегда была для неё её настоятельница. И она не пошла на обедню, потому что ей казалось, что все смотрят на неё теперь как на предательницу, и просидела весь день в четырех стенах, принимая это как наказание. К закату же в её дверь постучали. Это была сестра Элоиза: 

- Слава Богу, ты жива, - сказала она, когда девушка открыла дверь, и пошла прочь. 

- Матушка! - бросилась за ней Готель и, упав на колени, схватила её за руку, - простите меня, матушка, простите, - плакала она и не понимала, откуда была в настоятельнице эта сила, заставлять людей чувствовать, признавать и каяться за свои ошибки, и всё одним лишь взглядом. 

- Полно же, дитя, - сказала она, не выдержав, пытаясь высвободить свою руку. 

Готель не верила своему счастью, что смогла снова услышать спокойный голос настоятельницы, что могла снова касаться её руки; и не в силах была произнести больше ни слова, потому что, не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть от радости. Когда аббатиса все же освободилась из её плена и уже уходила, она повернулась и сказала: 

- Я велела оставить тебе ужин в трапезной. 

Затем, опустив взгляд, она ушла и из Готель хлынула такая волна слез, что она едва могла видеть что-то перед глазами. Держась за стену, она зашла в свою келью и в течение часа выплакала всю свою боль, страх, скопившиеся переживания, потери, далекую любовь и прочие неприятности. Ужин в тот день показался ей самым вкусным в её жизни, после чего она вернулась к себе и заснула там, как убитая. 

За некоторым изменением, дальше все пошло, как и прежде. Готель перешила и отремонтировала почти всю одежду монахиням, послушникам и рабочим монастыря, но теперь посещала и храм, а также ходила на службы и в молельню. Но каждый раз, когда встречала там сестру Элоизу, её сердце щемило, и она плакала. Каждую службу. Плакала, потому что не могла просто обнять её, как прежде; потому что дистанция была нарушена, и виновата в этом была она сама. Готель молилась каждому Святому в храме, чтобы проснуться на следующее утро, и увидеть, что этот кошмар кончился. Но следующий день повторялся предыдущим; она снова гуляла, работала, молилась и плакала. 

Через две подобные монотонные недели, Готель свыклась со своим статусом "простой смертной". Стала больше общаться с монахинями, читать, гулять и крепче спать. Она совершенно забыла о паническом желании родить ребенка, и вспоминала время проведенное в Марселе, как блажь и безрассудство, не приведшее её ни к чему, кроме как к нервному расстройству; хотя она и скучала по Раймунду. По его ласкам. "На такой случай, у нас всегда во дворе стоит бочка с холодной водой", - повторяла сестра Элоиза своим монахиням, чего еще пять лет назад Готель не понимала, а потому всегда смеялась. 

- Получила ли ты то душевное исцеление, за которым приехала, - спросила аббатиса, когда Готель покидала Паркле. 

- Да, матушка, - ответила та, - но неужели нужно согрешить, чтобы пожелать стать лучше? 

- Некоторым это не помогает, - ответила сестра Элоиза, шагая рядом. 

- Но, - остановилась Готель на мгновение, чтобы набраться смелости и задать тот вопрос, который она сама всегда себе задавала, - почему вы такая? 

На что сестра Элоиза откровенно рассмеялась: 

- На мне слишком много грехов, душа моя. 

Готель ехала в Париж и думала о том, что сказала ей аббатиса после, когда она уже садилась в экипаж: "Дети не рождаются от скуки, дети рождаются от любви". Готель получше укуталась в свою накидку, чтобы прохладный утренний воздух не забирался ей под одежду; она была чиста, свободна и легка, как никогда, а на её коленях лежало Писание, подаренное ей её настоятельницей. 

Следующим утром Готель была в Париже. Он уже проснулся, и люди чрезвычайно занятые своими делами бегали между домами, словно хотели переделать всё как можно скорее, чтобы потом устроиться где-нибудь поудобнее и начать наслаждаться жизнью. 

Экипаж Готель, сопровождаемый охраной аббатства, заехал с правого берега Сены, но прежде чем попасть во дворец, она решила устроиться с жильем. Оставаться во дворце с Людовиком и его проблемами ей не очень-то хотелось. Потому они проехали через остров, свернули направо, затем вдоль Сены, мимо магазина Клемана, а затем налево, на улицу, где она жила два года назад. Там уже поселилась молодая пара, но все еще так и не могла обжиться на новом месте, поскольку почти все их деньги уходили на оплату дома; и Готель имела смелость предложить им круглую сумму, чтобы они могли присмотреть для себя что-то более подходящее, а после того, как они охотно согласились, она выкупила этот дом у хозяина, который также был рад, так как устал вечно искать на него постояльцев. Она также попросила хозяина сделать там полный ремонт, дополнительно оплатив все возможные расходы; к счастью, с тех пор, как Готель начала шить для двора их величества, деньги более никогда небыли для неё проблемой. А потому, разобравшись с (уже своим) домом в Париже, она отправилась во дворец, и сердце её трепетало от предвкушения встречи с Констанс. 

Дворец был также тих и пустынен, как и всегда по утрам. Несколько слуг встретили Готель у входа и проводили внутрь. Она медленно шла по коридору в сторону опочивальни Констанции, дверь которой оказалась негостеприимно закрыта; не осмелившись беспокоить сон графини ранним визитом, девушка решила выйти в сад, но едва, она повернулась, как дверь за её спиной открылась и из неё вышла Констанция. Узнав Готель, она закричала от счастья: 

- Готель! А! Какое счастье! Боже мой, я не верю своим глазам, - графиня принялась её обнимать и целовать в обе щёки, не давая той сказать ни слова. 

- Доброе утро, миледи, - смеялась от радости девушка. 

- Давно вы здесь? - перебивала другая. 

- Я только приехала в Париж. 

- А! - радовалась графиня, - идемте ко мне, я сейчас умру от счастья. Вы голодны? Я схожу на кухню. 

- Нет, спасибо, моя дорогая, я завтракала у Гийома. Это мой булочник, - пояснила Готель, увидев, как перекосило лицо у Констанции. 

- О! Да вы - истинная парижанка, - улыбнулась Констанция и погладила Готель по плечу. 

Закрывшись в комнате графини, они просмеялись о пустяках до самого обеда, пока силы не покинули их, и после лежали на кровати Констанции, хмыкая носом и вспоминая всякие глупости, переполняемые радостью быть рядом и, наконец, видеть друг друга. 

- Не надейтесь на теплый приём, моя дорогая, - тихо вздохнула Констанция, когда они шли на обед, - этот дом развалится при первом удобном случае. Потому, мадмуазель, я заранее прошу у вас прощения. 

Графиня была права. После получасового напряженного молчания, иногда прерываемого голодным мяуканьем кота, Людовик, наконец, заговорил: 

- Так вы живете в Марселе, мадмуазель? 

- Да, сир, - ответила Готель, - но утром я купила дом на левом берегу Парижа. 

Король рассмеялся и бросил кусок мяса коту, трущемуся о ножку стола его величества: 

- Берег интеллектуалов. Религиозные школы растут там теперь так же быстро, как шампиньоны в теплую погоду, едва начинает дождить[6]. 

Наступило еще несколько минут оглушающей тишины, пока не заговорила Королева: 

- Вам нравится в Провансе, дитя мое? 

- Да, ваше величество, - ответила гостья. 

- Мы получаем оттуда наши лучшие вина, не так ли, ваше величество? - обратилась она к супругу. 

- Шампань мне ближе, - недовольно отозвался Людовик. 

- Да, оно бьёт в голову, - саркастично грустно улыбнулась и опустила глаза королева, и снова обратилась к Готель, - на вашем месте, моя дорогая, я бы предпочла Марсель. 

- Довольно! - резко перебил король, - у меня от вас разыгралась мигрень. 

Готель посмотрела на Констанцию, которая, не решаясь поднять глаза, тихо ела из своей тарелки: "Да уж, - подумала девушка, - у них тут всё ещё запущенней, чем у меня". К счастью, скоро появилась Мария. Она прильнула к Констанции, которая с радостью взяла ребенка себе на колени. Готель помахала девочке рукой, и та, засмущавшись, уткнулась носом в грудь графини. 

- Кто это, моя дорогая? - спросила её Констанция, - ты узнаёшь нашу гостью? 

Король поднялся из-за стола: 

- Прошу прощения, мне пора. 

Готель и королева встали вслед, кроме графини с девочкой на руках. 

- Ваше величество, мадмуазель, миледи, - попрощался с ними Людовик и вышел из трапезной, после чего все снова сели за стол. 

- Алиенора - очень красивая женщина. И простите меня, миледи, но она показалась мне более доброжелательной, чем ваш брат, - сказала позже Готель Констанции. 

- Намного красивее, чем хотелось бы королю. Она цинично относится к браку, и даже когда её сторонние увлечения невинны, никто не даст за их невинность и ломаного гроша. Вы думаете почему Людовик взял её с собой, оставив королевство на управление регента? - Констанция откровенно рассмеялась, - она даже крестовый поход восприняла для себя не иначе, как приключение. 

Девушки свернули в коридоре. 

- Да, - вспомнила Констанция, - а любезничая с вами, мадмуазель, королева защищала лишь свои интересы. Это и злит короля. 

- Какая же ей польза быть со мной любезной? - не понимала Готель. 

- Королева, будучи герцогиней Аквитании, имеет родственные притязания на Тулузу, и пока вы общаетесь с Раймундом, вы играете ей на руку, - объяснила графиня. 

- О Боже. Раймунд. Я не знала, - прошептала та себе и села на кровать Констанции, заламывая себе пальцы, - бедный мой Раймунд. Он ничего не говорил мне. Ничего. Но, что же мне теперь делать? - взмолилась Готель. 

- Ничего. Вам ничего не нужно делать, моя дорогая. Если вы хотите, чтобы все оставалось так как есть, то вам лучше ничего не менять, поскольку, стоит лишь одной фигуре на доске сдвинуться, и вы проиграете эту партию, - тихо проговорила Констанция, - простите. 

Готель рухнула спиной на кровать: 

- Это невероятно. 

- Это политика. Корона. То, о чем я говорила вам раньше. И вы забрались слишком высоко, достаточно высоко, чтобы попасть под её жернова. 

Констанция гладила черные волосы Готель, а та, в свою очередь, старалась собрать всю картину воедино и тут поняла, почему маркиза охватил такой страх, когда она сказала о том, что брак их величества разладился: 

- Он никогда на мне не женится, - проговорила Готель и заплакала, - никогда. 

- Останьтесь сегодня со мной, моя дорога, - прошептала ей графиня, - я не переживу эту ночь без вас. 

До рассвета Констанция не сомкнула глаз ни на минуту. Что-то тревожило её больше чем её гостью, и она гладила волосы Готель, пока та не заснула. 

- Если ты сперва прометаешь, тебе будет удобнее сшить эти части, - говорила Готель Марии, которая сидела напротив и, подражая своей наставнице, закинула одну ногу на другую. 

Но Мария была сосредоточена настолько, что не могла отвлекаться на сторонние разговоры. 

- Для кого это платье? - попробовала Готель снова. 

- Для Софи. На рождение Иоанна Крестителя, - вытягивая нитку, ответила девочка. 

Готель наморщила лоб и перебрала в голове всех своих знакомых, но так и не нашла среди них ни одной Софи. 

- Это моя кукла, - закатив глаза, покачала головой Мария, удивляясь подобному невежеству. 

- Поверьте мне, моя дорогая, в этом году на рыночной площади должно быть что-то особенное, - сказала Готель графиня, - и я ожидаю увидеть вас в нашей ложе. 

В тот день, с самого утра парижане оживленно двигались на правый берег Сены, где уже устраивались торговые лотки, площадки для потешных игр и музыкантов. Готель не торопилась. У неё были незаконченные дела, к тому же, она договорилась зайти за Клеманом по дороге; у него не было компании, и Готель охотно согласилась с ним на прогулку. 

- Я рад видеть вас в Париже, - сказал Клеман, - у меня не очень много знакомых, с кем я хотел бы общаться, но вы, вы - особый человек. Редкий человек, желающий понять не себя, а жизнь. Вы не гордитесь своими успехами, как будто совсем их не замечаете. Я другой. Я горжусь тем, что знаю вас. Мне это приятно. 

Клеман был худым, светловолосым и не высоким человеком двадцати восьми лет. Он родился и вырос в Париже и сливался с ним, как тротуарный камень с набережной, по которой они шли. 

- Париж - удивительный город. Несмотря на свое постоянное движение, он всегда знает, когда нужно остановиться и отдохнуть, - продолжал свой монолог Клеман, - и за чередой лет я стал таким же. Прежде меня манили дворцовые огни, но теперь, имея достаточный доход, чтобы позволить себе неторопливый уклад жизни; что может быть желаннее такого вот вечернего моциона вдоль Сены. 

Клеман, конечно же, лукавил. Его все так же манили огни острова, хотя он возможно и стал тем, кем себя считал. И хотя его отчаяние и проникало ей в душу, Готель почувствовала насколько грубее она стала за последние несколько лет. Возможно, "её успехи" и не были уж настолько ею незаметны. 

Вскоре стали различимы знакомые мелодии, доносящиеся с площади, и глаза Готель загорелись, поскольку все эти мелодии она знала с детства. Они прибавили шаг и очень скоро перешли мост. Несмотря на то, что до заката было еще далеко, толпа уже гуляла и на каждом шагу зажигались новые огни. Люди пели и плясали, и одни песни непрерывно сменялись другими; здесь же готовили еду. Готель и Клеман постарались протиснуться в центр, туда, где разворачивалось главное представление. Горожане стояли здесь плотным кольцом и громко хлопали играющим внутри артистам. 

Когда Готель увидела выступающих, она оторопела. Это были её цыгане. С тех пор, как она оставила табор, прошло столько времени, что она совершенно не готова была увидеть их теперь. За своей пляской, те, скорее всего, и не заметили бы её, если бы окружающие по черной шевелюре Готель не приняли её за одну из артисток. Люди начали хлопать девушке, приглашая танцевать, и тут-то цыгане и узнали её. Сначала у них был такой же вид, как и у Готель секунду назад, но потом кто-то из них крикнул: "Готель! Смотрите, наша Готель нашлась!". Цыгане кинулись к девушке с искренней радостью, и Готель подумала, что они так и не поняли куда и почему она пропала пять лет назад; и ей стало их даже жалко. Девушка сделала несколько па в их сторону, а потом…, всё это было, как сон лихорадочного жизнелюба: её цыгане, Париж, она, танцующая на католическом празднике. Готель увидела потерянное лицо Клемана, и её разобрал смех. Она просто не могла остановиться, пока не услышала знакомый голос: 

- Это же Готель! Готель на площади! 

Она оглянулась и увидела Констанцию на балконе дома, украшенного геральдическими лентами и цветами. Клеман, отчаявшись, махнул рукой и растворился в толпе. Графиня позвала её жестом, приглашая подняться наверх, и Готель отправилась к ней через весь праздный люд, провожающий её аплодисментами. По мере того, как Готель приближалась к королевской ложе, музыка все больше угасала, и когда Констанция подала ей руку, чтобы помочь подняться, а затем обняла её, энтузиазм цыган совершенно иссяк. Готель поприветствовала чету их величества, Генриха, который, как видно, прибыл на праздник из Шампани, а также маленькую Марию и её Софи в новом платье. Людовик недовольно повел рукой и музыка на площади возобновилась, но на лицах цыган больше не было ни радости, ни улыбок. Они доиграли свой номер до конца и ушли. Позже Готель слышала, что они отправились в Аль-Андалус, но на этом история её табора для неё полностью закончилась. 

Готель пробыла в Париже еще чуть больше месяца и уехала в Марсель. Она не знала как сложится её дальнейшая жизнь с Раймундом и сложится ли вообще, она только знала, что соскучилась по нему. И потому ей хотелось как можно быстрее вернуться к нему; не думать о Короне, не слышать о проблемах Сибиллы, о Тулузе, а просто лечь с ним рядом, обнять и заснуть в покое и согласии. 

Ночь в Лионе не дала сил, и Готель снова заснула в дороге, а проснулась, когда экипаж проезжал марсельские виноградники. Ничего здесь не изменилось, воздух был так же пронизан запахами прогретых южных растений, а море так же стояло позади недвижимым фоном, сверкало и притягивало взгляд своей необъятностью. Когда проехали через порт, Готель сошла с экипажа, чтобы купить немного еды в дом, где почти три месяца никто не жил. Она попросила охрану проследовать дальше и известить маркиза об её прибытии. Оказавшись у себя, она немного убрала, смела опавшие листья на балконе, перестелила постель, приготовила на вечер еды и едва хотела присесть, появился маркиз. 

Он обнял её, улыбнулся, но оставался сдержанным и неподвижным. От такого официального приема Готель стало несколько не по себе, она сложила на груди руки, что, видимо, помогало ей держать себя в равновесии, и настойчиво глушила в себе волнение, ежесекундно делая ссылку на его возраст. 

- Вы в порядке, мой друг? - спросила она. 

- Да, сеньорита, - ответил он. 

- Вы рады меня видеть? - решила уточнить она. 

- Да, сеньорита, - повторил он, и Готель почувствовала, как сдают её нервы и её начинает трясти. 

- Вам пришло письмо, - вдруг сказал Раймунд. 

- От Констанции? - постаралась улыбнуться она, хотя её подбородок уже дрожал от слез, которые вот-вот должны были выступить наружу. 

Маркиз тоже постарался улыбнуться, отрицательно покачав головой. 

- От Сибиллы? - спросила она снова. 

Маркиз вздрогнул и опять, хотя на сей раз несколько неуверенно, покачал головой. 

- От кого же? - не выдержав этой комедии, нервно засмеялась Готель. 

И либо сжалившись над ней, либо решив, что лед с её стороны треснул, Раймунд подошел ближе и передал ей письмо: 

"Милая моя сестрица, прошу простить меня за горькую весть, которую мне суждено до вас донести, но наша дражайшая Сибилла, не перенеся вторые роды, отошла в лучший мир…"

Не дочитав письма до конца, Готель рухнула на пол. 

- Готель! - крикнул Раймунд, испугавшись; он кинулся ближе, но боялся к ней прикоснуться. 

"Слабак!" - вспыхнуло в голове Готель. Её лихорадило, она не могла поднять глаза, потому что не могла его видеть; ей казалось, что сейчас её разорвет ураган, поднимающийся в её голове. Его треклятая Тулуза, сарказм Алиеноры, пренебрежение Людовика, признания сестре Элоизе о своей неустроенной жизни в фаворитках, будто она не заслуживает большего, кроме как надеяться на редкое внимание и искать ежедневно тысячу занятий и причин остаться в этом неподвижном раю, "чтобы все оставалось так как есть", надеясь лишь на то, что тебя еще любят; не за то что ждешь у окна, не за то что удобна и не обременительна. "Боже, как я хочу ребенка, - думала она, - бедная Сибилла". Готель знала, что совсем раздавлена, и её глаза разбухли от слез, но вдруг ей стало интересно посмотреть на него, ей стало интересно, кто был он - её возлюбленный. 

- Скажите, что любите меня, маркиз, - вытирая лицо, взглянула она на него, - скажите это, потому что если это не так, я этого всего не вынесу. Слышите, Раймунд? Я этого просто не переживу. 

Маркиз припал на колени: 

- Моя дорогая Готель, я люблю вас, люблю всем сердцем!

- Почему же тогда так больно?! - снова заплакала она. 

- Я не знал, клянусь, не знал, как сказать вам, - погладил он её по плечу. 

- Да простит меня Бог, маркиз, вы глупы, - сказала Готель, вставая, - да простит меня Бог, потому что… последнее, о чем я могу сейчас думать это Сибилла. Неужели вы настолько молоды, чтобы понять это? 

Это было письмо от Розалии, и на следующее утро Готель отплыла на Сицилию. Позади осталась еще одна бессонная ночь, а впереди трехдневное плавание. Она была вымотана полностью. Да, Раймунд объяснил потом, что боялся снова её потерять, ибо, узнав о смерти Сибилла, она сразу уедет, едва вернувшись. Возможно, это была правда. Но почему он так боялся её, этот мальчик? Так или иначе в итоге ей пришлось успокаивать его. Первую половину ночи они ругались, вторую любили друг друга, но за что? Она не смогла бы себе объяснить этого, да же если бы думала об этом вечность. 

С того момента, как Марсель исчез с горизонта, Готель постепенно открывалось осознание того, что Сибиллы больше нет и того, как она с ней рассталась. Ужасно. "Так не должно было всё кончится, - повторяла она себе, - как угодно, только не так". Готель начала понимать как дорого ей давалась её любовь. Что было в нём? Она сама того не знала. Какая-то притягивающая сила, которая рушила на своем пути все остальное. 

- Вы тоже это чувствуете? - шептал маркиз той ночью. 

- Что? 

- Любовь не должна причинять боль. 

- Боль причиняет не любовь, - повернулась она к нему, - а грех. Нас тянет друг к другу, тянет, Раймунд! И это не любовь. 

Он взял её руку и приложил к своему сердцу, которое колотилось, как ненормальное: 

- А что же это? - спросил он, - что это? 

Что касается её собственного сердца, то оно сжалось, когда она узнала тот берег, по которому вслед за уходящим кораблем бежала Сибилла. Сойдя с корабля, Готель отправилась в резиденцию Рожера. У неё не было никакого понятия, каким образом следует поступать в подобных случаях, потому она сразу направилась туда. 

Король появился не сразу. Он побыл с ней несколько минут для этикета, сказал, что останки Сибиллы похоронены в аббатстве Кава де Тиррени и удалился. Также Готель узнала, что её первый ребенок - Генрих умер вскоре после рождения, и что Розалия больше не живет при дворе, избрав служение Богу. Рожера Готель больше не посещала. Не ей было судить, но она всегда чувствовала в этом союзе что-то насильственное. Слишком самолюбив был Рожер, и слишком беззащитной была Сибилла. В итоге она погибла, как цветок, равнодушно залитый водой. 

Не трудно было догадаться, куда ушла Розалия. Готель нашла её в том самом гроте, где однажды они трое, искупавшись, сушили на камнях свою одежду. Готель не знала, что было с Сибиллой после её отъезда, и предполагала, что Розалия, возможно, считает её предательницей, но, увидев приехавшую издалека подругу, та расплакалась от радости и побежала навстречу. 

- Что вы здесь делаете? - спросила Готель, целуя её. 

- Он сгубил её, он сгубил нашу Сибиллу, - плакала Розалия. 

Розалия оказала Сибилле ту поддержку, в которой отказала ей Готель. Она была рядом до конца, а после смерти своей королевы оставила Рожера с плодами его безумия и безрассудства. 

- Но здесь же нельзя жить, - пришла Готель в замешательство, с ужасом оглядывая пещеру и предвкушая еще одну бессонную ночь.

- Здесь есть все, что мне нужно, - успокаивала та, усаживая гостью на один из камней, который, похоже, давно уже служил здесь стулом. 

- Я прошу вас, дорогая, - взмолилась Готель, - отправимся в мой дом. Еще пара дней и минует неделя, как я толком не сплю, и потому ночь в пещере я никак не переживу, но также спать от вас вдали вполне преодолимой, мне будет решительно невозможно.

- Я не заложница Божья, - улыбнулась та, - как вы наверно решили, и с радостью побуду у вас или там где вам будет удобно. 

Они мало говорили о Сибилле. Они знали, что её больше нет, и много говорить об этом было не нужно. 

- Это странно, не правда ли, - сказала Готель, проведя рукой по надгробию Сибиллы, - я никогда не встречала человека, более любившего жизнь, чем она. 

В церкви Святой Троицы было так пусто и тихо, что каждое слово, сказанное здесь, отражалось от светлых стен величественным эхом, наполняя даже самые простые вещи высоким и глубоким смыслом. Готель даже слышала дыхание Розалии на другом конце храма, которая уже около получаса лежала там, на скамейке, всматриваясь в купол. 

- Я помню день, когда вы уехали, - сказала она вдруг, отчего Готель вздрогнула как обожженная, - Сибилла тогда пришла ко мне. Она была раздосадована и разбита. Она почему-то решила, что так и не поблагодарила вас за серьги, и бежала вслед за кораблем, крича вам это. 

Услышав об этом, Готель разрыдалась. В первый раз за все время с тех пор как она узнала, что Сибиллы больше нет, она плакала по ней, будто какой-то груз на её душе мешал ей это сделать прежде. Скорее всего, в тот момент, Готель поняла, что потеряла не обиженную на неё девочку, а настоящую, любящую подругу. И от этого ей стало радостно и больно. 

- Розалия, сестрица моя! Боже мой! - улыбалась она сквозь слезы, - святая, святая моя Розалия! Сами того не зная, вы даровали мне через себя прощение, потому что…, то, что я пережила, было мне долгим и горьким уроком. 

Готель вспомнила слова старика Парно, который сказал ей, что этот самородок однажды сделает её счастливой или мудрой. И она действительно была счастлива и тысячу раз поблагодарила Бога, что её слабость в тот ужасный день обернулась ей всевышним прощением. Розалия ничего не поняла и того что казала ей Готель, но все же обняла подругу и погладила её по голове. 

Сколько Готель оставалась на Сицилии, столько приходила к Сибилле. Словно пытаясь добрать утраченное с ней общение; она садилась рядом с её склепом, плакала, рассказывала о своей жизни, смеялась, нежно поглаживала каменное надгробие, прощалась и уходила. Проведя две недели подобной реабилитации и, насколько это возможно, вернув своей душе покой в отношении Сибиллы, Готель покинула Сицилию.

V

Не известно прибывал ли её самородок ей мудрости, но то, что она стала взрослее, Готель чувствовала все своей душой. Её возвращение к Раймунду было наполнено терпением и пониманием к их союзу. И теперь, даже когда маркиз долго отсутствовал в Марселе, она находила для себя занятия, отвлекающие её мысли от разлуки: прогулки, покупки, дела по дому, хотя чаще всего это была работа. Готель все так же шила, много, а поскольку для неё это было еще и увлечение, если не искусство, то еще и дорого. 

- Мой казначей сказал, что вы самая богатая женщина в Провансе, - признался как-то маркиз. 

"Почему бы нет", - подумала Готель.

Она давно забыла о тоске, безумном желании куда-то успеть, непременно родить мальчика и девочку или свести с ума маркиза и себя своими, неоформленными ни коим образом, отношениями. Она переводила свою излишнюю энергию в звонкую монету, а свободное время коротала, расслабившись на своем белоснежном балконе за перечтением Писания или просто закрыв глаза и наслаждая легким дуновением морского бриза. Она старалась ухватить за краешек то самое счастье, которое, казалось, витало здесь где-то рядом и которое, возможно позже, при других обстоятельствах будет не столь близко, и потеря ощущения его близости станет невосполнимой потерей, токай же, как, например, общение с Сибиллой. Готель решила хоть ненадолго остановиться и отпустить время, позволив его теплому течению самостоятельно войти в свои русла. Она даже не открыла глаза, когда маркиз сказал, что умер Рожер. Это случилось через год после смерти Сибиллы. "Похоже, кара Всевышнего все же настигла его", - подумала Готель и, взмахнув черными ресницами, улыбнулась маркизу: 

- Вы останетесь? 

Их ночи были так же горячи, и они выходили на балкон, встречая луну, и оставались там под одним одеялом покуда восходящее солнце не бежало к ним по воде розовым блеском. 

- Констанция пишет, что у неё появилась вторая племянница. Алиса, - сказала тихо Готель, о Раймунд ничего не ответил. 

Они оба надеялись, что у Людовика и Алиеноры наладятся отношения, но к их общему сожалению ничего в королевстве не наладилось, а в довершение всего, следующей зимой Констанция написала Готель письмо, исполненное какого-то необъяснимого раскаяния и страдания, словно она извинялась перед ней за рок судьбы:

"Готель, любимая моя душа! 

Вы знаете как дорога мне наша дружба, и оттого я решила написать Вам, а не маркизу о грядущих событиях, зная какие последствия они могут нанести вашему союзу. Брак их величества близится к разрыву, и я уверена, что не далее как весной он будет аннулирован. Алиенора непременно найдет поддержку на западе, что обернется огромной проблемой Раймунду в Тулузе, и то, что спасет его, возможно, погубит Вас. 

Я не могу написать Вам больше, иначе залью слезами бумагу. 

Молю Вас простить меня за это. Констанция де Франс". 

Готель показала письмо Раймунду, но не нашла в его реакции ничего необычного. Она написала в Париж ответ, в котором уверила Констанцию, что повода для такого беспокойства с её стороны нет, и что Раймунд и так проводит в Тулузе достаточно времени, чтобы контролировать своё влияние в этом регионе. Раймунд же вскоре отбыл в Тулузу и пробыл там около месяца. Готель стала видеть маркиза все реже, да и по возвращении тот чаще выглядел более скрытным и задумчивым. Даже рассудительная Готель не могла порой развеять перед ним эту пелену и заставить его улыбнуться. Она крепко обнимала его и использовала все свое женское естество, чтобы придать его мужскому сердцу больше уверенности и отваги в его делах, хотя сама же в стороне грустила. 

- Алиенора выходит замуж за Плантагенета, - с грустной ухмылкой проговорил Раймунд, когда Готель поспешила к нему развеять налетевшую грусть и игриво положила свой подбородок ему на плечо. 

Здесь необходимо заметить, что земли Генриха Плантагенета в союзе с землями Алиеноры Аквитанской составляли во Франции площадь, превосходящую владения самого короля Людовика. 

- Я буду с вами, мой милы друг, - прошептала она ему на ухо, - до конца. 

- Откуда берутся такие женщины, - риторично улыбнулся Раймунд. 

- Турин. 

- Похоже, славный город, - тихо произнес маркиз. 

В том году более ничего не изменилось, кроме того, что Констанция писала все реже. Письма от неё были скудные, холодные и сухие. Что-то случилось, но что, Готель понять не могла. Впрочем, как и отношения с маркизом. 

Несмотря на все старания, то ли из-за того, что маркиз отвыкал от неё в разлуке, то ли из-за того, что нарочно отдалялся, Готель больше не могла держать инициативу, даже когда это могло бы помочь им обоим. Плюс к этому, она больше не находила себе места от верно чахнущих отношений с Констанцией, письма от которой теперь было вовсе не дождаться. 

- Почему вы не ложитесь? - спросил маркиз, выйдя на балкон. 

- Я думаю отправиться в Париж. Констанция совсем не пишет. Почему она не пишет, Раймунд? 

- Пойдемте в постель, Готель, - взял он её за руку, - ночи в этом июле по-октябрьски холодны. 

В ту ночь она послушала маркиза, но едва речь зашла о следующем его отъезде в Тулузу, Готель решила использовать это время, чтобы навестить в Париже свою пропащую подругу, вместо утомительного ожидания на балконе своего любимого. 

- Останьтесь здесь, прошу вас, - настаивал маркиз, - я скоро вернусь! 

- Когда, Раймунд? Я не могу так, мне нужен хоть кто-то рядом, хоть кто-то, - чуть не плакала она, собирая в дорогу вещи. 

- Знаю, вам нелегко…, - начал, было, Раймунд. 

- Да, мне чертовски нелегко! - прервала его Готель, - я совершенно забыта здесь! И я могу это выдержать месяц, два, но годами…, - она села на кровать и по её щекам потекли слезы, - почему она не пишет, почему? 

Маркиз сел рядом и взял её за руки. Он погладил её тонкие пальцы, он был серьезен, каким прежде его Готель никогда не видела; отчего ей стало страшно и интересно одновременно. Она решила уделить максимум внимания и понимания такому поведению её любимого и, набрав еще один глоток воздуха в грудь, вознадеялась услышать хоть какое-то объяснение растущему меж ними разобщению. 

- Вы знаете, что происходит в Тулузе? - начал маркиз. 

- Я не знаю, - неподвижно ответила Готель, но при этом по её щеке снова скользнула слеза. 

- Возможно, совсем скоро Генрих Плантагенет станет королем Англии, и когда это случится, все мои усилия против Алиеноры по удержанию Тулузы будут тщетны. Если, конечно, я тотчас не найду необходимой поддержки, - продолжал Раймунд, на что Готель послушно и всесогласно кивала, вытирая время от времени себе лицо, - вы понимаете? - всматривался в её серые глаза маркиз, потому что было видно, что Готель очень хотела кивнуть "да", но не могла, потому что уже совершенно ничего не понимала, либо боялась понимать, - я женюсь, - добавил он. 

- Так, - кивнула Готель, вытирая очередную слезу и не придавая тому особого значения, давно уже считая весь этот разговор то ли игрой, то ли дурным сном. 

- Вы слышите меня, Готель? Я сочетаюсь браком, - сказал Раймунд громче. 

- Да, мой дорогой друг, - стараясь успокоить маркиза, Готель взяла его руки в свои, хотя сама уже едва была в силах сдерживать себя, - и кто же она? 

- Констанция. 

- Кто? - улыбнулась Готель с мокрыми от слез щеками, возможно решив что ослышалась или что это была какая-то шутка. 

- Констанция, - повторил Раймунд, - Констанция де Франс, графиня Булони, сестра короля Людовика... 

- Хватит! - остановила его Готель. 

Она сидела какое-то время, как окаменевшая, затем, едва сдерживая равновесие, вышла на балкон и спустя еще несколько мгновений тишины издала крик оглушающий, пугающий, и похожий скорее на вой или рык раненого зверя, чем на человеческий голос. 

- Но почему она? - после короткого молчания спросила Готель, - почему из всех женщин на земле вы выбрали именно её? 

- Не я, поверьте, - подошел Раймунд, - но чтобы выстоять в Тулузе, мне нужна поддержка короля… 

- Прошу вас, прекратите, - подняла руку Готель, - прекратите. 

Она перебрала в голове все письма Констанции, это чувство вины, которое сквозило в каждом, и та ночь, когда графиня попросила остаться её во дворце: 

- Вы знали. Вы все это знали, - негодовала она. 

- Мы предполагали такой вариант, хотя и совершенно вне гласно, - оправдывался тот. 

- Вы оставили меня абсолютно одну, вы это понимаете?! - посмотрела Готель на Раймунда пристально, - вы одним разом отняли у меня и любимого и лучшую подругу, вы это понимаете или нет? 

- Простите, простите, - каялся маркиз, - вы правы, вы правы, моя дорогая… 

- Замолчите, - снова прервала его Готель, взявшись за голову, - просто молчите, она отвернула лицо в сторону и, пройдя в дом, продолжила собирать вещи. 

- Что вы делаете? - недоумевал Раймунд. 

- Еду в Париж, - спокойно ответила та, словно ничего не произошло. 

- Опять?! - опешил он, - я же вам только что все объяснил. К тому же, графиня вряд ли будет рада вас видеть. 

- Вы думаете?! - повернулась к нему Готель, - я а думаю, что у неё сейчас болит душа, как и у меня, - она взяла сумку и спустилась на улицу. 

- Постойте, прошу вас, - пытался удержать её маркиз, когда та садилась в экипаж, - послушайте, я восхищаюсь вами, правда, но люди бояться… 

- Меня? - удивилась Готель. 

- Не вас, но…, слушайте, люди знают как общаться с невеждами и грубиянами, что следует защитить себя от зла, и как опасно лицемерие, но… они не знают, куда в следующий момент их ударит ваша благородная чистота. 

- Пошел! - недослушав маркиза, Готель стукнула по экипажу, и тот рванул, оставив Раймунда посреди дороги, со своими мыслями наедине. 

В одном маркиз был прав, в каждом из нас есть та маленькая отправная частица, которую мы прячем и бережем от случайных слов и людей. Мы ограждаем её грубой завесой неузнаваемо её искажающей, настолько, что сами порой забываем о причинах своей грубости. Что мы защищаем, обманывая друг друга? К чему хранить эту чистоту так бережно, если не позволять ей жить? И Готель понимала это. Она знала, пусть даже трижды обрушится на них стихией рок судьбы, каким бы могучим он ни был, в сердце Констанции должно было остаться место, где боль сейчас нестерпимо сильна, и рана эта не имеет никакого отношения к подлости, коварству и прочим вещам, которые могли бы помешать им сейчас понять друг друга. Готель хорошо усвоила этот урок, потеряв Сибиллу. Именно тогда она пошла на поводу своего страха и, решив, что подруга держит на неё обиду, прервала с ней всякую связь. Больше она была не намерена повторять этой ошибки. Она ехала к Констанции, чтобы дать ей возможность выговориться, простить её и позволить жить дальше, не мучаясь годами душой. 

В Париже царило лето. Дороги были сухими, отчего за бегущим извилистыми улочками экипажем поднималась пыль, и стук подков казался особенно звучным и тревожным. Ступив на землю, Готель кинулась к воротам дворца, но каково было её удивление, когда стража скрестила перед ней свои копья: 

- Приказом их величества вам запрещено посещать дворец, - сказал строгий голос. 

- Но Констанция, - пришла в замешательство Готель, - я должна увидеть её! 

- Простите, мадмуазель, вам запрещено входить во дворец, - повторил тот же голос. 

- Вы не понимаете, - настаивала та, - мне нужно увидеть графиню, это очень важно. 

- Прошу вас удалиться, мадмуазель, не вынуждайте нас…, - добавил стражник, повысив голос. 

- Констанция! - закричала Готель, - Констанция! 

Но никто не отвечал. К тому же, окна графини выходили совсем на другую сторону дворца; потому Готель решила обойти резиденцию с другой стороны стены и попробовать позвать оттуда. Она оставила ворота, прошла несколько коротких улиц вдоль стены и остановилась напротив окна графини. "Констанция!" - крикнула она снова, но стена была слишком высокой, чтобы её кто-то мог заметить, да и окно графини едва было отсюда разглядеть. Осмотревшись по сторонам, Готель увидела лежащий неподалеку камень, довольно приличных размеров и, решив встать на нем одной ногой, снова позвала графиню. Её поведение не вызывало никакого интереса со стороны прохожих. Люди шли дальше по своим делам и, видя это, Готель с каждым разом осмеливалась кричать еще громче. Она даже приподнялась на мысок, чтобы лучше видеть окно Констанции, но в какой-то момент камень под её ногой покачнулся, и Готель упала на дорогу, вскрикнув от боли и схватившись за правую лодыжку. Она села на тот же злосчастный камень и тихо заплакала. Но плакала она не от боли, а оттого, что мир, в котором она жила последние несколько лет, в одночасье рухнул. Поняв, что более она здесь сделать ничего не сможет, она осторожно встала на ноги и, сильно хромая на одну ногу, держась за стены домов, добралась до своей улицы. 

Следующие несколько дней она почти не выходила из дома. Нога все еще сильно болела, и все что она могла себе позволить, это пересечь, подпрыгивая на одной ноге, свою узенькую улицу и купить у Гийома утренний хлеб. 

- Я с радостью донес бы вам хлеб лично, - говорил тот, видя, как мучается соседка. 

- Спасибо, мой дорогой друг, - отвечала она, - но это единственное место, куда я могу выйти в своем теперешнем состоянии, потому не лишайте меня этой возможности, прошу вас. 

Как и предсказывал Раймунд, Констанция, испугавшись гнева Готель, закрылась во дворце. Готель вспомнила надежду Констанции, что, возможно, "её будущий муж окажется в одном лице с любимым". Их обоих Готель любила, и возможно потому, что они действительно того заслуживали. И возможно, они не предадут украденное у неё счастье ради пустого брака, предназначенного лишь на то, чтобы блюсти честь Короны и делить её территории. Возможно, маркиз все же станет мужчиной и сделает, наконец, Констанцию счастливой женой, такой, какой она мечтала быть, и оба они будут счастливы, если, конечно, смогут простить себя сами. Возможно. 

Готель не испытывала гнева, её чувства были все еще притуплены шоком. Она часами смотрела в окно своей мансарды, шила или читала Писание. Она редко даже спускалась вниз, из-за своей ноги, а потому, когда кто-то вдруг постучал в её дверь, в первую очередь выглянула в окно, прежде чем заставлять гостя ждать, пока она сама спуститься. 

Это был Клеман. 

- Входите, открыто! - обрадовавшись, крикнула Готель. 

- Я узнал, что вы уже неделю в Париже, но все еще не посетили меня, - сказал тот, глядя, как мучительно Готель спускается по лестнице; на что та, вздыхая, развела руками, демонстрируя свое бедственное положение.

- Что с вами случилось? - спросил он, подав ей руку. 

- Ничего страшного, просто упала, мой дорогой друг, пустяк, - махнула она рукой, - я рада, что вы пришли, сама бы я до вас не дошла, - засмеялась она. 

- Вы смеетесь, это хороший знак, - улыбнулся Клеман. 

- У меня есть сок, если хотите, там, в кувшине. И я бы тоже не отказалась от глотка. 

Клеман подошел к кувшину, но сок уже забродил, и потому, заглянув туда, он поставил кувшин на место. 

- Простите, я совсем не выхожу из дому, - тихо сказала Готель. 

- Если позволите, я принесу вам воды или еще что, - спросил тот. 

- Вы очень добры, мой друг, но я не могу вас так утруждать своими заботами. 

- Мне это будет не трудно, - сказал Клеман, расторопно направившись к двери, и добавил уже на пороге, - я рад, что вы вернулись, всегда рад. 

Он вернулся через полчаса с водой, сыром и фруктами. 

- Сейчас в Париже такая жара, что без воды можно умереть, - говорил он, раскладывая на столе продукты. 

Готель молчала. Она смотрела на Клемана, орудующего у неё дома так по-хозяйски, и жестикулирующего так по-свойски, словно это был очередной день из тысяч таких же предыдущих, и думала, что после её судорожной погони за счастьем, только случившееся с ней полное отсутствие движение, могло позволить ей задержать взгляд на этом невзрачном человеке. 

- Этот бальзам всегда готовила моя бабушка. По отцу, - Клеман стоял спиной к Готель, старательно расталкивая в ступке какие-то травы, - вы не поверите, мадмуазель, сколько людей в Лионе, приходили к ней за его рецептом, но никому, никому она не открыла его секрет! 

- Вы подарите мне ребенка? - неожиданно спросила Готель. 

Клеман на мгновение замедлился, но быстро придя в себя, продолжил разминать смесь: 

- Похоже, вы сильно ударились, - произнес он, на что Готель грустно себе улыбнулась. 

Когда приготовление бальзама было закончено, он повернулся к Готель: 

- А теперь вам лучше прилечь. 

Он взял её на руки, чтобы отнести девушку наверх, и та издала что-то вроде: "Ай-ай". Это получилось несознательно, но и вовсе не от боли. Готель сама удивилась, почему она это сделала, пережив на своем недолгом веку и более болезненные моменты. Может быть потому, что она впервые обрела возможность почувствовать себя слабой. Это было совершенно новое чувство, другое. Она искала в голове подходящее ему слово и не нашла ничего более точного чем "женское". И Клеман улыбнулся в тот момент. "Но почему?" - удивилась она, неужели он прочел в ней это "женское"? 

Положив Готель на постель и перевязав ей ногу, Клеман сел рядом. 

- А где е ваш вьюн? - спросил он, глядя в окно. 

- Я отдала его Гийому, когда уезжала в Марсель. 

Уходя, Клеман забрал в свой магазин пошитую одежду и обещал принести новый материал. 

Он приходил каждый день, помогал по дому, ходил на рынок, но самое главное - пытался отвлечь Готель от грустных воспоминаний. 

- Самое главное в этот момент - не повредить корни, нужно быть внимательным и нежным, - подчеркнул он, пересаживая за окно вьюн, - и они отблагодарят тебя своей красотой. Цветы очень чувствуют любовь. 

- Вы в этом разбираетесь, - заметила Готель. 

- В чем? - отвлекся от своего занятия тот. 

- В цветах, - улыбнулась она. 

- Я просто считаю, что нельзя что-то вырвать из одного места и заставить цвести в другом, - проговорил он и добавил, - но вы, похоже, все еще скучаете по… Марселю. 

Готель скучала, и когда она смотрела в окно, то ей казалось, что там за домами и деревьями, если очень постараться, можно разглядеть море; ведь оно там, просто его не очень хорошо отсюда видно. Слишком жива еще была та ниточка, которая тянулась от её сердца за горизонт, и слишком далека была еще та минута, когда её растущее чувство разлуки было бы готово смениться безропотным смирением и покоем. Спустя неделю применения чудодейственного бальзама, Готель почувствовала, как боль от ноги отступила, но она все еще едва могла ходить на неё, не хромая. 

Никогда прежде кухня Готель не видела столько движения, огня и пара, и не слышала столько вкусов и запахов, как после вторжения на неё Клемана. 

- Так овощи я еще не выбирала, - смаялась на рынке Готель. 

Прячась за другими лотками, она немного смущалась бесцеремонности своего друга, улыбалась, оглядывалась по сторонам, прикрывала лицо руками и снова смеялась. Клеман в десятый раз обошел лоток с зеленью, перенюхал каждый пучок, а также выспросил у торговца целиком биографию лежащей на лотке петрушки и уточнил утром или вечером она была срезана. 

- Букет гарни́ должен облагораживать блюдо, а не губить его, - широко жестикулировал Клеман. 

Растворившись в этом увлечении, Готель ежедневно пробовала новые рецепты; мыла, чистила, резала овощи, следила, чтобы огонь в печи не был слишком сильным или слишком слабым. Она снимала с пастернаков кожицу тонким слоем, медленно и старательно, и даже когда в дверь постучали, она совсем не хотела прерываться. Заметив, что никто не входит, Готель направилась встречать: 

- Вода почти закипела, мой друг, где же ваши орехи? - воскликнула она открывая. 

За порогом стояла Констанция. 

- Графиня? - удивилась Готель. 

- О, Боже, нет! - брызнула слезами та, - не уж то имя вам моё так неприятно, чтобы его произнести. Я знаю, как я виновата, но если в вас еще осталась хоть частица того великодушия, о котором рассказал мне Раймунд, то прошу вас выслушать меня и, если сможете, дважды простить. 

Готель пригласила её войти. 

- Что у вас с ногой? - спросила Констанция. 

- Упала, пустяк, - махнула рукой хозяйка. 

Она погасила в печи огонь и указала гостье на второй этаж. Когда Готель села на кровать, графиня села перед ней на колени: 

- Мой брат никогда бы не простил Раймунду потерю Тулузы, как и оставить земли своего вассала без наследника, особенно после того, как Генрих Плантагенет получил его женщину и территории… 

- Констанция, я знаю, что для вас Корона, - прервала её Готель. 

- Простите, простите, вы правы, всё совершенно не в этом, а в том, что единственное, что делало меня по-настоящему счастливой уже несколько лет - это наша дружба, наша любовь, Готель. Я так люблю вас, моя дорогая. И только страх потерять эту любовь не дал мне вовремя признаться, что я по роковой случайности была обречена разбить ваше счастье. И тот же страх, увидеть то, как вы убиты горем, велел закрыть все двери во дворце. Моя душа оставила б меня, узнай воочию я то, что вы меня отвергли и презрели. 

Констанция плакала и всхлипывала, все так же, сидя на полу, обняв Готель за талию и положив свою голову ей на колени. Готель ничего не отвечала, но оказавшись закованной такими объятиями, ей ничего не оставалось, как гладить каяницу по голове. Уже несколько минут в доме стояла абсолютная тишина, позволившая Готель уловить чье-то едва слышное присутствие. Она повернула голову направо, к приоткрытой двери, где подошел Клеман. Она смотрела на него какое-то время, не произнося ни слова, без даже малейшего движения на лице, проведя весь грустный диалог одними глазами, а когда тот удалился, она, опустив ресницы, снова повернула голову к окну. 

Уходя, Констанция передала Готель сверток, похожий на документ, и сказала: 

- Прошу вас принять, в знак примирения эту бумагу, подписанную королем. Она обязывает всех во Французском королевстве оказывать вам всестороннюю помощь, а также гласит, что ни одна дверь на территории Французского королевства не будет более перед вами закрыта. Это лишь то малое, что я могу сделать для вас, поскольку знаю, что все это несоизмеримо в сравнении с болью причиненной вам королевством. 

Договорив это, Констанция надела капюшон и повернулась к двери. 

- Подождите, Констанция, - остановила её Готель. 

- Да, - улыбнулась та. 

- Я не хотела бы обманывать себя и вас, желая счастья вам обоим, но каждому из вас в отдельности желаю счастья, поскольку вас люблю обоих. 

Констанция бросилась на шею Готель и, покрыв её лицо и руки поцелуями, простилась. 

Когда Клеман заглянул в комнату снова, Готель лежала на кровати, отвернувшись от окна. Её глаза были неподвижны. Она смотрела в одну точку, практически не моргая, остекленевшим и опустошенным взглядом. И единственное, что читалось в этом взгляде, было одиночество. Безграничное, вселенское. Не осталось ниточек ведущих за горизонт, не осталось незавершенных отношений. Готель чувствовала себя разорванной и брошенной, и понимала, что сделала это она сама, отпустив грехи Констанции, вверив Раймунду в руки его Тулузу, как гарант его сердечного спокойствия. И теперь вся эта добродетель в её душе металась, как загнанный зверь в клетке, не зная выхода и не чувствуя откуда придёт поощрение. 

Клеман постоял несколько секунд и, решив пока не беспокоить Готель, спустился вниз, но через час томительного ожидания поднялся снова. Она была в том же положении. Он тихо вошел в комнату и сел на кровать лицом к окну, таким образом, что Готель оказалась к нему спиной. 

- Едва ли я могу понять, что вы сейчас чувствуете, - заговорил он, - моя скромная жизнь никогда не давала мне того, чего бы я боялся потерять. Мой магазинчик это мой дом, где одеваются бедняки и бездомные, он мне кров и пища, и еще маленькая мечта, о которой я грезил давным-давно, отправляясь в Париж. И возможно, не подари однажды этот город мне встречу с вами, я бы тоже решил, что Париж это лишь миф, придуманный для людей, верящих в чудеса. Но теперь я знаю, что это не миф. И это, должно быть, действительно волшебный город, если даже у такого мечтателя, как я, есть шанс встретить такое чудо, как вы. Каждый раз, когда вы уезжали, я боялся потерять вас, потому что вы стали для меня этим городом, и каждый раз, когда вы уезжали, Париж уже не был тем волшебным городом, о котором я мечтал, - грустно договорил Клеман; он немного помолчал, а потом добавил, - если бы у меня была такая женщина как вы, я бы не променял её ни на один город, потому что любой город без неё был бы просто улицы и дома. 

- Говорят, нельзя верить хромой собаке и женским слезам, - улыбнулась Готель. 

- А я верю, - ответил Клеман. 

А потом она просто сказала "да". Быть может, спонтанно, быть может, из-за удушающей пустоты, в которой она тонула и понимала, что ели что-то в её жизни не случиться сейчас, немедленно, то она просто потеряет рассудок. 

Что касается Клемана, он не в силах был скрывать своего счастья, поскольку этим счастьем светилось все его лицо. В следующие два дня он открыл Готель все свои мысли, искренне и без остатка, и при этом искренне верил, что случившееся с ним было обстоятельство и результатом способствующих тому отношений; даже когда замечал, что Готель все еще заглядывает за горизонт. В такие минуты она замирала у окна, вдыхала запах вьюна, того же что овивал окно на ослепительно белом балконе, и закрывала глаза. Готель каждый раз удивлялась его белоснежности. 

- Как такое возможно? - проводя своими тонкими пальцами по парапету, спросила как-то она. 

- Ракушки, - ответил Раймунд, - на берегу их несчетное множество. 

Она улыбнулась. 

- А когда вы здесь, я вижу вас с берега, - заметил маркиз и показал вниз рукой. 

Он так же каждый раз удивлялся, как волосы могут бить столь черными. Он проводил по ним рукой, отводил их назад, оголяя шею возлюбленной, и та под этой лаской прижимала свою щеку к его руке. 

- Когда вы спуститесь? 

- Что? - вздрогнула Готель. 

- Я приготовил ужин, когда вы спуститесь? - повторил Клеман. 

- Простите, мой друг, я иду, иду, - смутилась она, поправляя волосы, - иду. 

Постепенно на неё начало снисходить осознание её согласия на брак, вверенного Клеману. Готель стала задумчивой и молчаливой, она пыталась представить себе картину их следующей жизни, но слишком скоропалительным оказалось её решение, а потому меж ними создалась неловкость в общении, которую они оба уже хотели прекратить. 

- Как ваша нога? - спросил Клеман. 

- До свадьбы заживет, - ответила та. 

Готель уже нормально ходила, хотя иногда все же испытывала некоторый дискомфорт. 

- Я думал о том, где бы мы могли обвенчаться, - кстати, заговорил он, - возможно, я мог бы устроить венчание в церкви Святого Этьена или в базилике Святого Стефана, как вы думаете? 

Ему было важно, чтобы день их бракосочетания остался незабываемым не только для его будущей супруги, но и для него самого. В то же время Готель понимала положение будущего мужа и то, что чтобы устроить церемонию на центральном острове, Клеману пришлось бы продать свой дом на берегу Сены. 

- Если вы не против, я бы попросила сестру Элоизу обвенчать нас, - предложила со своей стороны Готель и через несколько дней отбыла в Паркле. 

Она не видела аббатису уже несколько лет, а кроме того сейчас ей нужен был совет, поддержка, или что-нибудь, что указало бы ей дорогу.

- Вы любите его? - спросила сестра Элоиза. 

- Как человека, да, - ответила Готель, - но я не знаю, смогу ли я быть счастлива рядом с ним. Боже мой, матушка, я так оступилась, так оступилась. Я, похоже, думала тогда лишь о себе, но бедный Клеман, я не могу теперь разбить ему сердце, он так счастлив. 

Они прошли вдоль аббатства до самого парка и сели там на скамейку. 

- Я всегда видела в мыслях, свадьбу и…, знаете, иногда я все еще, по привычке, воображаю, что это будет Раймунд. 

- Я думаю, этот брак пойдет вам на пользу, - снимая с рукава рыжий волос, ответила сестра Элоиза. 

- Но если я ошиблась, матушка? - досадовала Готель. 

- Мы все ошибаемся, дитя мое, - сказала аббатиса, поднимаясь уходить, и добавила, - но вы можете передать Клеману, что я с радостью вас обвенчаю. 

Готель осталась в парке одна. Она надеялась, что, возможно, в священном союзе Бог даст ей ребенка. "Боже! - гневаясь на себя, встала со скамейки она, - почему я до сих пор думаю, что это будет ребенок Раймунда". 

Свадьбу назначили через десять дней в базилике Святого Стефана. Теобальд - парижский епископ, с почтением перечитавший из рук Готель документ, подписанный Людовиком и переданный Констанцией в счет искупления грехов их королевства, лично открыл молодым двери своей церкви, безо всяких сборов и плат. 

За час до того Клеман бегал с этажа на этаж, собирая какие-то мелочи. Ленты, цветы были разложены тут и там; одни нужно было брать до венчания, другие после, третьи раздать гостям. Готель собиралась на втором этаже. Для неё этот день тоже был важным, но она не наводила такой суеты, как Клеман, а была сдержана и кротка. Она медленно разгладила на себе платье, которое сшила к венчанию, надела серьги, сделанные неаполитанским ювелиром из ей самородка, и расчесала волосы. Она не дума о Раймунде, не думала о Клемане. Она так давно мечтала пережить этот день, что решила позволить этому дню пройти с поднятыми флагами давно желанного праздника. 

Люди на улице, совершенно незнакомые, радовались и кричали, ободряя жениха и невесту, и Готель, в свою очередь, старалась улыбаться и не расстраивать Клемана своими излишними переживаниями. Сестра Элоиза, почувствовав волнение своей подопечной, подошла к Готель и обняла её: 

- Вы в порядке, дитя мое? 

- Да, матушка, - ответила невеста, хотя в глазах её уже стояли слезы. 

- Послушайте, вы не обязаны этого делать, моя дорогая, вы не связаны ни Короной, ни семейным долгом. Сядем в экипаж, и я отвезу вас отсюда, а гости…, гости как-нибудь переживут, - мазнула рукой аббатиса. 

- Нет! - аккуратно вытирая ресницы, запротестовала Готель, - свадьба будет. 

И свадьба была. Была вся улица, Гийом с женой, и Анри, и порядка двадцати человек парижской знати, которые много лет шили у Готель свою одежду. И проходя по дорожке к алтарю, и видя на всех этих людях свою работу, Готель объяла такая радость, которую она не могла скрыть даже слезами. Она вспомнила свадьбу Сибилла и подумала, что, скорее всего, эти люди также воспринимают её слезы, как слезы радости; и Готель дала волю своим чувствам, чем растрогала сердца всех присутствующих; она улыбалась, и слезы блестели в её глазах. 

Но, пожалуй, самым запоминающимся моментом для неё и её жениха, был подарок сестры Элоизы. Когда клятвы друг другу были даны, она протянула молодым свою ладонь, на которой лежали два кольца. Готель едва не потеряла дар речи, она лишь открыла рот от радости и удивления, как это делают двухлетние дети, и насилу сдержала себя, чтобы не задушить аббатису в объятьях. К вечеру праздник кончился и гости разошлись. 

- Я догадывался, что вы популярны, но, должен признать, сегодняшний день стал для меня откровением, - сказал Клеман, снимая сапоги. 

Готель потянула за тесьму, повесила на крюк свою накидку и посмотрела на кольцо. 

- Вам согреть вина? - спросил он, на что та утвердительно закрыла глаза и поднялась на второй этаж. 

И пока она готовилась к ночи, Клеман был рассудительно спокойным, он убрал кухню, принес на утро воды, давая тем самым своей супруге время принять новое и не спешить торопить её проститься со старым. И Готель умиляло такое понимание со стороны её мужа, и она улыбалась себе, слыша редкие звуки перекладываемой посуды и видя, как несмело его законное желание. Ведь на самом деле то, что она ожидала от этой ночи, это разрубить все концы, связывающие её с прошлым, чтобы не отягощать более никогда себя правом думать о стороне, и она хотела сделать это уже как можно скорее. 

- Вам больно, - остановился Клеман, видя, как по её щеке скользнула слеза. 

- Да, мне больно, - прошептала Готель, - но прошу вас, не останавливайтесь, не останавливайтесь. 

Ноябрь осыпался на улицы желтыми листьями, и сухими солнечными вечерами Готель выходила прогуливаться вдоль леса безо всякого дела. Она раскидывала сапогами сухую листву и с наслаждением вдыхала её аромат; смотрела на свою левую руку и думала, что сестра Элоиза, написав в каждом кольце "Во мне верность", вложила в них как раз ту прекрасную и глубокую силу, в мудрости которой так нуждалось её некогда истерзанное сомнениями сердце. "Удивительная женщина, - усаживаясь под дерево, размышляла Готель, - ты думаешь, что она оставляет тебя одну посреди парка, а она идет и создает чудо, именно то чего ты просила и даже лучше". 

Проходя через центральный остров, Готель заходила в церковь Святого Стефана, где венчалась с Клеманом, всего на несколько минут, каждый день. Это стало для неё необходимым ритуалом и помогало держать свои страсти в узде. Она молилась Всевышнему о прощении за грехи и нечистые мысли, которые бродили за ней тенью, и сжимала левую руку, пока боль, причиняемая кольцом, не проникала ей прямо в сердце.

VI

За несколько лет улица, в которой жили Готель и Клеман, заросла цветочной аркой. Она спускалась под ноги прохожих зеленой копной и, в то же время, стремилась своими лиловыми руками по натянутым веревкам между мансардами Готель и Гийома. 

- Я всегда говорил своей жене - самые красивые женщины Парижа живут в нашей улице. Ваш хлеб, мадам Сен-Клер, - разговаривая, Гийом щедро размахивал руками, как и положено продавцу, знающему цену хорошему комплименту, - и передайте это месье Клеману, хотя он знает. 

Готель всегда было смешно оттого, как разговаривают люди в Париже. Даже когда они выказывали недовольство, их манера говорить о том, надувать щеки, покачивать головой и разводить руками, комично уничтожала проблему или наоборот, придавала самому ничтожному пустяку размеры поистине колоссальные. 

Готель отправлялась в Аржантёй. Именно там сейчас находилась сестра Элоиза, с которой она, время от времени, встречалась обсудить какие-то свои проблемы. А поскольку монастырь был значительно ближе, чем аббатство Паркле, Готель пользовалась таким случаем всегда охотно. К тому же, её всегда посещало теплое чувство ностальгии, когда она туда приезжала, и хоть монастырь и казался в несколько раз меньше, чем десять лет назад, когда она попала туда еще девочкой, но поляны и лес вокруг имели свой незабываемый, особый аромат. 

- Вы еще шьете? - спрашивала аббатиса. 

- Это помогает отвлечься, - отвечала Готель, - порой это превращается в самое волнительное переживание. Это забавно, учитывая, что я всегда искала покоя; например, когда плакала с Раймундом и не находила себе места от его незрелых слов. А с Клеманом так тихо. Мы не будим друг друга страстями не взойди солнце, и я не помню, когда последний раз плакала. Жизнь с Клеманом, даже в самые эмоциональные моменты, не больше чем раскачивание в колыбели.

Сестра Элоиза невидимо улыбалась, глядя, как с возрастом меняется человек, и согласно опускала глаза на слова своей, уже бывшей, подопечной. 

- Можно вопрос? - спросила Готель. 

- Да, - со внимание отозвалась аббатиса. 

- Почему вы тогда отказали мне, не позволив принять монашеский обет? 

Этот вопрос всплыл почему-то и необъяснимо. Может быть оттого, что само их общение приобрело со временем более доверительный характер; а может быть оттого, что вопрос этот попал под руку, как некогда не закрытый, способный теперь несложно поддержать разговор или даже заполнить паузу. Сестра Элоиза рассмеялась: 

- Ты ведь только что сама себе ответила на него, Готель. Ты - натура страстная, а теперь представь себе колыбель, только которая не раскачивается. 

И Готель представила. Она видела эту колыбель уже много лет. Колыбель, которая не раскачивается. Но теперь она знала, что проблема была в ней, поскольку год назад Констанция благополучно родила Раймунду первенца. 

- Но ты ведь после не переживала от того, что не стала монашкой? - вмешалась в её мысли аббатиса, - ты все еще чувствуешь себя одинокой? 

- Вы правы, - очнулась Готель, - маловероятно, что я, будучи монашкой, обрела бы покой, учитывая, что моя душа тогда просила совершенно иного. Давно стоило смериться со страстью, пульсирующей в сердце, ведь она просто провоцирует жить, ведь так? И кормить её все равно, как пытаться собаке догнать свой хвост. Я, видно, тогда надеялась, что смогу со временем создать мир, где буду чувствовать себя как дома, - рассуждала она, - но люди проходят, даже те, кто был очень близок; все они идут своей, совершенно не ведомой тебе дорогой. 

- А Клеман? 

- В том то и парадокс, что он, похоже, собирается следовать моей дорогой, но я не уверена, хватит ли мне смелости показать ему, куда она ведет. 

- Не оставляете надежды родить? - риторично проговорила аббатиса. 

- Я была ущемлена детством, возможно, поэтому не принимаю отказы, - немного засмеялась Готель, намекая настоятельнице на отказ в монашеском обете, - это мелочи, я понимаю, но что за женщина та, кто не может дать потомства, - договорила она со слезинкой повисшей не реснице, - мне гораздо сложнее, чем остальным; гораздо сложнее, чем многие могут подумать; мне сложнее быть женщиной и гораздо сложнее доказать это. 

- Могу поклясться, дорогая, для многих в Париже созданный вами образ является эталоном женственности. 

- А что мне еще остается, - надрывисто произнесла Готель, - для меня это единственное оправдание, чтобы каждый новый день смотреть ему в глаза. 

- Ну, не унывайте так, дорогая, - утешала её сестра Элоиза, - я уверена, придет время, и небо пошлет вам ребенка. 

Правда, Клеман не слишком горевал по этому поводу, либо того не показывал. Он не видел ничего, кроме счастья быть мужем Готель, и всецело отдавался этому занятию. Он содержал в порядке и дом, где он жил с супругой, и магазин на Сене, в который он переоборудовал свое некогда холостяцкое жилище. Они перенесли на набережную весь товар, освободив оба этажа исключительно для своего удобства. А потому, когда Готель вернулась домой, она очень удивилась застав там, неподвижно сидящего на кровати, мужа: 

- Я думала ты в магазине. 

- Отец умер, - тихо сказал Клеман. 

У Готель оборвалось сердце: "Стоит мне только ступить за порог, обязательно что-то должно случиться", - подумала она. 

- Теперь мне придется продать магазин, - сказал он. 

- Почему? - села рядом Готель. 

- Иначе у них отнимут дом, - Клеман поймал себя на мысли, что не готов еще говорить о родителях в единственном числе. 

- А мадам Пенар? - осторожно спросила Готель, но Клеман только отрицательно покачал головой. - Пусть переезжает к нам, - предложила тогда она. 

- Мама не поедет в Париж. Она ненавидит Париж всей своей душой. 

- Но почему? 

- Потому, что я оставил их ради него. 

- Но это наш магазин, и это твоя мечта! 

- Ты не понимаешь, - вскочил он, - я повел себя, как эгоист, и по молодости мне это было простительно, но не теперь. Я и так причинил ей много горя, и, похоже, для меня настала пора, сделать что-то правильно. 

Готель всё понимала. В первую очередь то, что больше всего Клемана выводило из себя не то, что умер отец и что у матери могли забрать дом, а то, что у Готель, его жены, а не у её мужа были средства и возможности это предотвратить. Готель тихо обняла его, как вулкан, способный взорваться от любого неосторожного движения, и решила не поднимать больше эту тему до удобного момента. К вечеру следующего дня они прибыли в Лион. 

Еще по дороге начался дождь, и когда экипаж добрался до города, его улицы уже превратились в болото. Готель и Клеман вошли в дом на холме. Мать обняла Клемана и спустя несколько минут пригласила обоих к столу. Это была женщина шестидесяти лет, одетая в чистое черное платье, с убранными волосами и ухоженными ногтями. Весь вечер, разговаривая с сыном, она смотрела на его супругу. 

Она сказала, что отца похоронили утром, и она еще не успела переодеться. Дом действительно оказался большим, что содержать его простой женщине в одиночестве было бы невозможно. Здесь было всего два этажа, на даже те две комнаты наверху в сравнении со скромной мансардой Готель, казались дворцовыми палатами, не говоря уже о первом этаже. 

Прием вдовы оказался холодным и не приятным для Готель. Скорее всего, она надеялась, что её "блудный сын" все же одумается и, продав свою "лавочку" в Париже, вернется в "семью", но ходу вечера и за разговорами, она поняла, что возвращаться никто не собирается. И, конечно же, по её мнению, виновницей его горячей привязанности к Парижу была Готель. И, возможно, в этом она была права. Да и сама Готель понимала, что приехала в Лион не ради неё, а потому, спустя несколько часов, она отпросилась у супруга посетить церковь Сен-Мартен д'Эне. И пока она шла туда и обратно, под сырым промозглым ветром, она размышляла о том, почему она так сопротивлялась продаже дома Клемана, и почему идет в ненастную погоду по грязным улицам чужого города; и все эти размышления её по-настоящему пугали. Ведь именно об этом еще вчера она говорила сестре Элоизе. О своей дороге, на которой, заглядывая в будущее, Клемана может и не быть. 

Когда Готель вернулась, в доме было темно. Войдя, она опустила мокрый капюшон и встряхнула от воды одежду. Не став зажигать свечу, чтобы не привлекать внимания к своему возвращению, она выложила на стол немного подмокший документ и пошла вверх по лестнице. 

- Зачем вы это делаете? Ведь вы его не любите, - раздался женский голос из темноты. 

Готель остановилась на мгновение, пытаясь разобрать откуда говорят, но так и не поняла: 

- Но он меня любит, - ответила она в темноту и поднялась наверх. 

Когда она проснулась, Клемана в постели не было. Было солнечно. Готель накинула халат, расправила за плечами свои черные волосы и спустилась на первый этаж. Внизу никого не было. На столе стоял кувшин с молоком. Осматриваясь, она обошла кухню кругом и подошла к столу. В этот момент с улицы открылась дверь, и вошла мать Клемана с пустым ведром в руках. Она посмотрела на Готель и направилась к шкафу: 

- Он на кладбище. 

- Можно молока? - спросила Готель, заглядывая в кувшин. 

- Это ваш дом, - не отвлекаясь от хозяйства, ответила вдова. 

- Вы злитесь оттого, что я сберегла его мечту? - заметила Готель, наполняя стакан молоком, но женщина ничего не ответила, - я польщена, не стоит благодарности, - добавила невестка и поставила пустой стакан на стол. 

Затем она вышла на улицу и подумала, что еще не видела Лион таким солнечным. Оттряхнув рукой ступеньки Готель села на крыльце и вскоре увидела возвращающегося Клемана. В то же время в её сердце проникло что-то, чего она раньше не замечала. Она увидела своего мужа; может быть, на фоне другого города и других людей, но почему-то именно теперь она осознала, что состоит в браке; что она владеет чем-то более важным, чем положение в обществе, которым она, конечно, иногда пользовалась, пусть даже исключительно по необходимости. Но почему так? Ведь Клеман, он хотел бы, наверняка, хоть на минутку почувствовать его вкус, вкус признания и всеобщего почитания. Да, он говорил, что главное для него это она - Готель, но сейчас, уловив в своем сердце лучики счастья быть замужем, она решила сделать своему супругу этот подарок. К тому же, Готель подумала, что они уже несколько лет они оба никуда не выбирались, а это злоупотребимо несправедливо по отношению к верности её супруга. 

- У месье Леблана будет прием на следующей неделе. Составишь мне компанию? - спросила она по дороге в Париж. 

Клеман не ответил, но вложил свою руку в руку Готель. 

За пару следующих лет чета Сен-Клер сделала лишь несколько светских раутов, которые весьма символично начались после смерти отца Клемана и закончились смертью его матери. И поначалу эти выходы доставляли Клеману то удовольствие, которого он всю жизнь желал, живя в Париже и даже до приезда в Париж. Но со временем он заметил, что люди оказывают ему свое внимание лишь в адрес его прекрасной супруги. "Месье Сен-Клер, должны признать, вы настоящий счастливец" или "ваша супруга как всегда очаровательна". Генрих Шампанский, увидев Готель на одном из приемов, буквально осадил её, чем вызвал у Клемана приступ ревностной лихорадки. Последний раз граф видел Готель более десяти лет назад и, естественно, он не удержался сделать ей комплимент: 

- Похоже, время над вами совершенно не властно, мадмуазель. В чем ваш секрет? 

- Чуть больше любви, чуть меньше сражений, - улыбнулась Готель, показав кольцо на безымянном пальце. 

- Уу..., - лицо Генриха перекосило от неожиданности, - но, так… кто же этот блаженный? 

- Месье Сен-Клер, - ответила она и показала взглядом на другую сторону зала, но Генрих даже не повернул туда голову, а продолжал всматриваться в серые, выразительные, горящие глаза Готель, чем окончательно её смутил и вынудил, тем самым, оставить его непочтительно смелую компанию. 

- Ты в порядке? - снимая дома серьги, спросила Готель своего супруга. 

- Да, конечно, - посмотрел он на неё через плечо, развязывая на себе рубаху, - я всегда думал, заслужу это. Но на этих приемах я чувствую, что все это мне не принадлежит, и все их слова ко мне имеют довольно косвенное отношение. 

- Надеюсь, ты не считаешь, что меня легко получить, - расчесывая волосы, проговорила она. 

- Нет, - улыбнулся Клеман, - совсем нет, но несмотря на долю лести, по своей природе, присущую таким мероприятиям, я считаю, что во многом они правы. Я счастливчик. Я вижу это каждый раз, когда смотрю на тебя. 

Но как бы там ни было, причиной прекращения их выходов стало не отсутствие интереса к тому Клемана, а описанные далее события. 

- У вас такое хорошее зеркало, - заметила мадам Леблан, - потому я люблю покупать у вас. Покупая платье у другого портного, и не узнаешь, как оно на тебе лежит, пока тебе не скажет сосед. 

Мадам Леблан то подходила к зеркалу ближе, то отходила дальше, с наслаждением рассматривая и разглаживая на себе обновку: 

- Племянница моя - дочь моей сестры Моник, пошила у Бертье платье к свадьбе, и посмотри! Ни дать, ни взять, на выданье вдова; она и так худа, а этом платье… 

Готель практически не принимала участия в этом монологе, и лишь иногда понимающе кивала или улыбалась, сидя у окна и, не торопясь, вышивая цветочную подушку. Она давно уже знала все привычки своих клиентов, чем доставляла максимум удовольствия от посещения её магазина. Хотела ли мадам Леблан провести несколько часов у зеркала? Пожалуйста. Явись здесь мадмуазель Лескó с печалью проданной любви и Готель выслушала бы её с открытым сердцем; люди, приходившие сюда, проводили здесь время и, получая, наконец, свой заказ, уходили воодушевленные и верили, что их новое платье с возлагаемыми на него планами, надеждами и мечтами, возможно, все это осуществит. 

- Так в этом самом платье, - продолжала мадам Леблан, - как будто сам Господь не хочет брака. Забавно, что даже церковь их не приняла. Хотя по мне, и в Сен-Дени вполне чудесно можно обвенчаться, как говориться, было бы желание.

- А чем же базилика не годится? - вмешалась для приличья Готель. 

- Так говорю же, нет её. Ломают, - добавила мадам, высматривая в зеркале прыщ. 

- Как ломают, - побледнела портниха. 

Не медля ни секунды, Готель выскочила на Сену и побежала через мост на центральный остров, и вскоре, потеряв дыхание, упала наземь. Подняв глаза, она увидела рабочих, равнодушно разбирающих стены церкви, и не знала, как это остановить. Первый раз она прошла через эти двери, обвенчавшись, а затем исправно приходила сюда в течение пяти лет, повторяя в своем уме это венчание снова и снова. Она поднялась и удрученная медленно пошла назад, хромая на одну ногу от проснувшейся после пробежки боли. 

- Возможно, Морис посчитал их ниже своего достоинства, - предположила сестра Элоиза, сидя на скамейке в парке аббатства. 

В последнее время она приходила сюда все чаще, словно что-то звало её туда. 

- Церковь слишком сильна, - продолжала она, - а Людовик никогда ей не отказывал, даже когда его сдерживал более здравомыслящий Сугерий. Даст Бог, епископ построит на их месте что-то достойное себя, Парижа и Христа. 

- Сейчас в Париже все только и говорят что о соборе, "Нотр-Дам, Нотр-Дам…", - добавила Готель. 

Сестра Элоиза улыбнулась: 

- Не думаю, что доживу до того, чтобы увидеть его. 

- Не говорите так, матушка, - нахмурилась Готель, - все делают пожертвования, и очень скоро его построят. 

- Мне кажется, во всем городе закончился материал. Я обошел все лавки за утро, - сказал Клеман, вернувшись домой, - мы всё перекроили рабочим. Всё в порядке? 

- Сестре Элоизе всё хуже, а этой стройке не видно ни конца, ни края, - Готель отставила в сторону недомытую кадку и присела на лавку с тряпкой в руках, - иногда я думаю, что сама до этого не доживу. 

- Послушай, любимая, - подошел к ней Клеман и присел напротив, - тебе нужно отдохнуть, ты и так все силы тратишь на этот собор. Останься завтра дома, шить все равно не из чего. Да у нас почти и не осталось сбережений. 

- О, какие глупости, - махнула рукой Готель, - уж этого добра у меня хватает. В Провансе и на Сицилии, и деньги, и дома. Потом, дом в Лионе. Мы можем его продать. 

- Не стоит себя так расходовать, душа моя, я не могу смотреть на твои жертвы, ты не жалеешь себя совершенно. И, кстати, как твоя нога? 

- Я не думаю об этом, - улыбнулась та. 

- Нельзя так! Я думаю, - взял её за руку Клеман, - сбереги хоть немного себя, хоть немного для меня, слышишь? Ты словно одержима этим разрушением, но не разрушай себя, прошу. 

- Я не знаю, - заплакала, отвернувшись, Готель, - мне всё ещё хочется верить, что если я сделаю что-то во имя Христа, то Бог пошлет мне дитя, что мне еще остается… 

Договорить больше Готель не смогла, и Клеман обнял её.

Все в Париже строили собор, и на какое-то время это стало для Готель забвением. Если она не шила, она носила на стройку еду, убирала там мусор, а вечером валилась с ног и скорее засыпала, чтобы не думать ни о чём. 

- Вы бы могли остановиться у меня, - предложила она аббатисе. 

- О, дитя. Я не покидаю аббатство уже несколько лет, и сил мне хватает едва дойти до скамейки. 

- Приезжал Папа, - тихо добавила Готель, и ей стало грустно. 

Она видела, как жизнь оставляет сестру Элоизу, и боялась приехать однажды и узнать, что аббатисы больше нет. Потому она проводила в Паркле как можно больше времени. Старалась не оставлять аббатису и не упускать её из виду, словно верила, что в её присутствии смерть побоится себя обличить. 

- Я устала, моя дорогая, - сказала однажды аббатиса, - вы не проводите меня? 

Через три дня Пьер принял Элоизу в свои объятья. 

Готель была спокойна. Возможно оттого, что провела последние дни аббатисы с ней рядом. Она не спешила покидать аббатство и осталась там еще на несколько дней. Гуляла теми же дорожками и сидела на той же скамейке в парке. Ей иногда казалось, что если поторопиться за угол, то она непременно нагонит свою настоятельницу. Готель знала, что всё то хорошее, что она обрела в душе и разуме за свою жизнь, она получила от сестры Элоизы. Она всегда была примером: когда проявляла любовь и когда проявляла строгость. Она научила Готель верить словам, не замечать глупцов, любить когда того желаешь, каяться всей душой за мелкую ошибку, чаще смеяться и плакать, не позволять другим себя жалеть и не позволять себе быть безжалостной к другим. Готель часто думала о глубине души аббатисы и спрашивала себя, знает ли она, насколько действительно она была глубока. Ведь при всей ясности образа сестры Элоизы, всегда оставалась та, которая умерла еще двадцать лет назад, таилась и мучилась, ожидая день за днем встречи со своим покойным супругом. Но ту живую и счастливую Элоизу Готель было встретить не суждено. 

Через полтора года на месте трех снесенных церквей обозначилась тень будущего собора. Он рос, а его продолжали строить. Он накрыл собой остров, как слон лодку, но его продолжали строить. Казалось, епископ желал достучаться его колоколами до Всевышнего, и Готель, наверное, была одной из немногих, кто понимал его и желал того же. 

- Ты все еще хочешь этого? - спрашивал Клеман, провожая Готель в Лион. 

Но та лишь молча кивала в ответ. Единственное что она хотела, это, достучавшись, спросить у Бога, почему женщине, которой дают чистую душу, нравственную красоту и силу, деньги и власть, почему этой женщине не дают ребенка. 

Когда Готель прибыла в Лион, он был непривычно солнечным. Она обошла пустой дом, перестелила постель, решив еще раз здесь переночевать, прежде чем возвращаться в Париж, а затем отправилась в Сен-Мартен. Она прошлась по улицам незнакомого города и даже нашла ниже молочную лавку, похоже, ту самую, где мать Клемана покупала молоко. Есть еще одно ощущение, когда идешь чужими улицами; ощущение некой свободы от того, что для этого места и этих людей нет твоего прошлого, нет твоих ошибок и не нужно прятать чувства, какими бы они ни были. Одновременно в сердце Готель просыпалось и ностальгическое чувство, ведь столько раз она проезжала здесь по дороге в Марсель. И сейчас, вдыхая воздух Лиона, она надеялась уловить в нём аромат далекого бриза. 

Она обошла чей-то экипаж, стоящий перед дверями церкви и зашла внутрь. Готель ненадолго остановилась в коридоре, доставая из-под пояса документ, и в тот же момент почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повернула голову направо и…, там стоял Раймунд. 

- Готель? Но что вы здесь делаете? - удивился маркиз. 

- Продаю дом, - она показала документ в своей руке, - а вы? 

- Еду в Марсель, - улыбнутся тот. 

- Как Констанция, - спросила Готель после нескольких секунд гробовой тишины. 

- Хорошо, - кивнул Раймунд, - всё хорошо. 

Проследовала еще одна минута неловкого молчания. 

- Может мы могли бы…, - начал он, и Готель, дочитав его мысли, показала себе через плечо. 

Они вышли и прошли по улицам солнечного города неспешным шагом, болтая о пустяках, как избегая основной, волнующей их сердца, темы. Но едва дверь дома на холме за ними закрылась, они бросились друг на друга, как изголодавшиеся звери, забыв обо всем на свете; а когда пар вышел, и Готель положила свою голову ему на грудь, они еще долго лежали на постели беззвучно, как мыши, пытаясь каждый для себя понять что же, наконец, произошло.

- Я иногда прихожу туда, на наш балкон, - сказал Раймунд. 

Готель засмеялась и села на постели, закрыв лицо руками: 

- О, Боже. 

- Что? - смутился маркиз, - что в этом смешного? 

- Нет, простите, мой милый маркиз. Я подумала…, знаете, я приехала сюда продать этот дом и пожертвовать деньги, вырученные с него, на собор, а сама лежу в том доме с чужим мужем. Господи, какой кошмар. 

Она положила голову себе на колени, и Раймунд приподнялся на локтях. 

- Клеман предупреждал меня, он просил оставить меня хоть что-то, а я все разрушила, - проговорила Готель куда-то в колени. 

- Оставьте казнить себя, - постарался поддержать её маркиз, - вы хороший человек, все это знают. 

- Нет, Раймунд, нет. Хорошие люди оставляю свое саморазрушение за дверями, а не тащат его в дом, - замотала головой она. 

Когда Раймунд проснулся, Готель была уже внизу: 

- Хотите молока? 

- Хороший дом, - сел за стол маркиз, - не продавайте его. 

- Теперь уже не знаю. 

- Расскажете? 

Готель кивнула: 

- Это мой ад, и он его не заслужил. 

Они сидели молча какое-то время, слушая песни птиц за окном и наблюдая, как солнце скользит по столу. 

- Иногда я скучаю по Констанции. 

- Вы ненавидели меня, наверное. 

- Да нет. Она объяснила, что вам нужен наследник и все такое, - пояснила Готель, поправив сзади свои волосы. 

- Она упрекнула вас в этом? 

- Но это правда. 

Никто больше не сказал ни слова. Готель проводила Раймунда до порога, поцеловала, и они простились. Она так и не продала дом и вернулась в Париж к полудню следующего дня, рассчитывая застать Клемана в их лавке на Сене. 

Клеман был на месте и провожал клиента приятными любезностями; Готель улыбнулась уходящему гостю. 

- Ты не поверишь, - засмеялся Клеман, как только покупатель вышел, - утром я продал одно из тех бежевых платьев, которые ты уже стала называть душой магазина. 

Готель подошла к Клеману ближе и взяла его за руки. 

- Привет, - сказал тот. 

- Здравствуй, - ответила она. 

Клемана просто выворачивало от радости, отчего признание не становилось легче. 

- Послушай, - проговорила Готель ему в глаза, - в Лионе я была с Раймундом. 

Клеман отвернулся и подлетел к прилавкам: 

- Я помню сколько раз ты брала их стирать, так долго они висели; что я уже не верил, что это когда-то случиться. 

- Клеман, - постаралась она снова привлечь его внимание. 

- Вы, похоже, устали с дороги, - не поворачиваясь, ответил тот, - давайте оставим это до того, как я здесь закончу здесь. Прошу вас. 

Он стоял неподвижно, как окаменевший, пока не услышал, что дверь магазина закрылась. Готель вышла на мост к строящемуся собору и, глядя на темную воду скользящей под ногами реки, горько заплакала. 

Вечером Клеман пришел позже, чем обычно, словно надеялся отсрочить то, что уже произошло. И Готель уже начинала за него волноваться, но когда входная дверь, наконец, хлопнула, она все же вздрогнула от неожиданности. 

- Скажи, что ты поехала не к нему, - сел он напротив Готель, положив рядом плащ. 

- Клеман, мой милый! - упала она на колени. 

- Прошу вас, - попытался он её поднять. 

- Поверьте, это случайность…, - залепетала Готель. 

- Не надо, - остановил её Клеман, - мы оба знаем чего хотели от этого брака, и я был счастлив быть вашим мужем. 

- Нет, Нет! - рыдая, схватила она его за рукав, - прошу вас, прошу вас, не оставляйте меня! 

Клеман плакал, стоя, отвернув лицо, не зная что делать дальше: 

- Я предпочел бы не знать, - проговорил он, - мне хватало знать, что вы его любите. 

От этих слов Готель начала рыдать еще сильнее: 

- Простите меня, простите, - я всегда пыталась создать иллюзию того, что было важно для меня - венчание в стенах храма и кольца, любящий супруг, но… 

- Но что же было не так? - вмешался Клеман, и Готель затихла, изредка всхлипывая. 

Он подошел к окну: 

- Это вы простите меня. Я тогда слишком испугался за вас. Я испугался, что вы не сможете пережить настигшее вас одиночество, и я подумал, что вам непременно нужен кто-то рядом. Так что мы просто помогли друг другу. 

- Вы останетесь? - прошептала Готель, - прошу вас, останьтесь. 

- Вы продали дом? - повернулся он и увидел, как её глаза снова наполнились слезами. 

Он молча взял со скамейки плащ и вышел, закрыв за собой дверь. 

Клеман больше не приходил к ней, но она иногда заходила к нему; когда носила строителям одежду и еду. Заходила, потупив взор, садилась с краю, у входа и следила за его движениями, пока он общался с клиентами. Какой-то день, перегрузив свою сумку сыром, она зашла попросить его проводить её к собору. 

- Нога разболелась ни с чего, - пожаловалась она Клеману, и тот, будучи человеком добродушным и мягким, обычно подавался её словам. 

- Вы носите кольцо? - заметил по дороге Клеман. 

- Оно причиняет мне боль, когда мне это необходимо, - улыбнулась та. 

- Я слышал, Констанция вернулась. Ходят слухи, что граф её выгнал на сносях, - он посмотрел на собор, к которому они приближались и который пока больше напоминал крепость, чем дом Божий, - вы до сих пор думаете, что Господь проявит к вам участие? 

Мысли Готель замелькали одна за другой; радость сменялась состраданием, которое в свою очередь сменялось любовью, торжеством справедливости, безумия и понимания, и снова обуревалось сожалением, любовью и самобичеванием. 

- Маркиз, - отрешенно, как сама себе проговорила она. 

- Что? - переспросил Клеман. 

- В Провансе он маркиз, - всё ещё глядя в себя и не покидая своих мыслей, пояснила Готель. 

Ей было невероятно жаль Констанцию, по-человечески, но также сердце Готель начала согревать мысль, что возможно этот поступок Раймунда был знаком того, что он все-таки пронес через десять с лишним лет и через свой "необходимый" брак ту толику преданности, о которой, давая им своё благословение, Готель могла только мечтать. 

Придя на остров, пара была сразу замечена парижским епископом: 

- Нарочно пришел сегодня к обеду, чтобы увидеть "матушку", имеющую на моих рабочих большее влияния, чем я, - улыбнулся он, приблизившись, и протянул Готель руку, - Морис де Сюлли. 

- Готель Сен-Клер, - ответила та, поцеловав руку епископу. 

- А ваш скромный спутник? - спросил Морис. 

- Месье Сен-Клер, - представила Готель супруга. 

Епископ сделал смущенное лицо, заметив, что у Клемана, в отличие от супруги, не было на руке кольца. 

- Сестра Элоиза, царство ей небесное, рассказывала мне о вас, но она не говорила, кроме как о душевной красоте. 

- Спасибо, ваше преосвященство, - улыбнулась Готель. 

- Разрешите и мне поблагодарить вас за преданность моему собору. 

- Спасибо, ваше преосвященство, - сделав книксен, повторила Готель. 

Епископ смешался в некой нерешительности: 

- Мадам, вы позволите сказать вашему супругу несколько слов тет-а-тет? 

Клеман с епископом отошли в сторону, а Готель принялась раздавать строителям еду. Когда сумка была пуста, вернулся и Клеман: 

- Они действительно называют вас матушкой, - оглядываясь на стройку, улыбнулся он. 

- О чем говорил епископ? - спросила Готель. 

- О том, что вы необыкновенная, и еще он хочет, чтобы вы пришли исповедаться, - ответил Клеман. 

Только прежде, чем признаться во всех смертных грехах, Готель хотела увидеть Констанцию. 

На сей раз двери дворца для неё были открыты и один из слуг проводил её в комнату графини. 

- Готель, - обрадовалась Констанция, пытаясь приподняться. 

- Не вставайте, прошу вас, - подбежала Готель и взяла её за руку. 

- Сколько лет, - улыбнулась графиня. 

- Десять, - улыбнулась Готель в ответ, - чуть больше десяти. 

- Вы стали настоящей женщиной. Такая красивая. 

Констанция смотрела на Готель с запавшими глазами, её кожа была бледной, и сама она выглядела измученной то ли четвертой беременностью, то ли разрывом с Раймундом. 

- А я, - сетовала на себя графиня, - даже не могу подняться с постели. Спина болит, что я её уже не чувствую. 

- А где Мария? 

- Королева - Адель отдала её за Генриха Шампанского - своего брата, - подставляя себе под спину подушку, хрипло засмеялась Констанция. 

- Бедная Мари, - улыбнулась подруга. 

- Да, тот еще плут, - согласно кивнула графиня. 

- Что случилось? - решилась, наконец, спросить Готель.

- Я не знаю, не знаю, - прослезилась Констанция, бросив от бессилия руки на одеяло, держа в одной из них носовой платок, - он вернулся сам не свой, может не получил должной поддержки в Париже. Я не знаю. Он просто выгнал меня на улицу, без единой монеты за душой. 

Готель присела на край кровати и положила голову графини себе на грудь. Она понимала, что вина этой трагедии лежит на ней, но она также понимала, что признайся она сейчас, и это убьет графиню окончательно. Единственное что как-то успокаивало её душевные терзания, это факт того, что однажды Констанция так же невольно разрушила и её счастье. 

- Ребенок толкается, - произнесла графиня, - хотите потрогать? 

Глаза Готель раскрылись от неожиданности такого предложения, и сердце её заколотилось от волнения. Она протянула свою левую руку и положила её на живот Констанции. Сначала она ничего не чувствовала, кроме твердого живота, но потом что-то живое внутри толкнуло её прямо в открытую ладонь и Готель отдернула руку, словно коснулась раскаленного котла: 

- Это невероятно, - проговорила, всё ещё шокированная впечатлением, она, не в силах оторвать взгляд от этого чуда. 

- Это ребенок Раймунда, - внимательно посмотрев в глаза подруге, пояснила графиня, пытаясь донести до пребывающей в эйфории Готель, что сие чудо есть плод их некогда общего "объекта обожания". 

- С вашего позволения, моя дорогая, я бы навестила маркиза узнать, почему он так поступил, - сказала Готель, поразмыслив. 

Ничто не предвещало такого исхода. Они не клялись в Лионе быть вместе; это был лишь момент слабости, который закончился так же неопределенно, как и возник; а потому Готель сама задавалась вопросом изгнания Констанции, может быть даже больше, чем сама графиня. 

"Что же случилось? - ломала голову Готель, - неужели маркиз так и не повзрослел и воспринял их негаданную встречу столь близко, но почему тогда он ничего не сказал уходя". 

- Прошу вас, не оставляйте меня, - прослезилась Констанция, - прошу вас. 

Готель поняла, что увидит Раймунда не скоро. Она обнимала свою разбитую подругу, пока та, наконец, не отпустила её руку. 

- Вы любили его? - спросила Готель, уходя. 

- Да, моя дорогая; я была внимательна к нему, - отозвалась Констанция, - но я никогда не позволяла себе любить его больше, чем вы. 

"Значит ли это, в таком случае, что Раймунд надеялся однажды на встречу со мной, - размышляла Готель по дороге домой, - и значит ли это, в свою очередь, что он отказался от Констанс ради меня". Готель подумала, что если это так, то она лучше дождется вестей из Прованса; к тому же, она не хотела лишний раз напоминать Клеману о Раймунде и теребить его раны, тем более теперь, когда на защиту их брака встал даже парижский епископ, и их семейный конфликт почти угас. 

Но шли недели и выпал снег, а Раймунд так и не объявлялся. Констанция редко говорила о Раймунде, а когда родился ребенок, Готель вообще не могла дождаться ни слова об их совместной жизни. Парадокс бы в том, что из всей этой мозаики, Готель никуда не могла приладить только тот кусочек, который являлся ночью в Лионе. 

- Он был вам верен? - невзначай спросила Готель. 

- Я полагаю, да. Если не считать, что он всюду следовал за графиней Прованса, пытаясь обручить нашего девятилетнего сына с её двухлетней дочерью, - рассмеялась Констанция, и Готель снова осталась ни с чем.

Она видела, как несправедливо обошлась судьба с её подругой, и тысячу раз хотела признаться и тысячу раз останавливала себя только потому, что не понимала до конца, что за игру вёл Раймунд. 

- На всё воля Божья, - успокаивала себя графиня. 

- А если он просто ошибся? 

- Раймунд? - потеряла нить разговора Констанция. 

- Бог. 

- Разве Бог может ошибаться? - смутилась графиня. 

- Если верить Писанию, что мы созданы по его образу, такое возможно, - заключила Готель. 

- Ваше участие необъяснимо самоотверженно, - заметил как-то епископ. 

- Сломала, теперь воздвигаю, - распаковывая сумку с теплой одеждой, ответила Готель. 

Та зима выдалась холодной и долгой. Возможно из-за постоянного ожидания весточки от Раймунда, а возможно от личного, душевного одиночества. Клеман так и не посещал Готель, но она иногда оставалась у него. 

- Я не могу так долго быть одна, - шептала она в темноте. 

Окна в домах Парижа были забиты наглухо, и Сена замерзла настолько, что по ней в любом месте ходили люди и повозки. Констанция проводила всё время с ребенком, когда он не был в руках кормилицы или нянек. 

- Зато он будет только мой, - говорила графиня, играя с малышом. 

Она то поднимала его над собой, то снова опускала его себе на колени. 

- Я собираюсь в Прованс, как только сойдет снег, - сказала Готель, наблюдая за их игрой. 

- Вы не обязаны этого делать, - теряя настроение, отвечала Констанция, - если только у вас нет других причин. 

Готель смешалась, как будто её уличили в содеянном, но её спасла сама же графиня: 

- Простите, дорогая, я, правда, не знаю, что на меня нашло… 

- Не нужно, - успокоила её Готель, - я просто хотела вам об этом сказать. 

Другое дело было сказать об этом Клеману, который, словно понимая к чему тает снег, только добавил сложностей к разговору. 

- Вы снова надели кольцо? - риторически спросила она. 

- Я знаю, для вас это важно. 

"Самое время", - подумала Готель. Клеман вёл себя уступчиво, быть может оттого, что понимал, что его мнение ничего не изменит. Они простились холодно, не утруждая друг друга пустыми объяснениями и ссорами. Готель сочла это справедливым. Она ехала через мост и видела, как по реке сплывает лёд. В воздухе появился запах земли и деревьев, небо стало хрустально голубым, и люди разбирали заделанные от холода окна и благодарили Бога за то, что к ним, наконец, пришла весна. 

Казалось, лето никогда не покидало Марсель. Готель остановила экипаж в порту, как и раньше. Купила себе немного фруктов, прогулялась по набережной, наслаждаясь свежим бризом, и, уже собираясь к аббатству, заметила среди прохожих Раймунда в сопровождении какой-то знатной особы тридцати лет. Он был к ней внимателен, держал себя осторожно и сдержано, словно от каждого её слова зависела его судьба. Доев свои фрукты, и вдоволь насмотревшись на пару со стороны, Готель окликнула Раймунда. Он оказался совершенно растерянным этой встречей. Еще далеко до того, как Готель могла что-то расслышать, он принялся что-то быстро говорить своей спутнице, пока они не сблизились. 

- Готель! Какой сюрприз! - поцеловал он у ней руку. 

- Рада видеть вас, Раймунд, - вежливо улыбнулась Готель. 

- Позвольте представить, - заговорил разволновавшийся маркиз, - графиня Прованса - Рыкса Силезская. А это, миледи, - обратился он к графине, - моя давняя подруга из Парижа - Готель. 

- Мадам Сен-Клер, - уточнила Готель. 

- Добро пожаловать в Марсель, - улыбнулась графиня. 

- Спасибо, миледи, - присела в реверансе Готель. 

- О вас в Провансе ходят легенды, моя дорогая, - сказала Рыкса и обратилась к Раймунду, стукнув его по плечу, - как вам удавалось столько времени прятать такую красотку, мой дорогой! 

Если бы маркиз мог сейчас разойтись надвое, он бы с радостью это сделал, но все что он делал, лишь почтительно улыбался, глядя на своих дам, что придавало сцене в крайней степени комичный характер. 

- Я еще не была дома…, - нарушила эту мизансцену Готель, намекая оставить их наедине. 

- Бросьте! Маркиз оказал мне достаточно внимания сегодня, - запротестовала графиня и посмотрела на Раймунда, - где ваши манеры, маркиз? Вы, должно быть, не виделись целую вечность, а у меня еще здесь дела, - наказала она и, откланявшись, удалилась. 

Готель и Раймунд остались одни посреди портовой площади. Готель улыбнулась, провожая взглядом новую знакомую, и посмотрела на Раймунда: 

- Проводите меня? 

Маркиз согласно кивнул. 

- Забавно, что именно так Констанция все и описывала, - улыбалась Готель. 

- Простите, я совершенно не готов был вас встретить. 

- Я это заметила, - с той же улыбкой, констатировала она. 

- Так вы общались с Констанцией, - будто дошло до маркиза. 

- Мы всегда общались с Констанцией, разве не так? 

- Да, но… 

- Но что? - остановилась Готель, оглядела его и, поняв, что маркиз за эти десять лет так и не повзрослел, подошла ближе, - ах, да, я была несколько шокирована вашим поступком, правда так и не поняла его причин. Что это было, маркиз? Наша ночь в Лионе, месть за её резон в моей бесплодности или что? 

Готель всматривалась в глаза Раймунда, не торопясь, поочередно в каждый, но не находила там никакого ответа. "Проехать через всю страну, чтобы посмотреть в его глаза и не найти там ничего: какая скука", - разочарованно подумала Готель. Опустив глаза, она отошла от него и пошла дальше. 

- Вы еще носите кольцо, - заметил Раймунд. 

- Это подарок сестры Элоизы, я бы никогда с ним не рассталась. 

Вскоре они дошли по набережной до улицы, подымающейся в гору, и свернули направо. 

- Не молчите же, маркиз, - взмолилась Готель, - почему вы выгнали Констанс? Вы любите меня? - спросила она, глядя на уходящего в себя маркиза, - вы знаете ответ хоть на один вопрос? 

Не дождавшись никакого ответа, Готель вытерла набежавшие на глаза слезы и пошла вверх по улице. Маркиз пошел за ней: 

- Простите…, - начал, было, он. 

- Не время извиняться, Раймунд, - остановила его Готель, подняв руку, - почему вы не приехали или не прислали письма? - остановилась она среди дороги и тяжело вздохнула. 

- Вы же знаете, как дорог мне Прованс. Я и так помню, как устали вы от моих бесконечных поездок в Тулузу. А теперь с гибелью графа, у меня, возможно, появится шанс стать новым мужем графине. И это не ваш крест, и уж тем более в изгнании Констанции вы никак не виноваты. 

Готель всё это понимала, Корона и всё тому подобное, и она уже была готова простить своего горе-любовника, если бы только он не добавил следующее: 

- Послушайте, Готель. Я просто не хотел обманывать вас пустыми надеждами, - проговорил Раймунд, медленно поднимаясь выше. 

- Спуститесь ко мне, - сказала ледяным голосом Готель, - прошу вас, маркиз, у меня болит нога. 

И как только тот приблизился, она со всего размаху ударила его по лицу: 

- Это вам за Констанцию, - и едва маркиз снова открыл глаза, размахнулась и ударила его с другой стороны, - а это за то, что позволили мне всё это время считать, что сделали это из-за меня. 

К дому Готель подошла уже одна. Она положила ключ на стол и поднялась на балкон. Марсель опустел. Больше не было ничего необычного в его улицах, в дыхании моря и лучах солнца, и Готель вдруг увидела город, которого не видела прежде. Возможно, он был не столь красочным, каким был раньше, но зато он был настоящим; и это его новое достоинство пришлось ей по душе. Реальность, ранее затуманенная какой-то навеянной сказкой, проступила и на картине города появились живые люди, живущие своими проблемами, заплатанные крыши и даже облака, время от времени застилающие прозрачное небо, привносили свою долю правдивости этому новому полотну. Неужели её любовь была настолько сильной, что она даже не обращала внимания, что живет в иллюзорном мире, и всё это время, которое она думала, что управляет своей жизнью, она просто была фигурой в чьей-то игре. Но она поняла всё это много позже, уже в Париже, когда общалась с Констанцией. 

- Что сказал Раймунд? - спросила та. 

- Сказал, что я ни в чем не виновата, - ответила Готель и, испугавшись, что Констанция увидит её в том сожаление или даже слёзы, вскочила с места и выскочила в коридор. 

- Готель! - окликнула её графиня. 

"Я должна была быть виновата, - повторяла себе мысленно Готель, - я должна была быть виноватой, а иначе кто я тогда", - думала она и с новой силой заливалась слезами. Она могла бы простить Раймунду и брак с Констанцией, и политику, в которой целыми днями непременно нужно ходить за чужими вдовами, но только не то, что её любовь и подаренная ею молодость и красота были так равнодушно забыты. 

- Храни вас Господь, матушка, - сказал один из рабочих, отломив кусок хлеба. 

Готель наполнила его стакан вином, и на его месте появился следующий. 

- Они боялись, что вы не вернетесь, - сказал, встретивший её у собора, епископ, - и я чувствую, что начинаю зависеть от вашего благополучия. 

- Я всегда старалась делать всё правильно, но моя жизнь рушится, а я ничего не могу с этим поделать, - ответила она и посмотрела на епископа, - хотите вина? 

Морис отрицательно покачал головой. 

- Мне нужно благословение, ваше преосвященство, - добавила она. 

- Если это Богоугодное дело, оно вам не нужно, а если нет, то я не смогу вам его дать, - ответил епископ. 

- Мне нужна поддержка церкви для пожертвований на собор.

- Александр Третий, заложивший сюда первый камень, дал тем самым собору свое благословение. Вы же, мадам, можете ссылаться на меня, если вам то будет необходимо, - согласно кивнул Морис. 

- Мне надо уехать из Парижа, - поднимаясь с постели, сказала Готель. 

- Я не могу носить кольцо и быть одновременно ваши другом, - возмущался Клеман, - вы совершенно не думаете о моих чувствах. 

- Вы недооцениваете себя, мой дорогой Клеман, - села рядом супруга, - не будь вас со мной, я бы уже давно сошла с ума. Вы единственное, что еще держит меня на плаву. 

- Я не хотел бы опускаться до вопроса…, - начал он, но Готель прикрыла ему рот пальцем. 

- И спасибо вам, что не заставляете меня опускаться до его ответа, - договорила она. 

Получив у Мориса в сопровождение к своему экипажу пару крестоносцев, Готель отбыла в Сарагосу, к королю Арагона Альфонсо Второму. Её путешествие в одну сторону заняло около недели; через два дня остановились в Лионе, а затем, не сворачивая к Марселю, проехали по набережной до Барселоны. На следующий день Готель прибыла в Сарагосу. Водной артерией города служила река Эбро, она омывала Сарагосу, как Сена Париж, а Рона и Сона Лион. 

Всю дорогу Готель переживала о встрече с королем, и к прибытию к королевской резиденции она уже сомневалась в успехе своей затеи. Она сомневалась, что сможет объясниться с королем, верно истолковать свои мысли и в итоге донести до него все свои чувства благие и израненные, высокие и достойные понимания; но всё же, по-детски надеялась достучаться до молодого сердца короля, которому едва исполнилось девять. 

Сойдя с экипажа, она сняла капюшон и увидела, как по ступеням дворца к ней навстречу спускается женщина. Она подошла к Готель и приветственно кивнула: 

- Здравствуйте. Меня зовут Петронила, я - мать Альфонсо. 

- Приятно познакомиться, ваше величество, - присела в реверансе Готель. 

Петронила улыбнулась, приглашая гостью войти: 

- Можно просто "сеньора", я давно сложила с себя королевские полномочия, хотя и слежу за делами сына. И вы, конечно, его непременно увидите, как только он закончит уроки письма. 

"Он учится писать, - вздохнула про себя Готель, - уже не плохо". Она готова была уже развернуться в любой момент и вернуться в Париж. Они прошли по коридорам резиденции, как вдруг Готель остановилась: 

- Послушайте, сеньора Петронила, возможно, сам Бог послал мне вас, ибо только женщина смогла бы понять то, что я собираюсь вам рассказать. 

Они прошли в пустую комнату, где были лишь стол да несколько стульев рядом. 

- Должно быть, вы знаете о недавней гибели графа Прованса при осаде Ниццы, - начала Готель. 

- Разумеется, это для нас не новость, - ответила Петронила, не торопясь, усаживаясь на стул. 

- Разумеется, - согласилась гостья, - и, разумеется, вы также знаете, что единственный ребенок графини - двоюродная сестра вашего сына, Дульса. И я бы не стала тревожить вас своим визитом, если бы была уверена, что ваш сын готов отдать Прованс по женскому наследованию. 

- Бросьте, - рассмеялась Петронила, - ей от роду два года. Кто же обручится с розовым младенцем! 

- Тулузский граф. 

- Раймунд играет всё так же грязно, - уже не смеясь, заключила та, - что же вы хотите за такую новость? 

- Я лишь предлагаю расположение церкви за пожертвование, - проговорила Готель. 

- Вам не нужны пожертвования. Вас это тоже коснулось. Не так ли, матушка? - иронично заметила Петронила, - но глупым мужчинам не стоит обижать женщин, а потому, - поднялась она с места, - вы получите свои тридцать серебряников. 

Скоро стемнело, но король так и не появился. Прогулявшись вдоль набережной, Готель вернулась во дворец, где ей предложили очень уютную комнату. Вечер в Сарагосе был теплым и тихим, и Готель долго не ложилась. Она размышляла о Раймунде и о том, какую партию она подготовила своему обидчику, и что теперь маркизу придется играть теми картами, которые она ему раздала, в игру, которую он уже проиграл. 

Едва закрыв глаза, она услышала какой-то шум в коридоре, но лишь она успела зажечь свечу, дверь в её комнату слегка отворилась, и в неё скользнул ребенок. Он прикрыл за собой дверь и затих, вслушиваясь, не преследуют ли его в коридоре чьи-то шаги. Готель водила в воздухе свечой, пытаясь разглядеть своего ночного визитера. 

- Вы очень красивая, - отозвался мальчик. 

- Ваше величество? - решила уточнить та. 

- Да, матушка. 

Мальчик стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу, не желая покидать комнату, при этом, не зная, как себя вести дальше. Готель поправила на себе ночную рубашку: 

- Мадам Сен-Клер, ваше величество, - представилась она. 

- Мама сказала, что вы служите церкви, - пояснил маленький король. 

- Да, но…, - начала та, но тут её перебил стук в дверь. 

- Спрячьте меня, - не дослушав, прошептал мальчик и бросился под её кровать. 

- …я не очень хорошая девочка, - уже себе под нос договорила начатое Готель и открыла дверь. 

На пороге стояла женщина с изможденным лицом: 

- Доброй ночи, мадам. Прошу прощения за поздний визит, но к вам не забегали их величество? 

Готель поджала подбородок и выглянула в коридор: 

- Нет, сеньора. Все в порядке? 

- Надеюсь, что так, - вздохнула та, - еще раз простите за беспокойство, мадам, но если к вам придет мальчик… 

Готель согласно кивнула, закрыла дверь и когда вернулась к кровати, этот мальчик уже сидел на её месте. 

- Расскажите мне про Париж, - сказал он. 

- Он очень похож на ваш город, - села рядом Готель, - но если бы мы сейчас были там, вы бы увидели, ваше величество, как много там под вечер зажигается фонарей; больше чем в любом другом городе. Для этого там даже есть особый человек, и когда он зажигает свой фонарь, как будто рождается еще одна звезда или цветок. 

- Вы всё это придумали, - рассмеялся мальчик. 

- А разве в вашем королевстве не так? - спросила она, но маленький король ничего не ответил. 

Он положил свою голову на колени Готель и очень скоро заснул под её ласками. Спустя полчаса она взяла ребенка на руки и отнесла его в его комнату. 

- Спасибо вам, что присмотрели за ним, - поблагодарила её утром Петронила, - как только соберетесь, наши люди погрузят вам деньги. 

- Погрузят? - удивилась Готель. 

- Да, пятьсот марок серебром на ваш собор. Это воля короля, мадам Сен-Клер, он в вас просто влюблен, - улыбнулась женщина и добавила, - он также желает завтракать с вами. 

Приведя себя в порядок, Готель пришла в трапезную. Альфонсо уже сидел за столом, но увидев свою новую знакомую, он подбежал к ней, схватил её за руку и немедленно усадил за стол. 

- Спасибо, ваше величество, - улыбнулась гостья. 

- Попробуйте, матушка, это мавританские сладости, их привозят нам с юга, - пролепетал король, усаживаясь на свой стул. 

- Я покупала такие, когда жила в Марселе, - ответила Готель, пробуя десерт. 

- А почему вы там больше не живете? 

- Ну, - посмотрела она на Петронилу, - я теперь там не очень желанная гостья. 

- Вы переживаете на счет маркиза, матушка? - снова рассмеялся мальчик, - но это графство арагонских королей, а значит, принадлежит мне! Я вам велю жить там! А маркизу велю жить в его Тулузе, а не то и оттуда его выгоню! - встав на стул, кричал король, отчего Готель вдоволь насмеялась, и Альфонсо тоже скоро начал смеяться. 

- Не беспокойтесь о деньгах, мадам, - сказала Петронила, увидев Готель, следящую испуганными глазами за ходящими с тяжелыми мешками крестоносцами, - когда-нибудь Раймунд вернет нам гораздо больше. 

- Я обещаю вам, ваше величество, что до Папского двора дойдет известие о вашей щедрости, - поклонилась маленькому королю Готель. 

- Не забывайте посещать мои графства, матушка, - улыбнулся мальчик. 

- Я буду рада, - поцеловала ему руку Готель и обратилась к его матери, - и спасибо вам, сеньора. Спасибо тысячу раз. 

- Наши люди сопроводят вас до Парижа, - добавила та. 

- Вы невероятно добры, - ответила Готель, садясь в экипаж, и когда тот тронулся, добавила, - спасибо вам, ваше величество! 

- Храни вас Бог, матушка, - ответил маленький король. 

И, похоже, Бог её действительно хранил. Собираясь в Сарагосу, она даже не подозревала о столь успешном исходе. Она до последнего момента верила, что затеяла не мене чем авантюру, расплатой за которую может стать расправа над ней и не только физическая, но и публичная. Но тогда она была слишком возмущена поведением маркиза, чтобы мыслить трезво; она шла ва-банк, поставив на карту свою жизнь, как Раймунд поставил на карту Прованса её любовь. 

До Лиона проехали почти без остановок, что полностью измотало всех, а потому, не дожидаясь темноты, Готель заснула в своем доме, старательно закутавшись в одеяло. Ничто не тревожило её сон. Здесь на холме, под мерным и едва различимым журчанием Соны, под шелестом листьев за окном, её окутало давно забытое ощущение безмятежности, и когда она, наконец, проснулась, ей показалось, что она проспала как минимум сотню лет. 

Солнце еще не поднялось, но небо над деревьями уже начало светлеть. Она перешла через Сону и Рону, и улыбнулась внутри потому, что это напомнило ей поход через остров Сите, но здесь на улицах было тихо, в отличие от просыпающегося от любого неосторожного луча Парижа. Скоро город остался позади, и Готель оказалась в лесу. Она вспомнила, как в детстве уходила из табора и проходила огромные расстояния, исследуя этот зеленый мир. Она успевала найти и новую речку, и обойти холм, набрать ягод и еще вернуться в деревню до того, как узнают, что она отлучилась. 

Она пыталась вспомнить, когда последний раз вот так гуляла по лесу. Возможно, это было в лесу близ монастыря Аржантёй, или с Раймундом в Провансе, хотя там всегда так жарко, что даже деревья с трудом переносят этот зной. Их стволы иссушены солнцем, а кроны ленивы и неподвижны. А может это были прогулки с Сибиллой и Розалией на Сицилии, но там они чаще пропадали на набережной, купались и прыгали по камням, а потом лежали на скалах, глядя, как на их розовеющих телах проявляется соль. В Париже абсолютно не было времени на такие прогулки. Вся жизнь там прошла в волнениях и дворцовых интригах; но, Господи, как же она торопилась попасть в этот чудо-город двадцать лет назад. "Как не хватает мне сейчас сестры Элоизы, - думала Готель, ступая по высокой траве, - будь она рядом, едва ли я докатилась бы до того, чтобы встать на путь мести к прежде любимому". Она отодвинула следующую ветку, и её лицо озарила по-настоящему детская радость. 

- Надеюсь, вы никого не убили, - проговорил Морис, взглянув на мешки с серебром, - сколько здесь? 

- Пятьсот марок, - улыбнулась она, также как и епископ, не отрывая взгляда от мешков. 

- Это невероятно, - заключил тот. 

День постепенно близился к концу. Покинув вечно строящийся собор, Готель перешла на левый берег и, пройдя по набережной, зашла в лавку Клемана. Он был один. Она положила на скамейку сумку и поторопилась в объятья своего супруга. 

- Всё хорошо? - спросил он. 

- Да-да, - заговорила Готель и уже не могла остановиться, - вы знаете, я была в Лионе, и он очень напомнил мне Париж, но только меньше и тише. А потом я гуляла в лесу, и это было так чудесно; мы непременно должны съездить туда отдохнуть; воздух там просто необыкновенный, и я уже, честно говоря, забыла все ароматы леса, живя здесь. 

Клеман молча смотрел на это перерождение, пытаясь понять для себя его причины, а Готель, целиком утонув в своих мыслях, бросилась к своей сумке на скамейке и принялась суетливо развязывать на ней шнурок. 

- Я оставила в этом лесу все свои силы, - продолжала она, - ну, где же они? Вот! 

Она обернулась к Клеману с пригоршней орехов в руках: 

- Вы помните? 

- Конечно, помню, - подошел он и обнял супругу, чтобы успокоить её переволновавшееся сердце, - это был день, когда я сделал вам предложение. 

Готель притихла, как мышонок, положив голову ему на плечо. 

- Я боялась, что приеду, а вас нет или вы не хотите меня видеть, - тихо говорила она. 

- Тогда, может, вы останетесь, - ответил он, - и мы придумаем что-нибудь с вашими орехами. 

Услышав это, Готель быстро закивала головой, улыбаясь мужу и вытирая выступившие на глаза слезы, - да, я набрала их невесть как много, - засмеялась она. 

Наутро Готель отправилась увидеть Констанцию. 

- Как ваше здоровье, дорогая? 

- Всё хорошо, - ответила та. 

И графиня действительно выглядела вполне благополучно для своих четырех родов и тридцати восьми лет. 

- Где Бодуэн, - спросила Готель, не увидев рядом с Констанцией её сына. 

- Скорее всего, играет с Филиппом, - ответила графиня и добавила, - я слышала, Морис де Сюлли отзывается о вас не иначе, как о даре Божьем. Чем же вы заслужили такое уважение епископа? 

- Я лишь сделала небольшое пожертвование, - махнула рукой та, - не стоит разговоров. 

Графиня понимающе опустила глаза: 

- Как скажете, матушка. 

- Ну, полно, Констанс! Это не смешно, - нахмурила брови Готель. 

- Да-да, - закивала подруга, - конечно, матушка. 

Готель пыталась держаться серьезно, но через мгновение они уже смеялись в один голос. 

- С тех пор, как у Людовика появился долгожданный наследник, во дворце больше ни до кого нет дела, кроме как до Филиппа, - проговорила Констанция уже в тишине, - у моего сына няня Филиппа, у моего сына кормилица Филиппа, крестный отец Филиппа, расписание Филиппа и игры по настроению Филиппа. 

- Ну, я уверена, у них будут разные жены, - пошутила Готель. 

- Touché[7], - задумчиво произнесла графиня, - хотя после того, что было между нами…, - добавила она и вдруг сменила тему, - вы знали, что все короли Франции были коронованы в Реймском соборе; все, кроме моего отца? 

- Нет, миледи, я этого не знала. 

- Я думаю уехать из Парижа. 

- Вы ведь не оставите меня, дорогая? - посмотрела Готель на Констанцию и та, словно очнувшись от забвения, улыбнулась: 

- Нет, дорогая. Конечно, нет. Просто я чувствую, словно задыхаюсь здесь. 

- Я очень люблю вас, Констанция, - присела рядом Готель. 

- Я знаю, знаю, - ответила та. 

Они помнили, как встретились здесь на рассвете своей молодости, как проводили вместе ночи, и прошли через одну жизнь, общего любимого и мужа, стараясь при этом всегда держаться за руки. 

- Готель, - окликнула подругу Констанция, когда та уже выходила. 

- Да, миледи. 

- Я пообещала девочкам пару ваших платьев, когда вы вернетесь. 

- Конечно, - ответила Готель и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. 

Теперь Готель шила реже. Вернее шила она часто, но не так искусно как прежде, для королевского двора. Если бы у неё были силы и здоровье на то, то безусловно; её былое мастерство приносило ей не малый доход, только сейчас она больше шила простой одежды для магазина или, к примеру, ту, что бесплатно относила рабочим собора. Её подводило зрение, годами порченое иголкой, а потому лишь по просьбе она шила то, что желали близкие или очень важные персоны. Каковыми кстати являлись Маргарита и Адель - дочери второй жены Людовика - Констанции Кастильской, умершей при родах в возрасте двадцати лет; так что старшая её дочь - Маргарита потеряла мать, когда ей было два года, а младшая - Адель вообще никогда своей матери не видела. И теперь Констанция проводила с ними свое свободное время и занималась с мини, пока весь двор ублажал своего единственного наследника. 

- Вы должны приходить ко мне, - сказала Готель, с трудом откашлявшись на постели Клемана, - или позволить мне помочь оплатить вам ремонт дома. Это невозможно. 

Она поднялась с постели, замотавшись в одеяло, как гусеница в кокон, и подошла к окну. 

- Похоже, пошел снег, - констатировала она, присмотревшись в оконную щель. 

Что касается Клемана, он готов был на все, кроме того, чтобы признать свою несостоятельность. Потому, начиная с этой зимы, они ночевали у Готель, хотя днем Клеман и проводил время у себя. Он даже начал ремонт своего дома следующим летом. 

- Готель! Готель! - окликнул он её сверху, и та подняла голову выше, прикрыв рукой солнце, бьющее прямо в глаза, - я купил несколько новых досок для своей крыши, - похвастал он. 

- Отличные доски, - крикнула в ответ супруга. - Я возьму кое-что постирать и подправить сказала она, когда тот спустился с крыши.

Она собрала несколько платьев с витрины, со временем регулярно покрывающихся пылью; некоторые из них Готель возвращала к жизни уже не раз. Как, например, это бежевое, не имеющее никакой формы. В том же недвижимом состоянии на прилавках лежала пара мотков ткани, но что более всего удивило Готель, это то, что при всех своих талантах кулинара, даже посуда на полках Клемана и та теперь была покрыта пылью. 

- Я буду ждать вас вечером, мой дорогой Клеман. Приходите непременно, я что-нибудь приготовлю, - сказала она, уходя, и добавила, - и не забудьте про завтра. 

Клеман пришел вечером, как и было условлено, а скорее прилетел. Он весь светился то ли от радости, то ли гордости, и едва мог ровно говорить. 

- Вы не поверите, дорогая, - заговорил, задыхающийся от волнения и не успевший еще отдышаться с дороги, Клеман, - спустя лишь час, как вы ушли, ко мне пришла некая дама и купила у меня четыре платья, причем довольно несносных. Она сказала, что ей нужны именно такие, уж Бог её разберет на что. Она даже взяла моток ткани, и мне было неловко сказать, что его в трех местах проела моль, но дама опять же сказала, что ей именно такой и нужен. Должен признаться, очень странная особа, - задумчиво договорил он. 

Слушая Клемана, Готель медленно помешивала в котле бобовую похлебку. 

- Что скажете? - спросил он в нетерпении. 

Готель повернулась с удивленными, сияющими глазами и развела руками: 

- Что тут скажешь, мой милый Клеман; я вас поздравляю, это хорошая новость. 

"Почти невероятная", - подумала про себя она, подавая супругу пышущую паром тарелку. 

На следующее утро наступило "завтра" - праздник, посвященный ежегодно отмечающемуся на рыночной площади Рождеству Иоанна Крестителя, с последующим обязательным приемом французской знати. На площади пели менестрели, дети таскали со столов сладости. Чуть выше и немного позже, в специально устроенной к событию ложе расположились члены королевской семьи. Сначала Маргарита со своей сестрой Адель в платьях, которые им год назад сшила Готель и из которых они не желали вырастать. Позже подошли Констанция и королева со своими двухлетними сыновьями. Последним появился Людовик, но пробыл недолго, достаточно лишь для того, чтобы почтить своим вниманием толпу. 

- Морис искал вас, - сказала Констанция. 

- Зачем? 

- Не знаю. 

Бодуэн безостановочно залазил на стул рядом с мамой, слазил и снова лез обратно. 

- Вы с мужем? - спросила графиня и взяла сына на руки.

- Да, он где-то там, у стола, - улыбнулась Готель. 

- Хорошо, - улыбнулась в ответ Констанция, - он должен быть счастлив. Он ведь счастлив? 

- Не знаю, моя дорогая, - оглядывалась та, - сейчас, полагаю, да. Ваше величество, - обратилась она следом к сидящей за графиней королеве Адель, - как поживает ваш брат - Генрих? 

- Мария родила ему наследника, - проговорила сквозь зубы Констанция. 

- Нет! - засмеялась Готель и увидела, как согласно закивала ей королева, - как они поживают? - не унималась она. 

- Поверьте мне, дорогие, я слежу за тем, чтобы он её не обижал, - заверила их Адель. 

Через час они разошлись. Констанция и Адель, вымотанные беспокойными малышами, вернулись во дворец, а Готель с Клеманом посетили знатный обед. В итоге Клеман наелся так, что уже не вставал со скамейки, а вскоре вообще на ней и заснул. Заметив своего благоверного в таком удовлетворенном состоянии, Готель улыбнулась и прошла дальше по залу. 

Люди стояли тут и там, по несколько человек, дружески приветствовали друг друга, делились новостями и слухами, как и подобает на таких приемах, и один такой невольно услышанный разговор привлек внимание и Готель. 

- А вы слышали, какой анекдот вышел с Тулузским графом? - начал чей-то довольный голос, - тем, что хотел взять в жены бедную вдову Раймунда Прованского. 

- Да нет же, дуралей! - перебил его другой, - Раймунд и есть тот граф, что клялся в верности вдове! 

- Коль ты не знаешь, не встревай! Я расскажу, как было, - снова вмешался первый, - Тулузский граф, надеявшись без шума обвенчаться и получить Прованс, напел вдове о пыле своих чувств. Не помню её имя, лишь знаю, что она из польских мест. Так вот, лишь этот граф определил их отношения, Альфонсо разузнал каким-то чудом, чрез тридевять земель, что графство ровен час уйдет через кузину, и отобрал у польской вдовушки Прованс! - заливаясь от смеха, договорил он. 

Спустя минуту, когда все отдышались, другой осведомленный о той истории голос тихо добавил: 

- Теперь же, как и обещал, граф вынужден на ней жениться. 

Вся компания смеялась, как шальная. 

- Но и это ещё не всё, - снова пролез первый, - в довершение всего, Арагонский король объявил графу войну! 

Готель решив, что новостей для неё на сегодня достаточно, прошла дальше. "Надеюсь, я никого не убила", - подумала она, вспомнив слова епископа. Она нашла Клемана на том же месте, но тот уже не спал, а заливал бургундским баранью ногу. 

- У меня лучшая жена в Париже, - выговаривал он по дороге домой, - и даже! во всем королевстве! Конечно, не без…, - он покрутил в воздухе ладонью, прищурив один глаз и цыкнув зубом. 

- Вы бредите Клеман, - Готель, не торопясь, шла за мужем, который до самого порога своего дома выражал ей свою любовь. 

Она уложила его спать, и пошла к себе. Весь вечер она думала о Раймунде и о том в какую игру ему предстоит играть ближайшие годы. Поставить на карту любовь, а потом семью, и в итоге не получить ничего. "Ведь это мучительно, не так ли, Раймунд - не понимать что происходит. Как тогда было мне", - думала она. 

К полудню следующего дня она пошла в собор, встретится с епископом. 

- Констанция де Франс сказала, что вы спрашивали меня вчера, - сказала Готель. 

- Да, мадам Сен-Клер, хотел вам кое-что дать, но когда начался праздник и толпа, и этот шум, я решил, что это не лучшее место для нашего разговора. Потому я рад, что вы пришли. Пойдемте, - он пригласил её пройти по Нотр-Даму, который, кроме стрельчатого свода, пока не имел в интерьере никаких признаков храма. Они остановились там, где в будущем должен был быть устроен алтарь, но сейчас там стоял лишь стол да комод, явно не из церковного убранства. Морис открыл ключом верхний ящик и достал оттуда что-то бережно завернутое в синюю материю, расшитую золотой ниткой геральдическими лилиями Французского королевства. 

- Для меня честь просить вас принять это, - сказал, развернув материю, епископ, - это Орден Святого Гроба Господнего Иерусалимского. 

Он был чрезвычайно красивым с чеканенными доспехами, крылатыми ангелами и красным иерусалимским крестом посреди, и Готель долго всматривалась во все эти детали, прежде чем смогла что-то ответить: 

- Я даже не знаю что сказать, ваше преосвященство, - растерялась она. 

- Я просто прошу вас принять его и стать Дамой нашего Ордена, - сказал Морис. 

- Но зачем он мне? 

- Я прошу вас его принять не потому, что он нужен вам или нет, а потому что Ордену нужны такие люди, как вы, - проговорил епископ, - вы мудрая женщина и однажды Ордену может понадобиться ваша помощь. 

- Я сделаю все, что в моих силах, ваше преосвященство - согласно кинула Готель. 

- Это сопроводительный документ, постарайтесь уничтожить его после того, как прочитаете, - сказал он, протягивая сверток, - там есть имена, вы так же сможете всегда обратиться к ним за помощью. 

- Сестра Элоиза не хотела принять меня даже в монахини, а вы оказываете мне столько чести, - улыбнулась она, принимая орден. 

- Служить Господу в миру гораздо сложнее, чем в храме. Я думаю, она это знала. И еще я полагаю, она знала, что лучше вас с этим мало кто справится. 

- Благодарю вас, ваше преосвященство, вы очень добры, - Готель склонила голову и поцеловала руку епископа. 

На обратном пути она зашла к Клеману, который мучился похмельем после минувшего застолья. Готель сделала ему травяной отвар и села за стол, пока тот пытался прийти в чувства. 

- У вас кончились доски? - спросила она, разглядывая разобранную крышу. 

- Да, я как раз думал дойти до Жиля, взять еще несколько штук, - держась за голову, ответил супруг. 

- Пейте ваш отвар, мой друг, и выходите к Сене; с ночи здесь совсем нечем дышать, - сказала Готель и вышла на набережную. 

- Простите меня, дорогая, наверно вчера я был ужасен, - сказал Клеман, подойдя к супруге. 

- Совсем нет, - ответила та, - вы объяснялись мне в любви. 

- Господи, - прикрыл он руками лицо, - простите, ради Бога, простите. 

- Почему же, я уже и забыла, как оно бывает, - улыбнулась она, - а тут с таким глубоким чувством. 

- Не говорите больше, я вас умоляю, - взмолился Клеман. 

- Вам стыдно за свою любовь? 

- Не за любовь. Мне стыдно за подобное признание, ведь вы достойны большего, чем пьяные слова, - он сжимал её руку так усердно, словно пытался выдавить из неё прощение. 

- Вы делаете мне больно, мой милый Клеман, - высвободилась она, - а про вчера забудьте. Я была рада, что вы позволили себе эту слабость, вы не слишком часто позволяете себя в ней урезонить. 

Готель смотрела на Сену и вертела в руках опавший листок. 

- Вы собирались к Жилю, - напомнила она. 

- Да, - улыбнулся тот и махнул рукой, - но я пойду к нему позже. 

Но Клеман не пошел к нему ни позже, ни на следующий день. А в тот день, он купил на все деньги фруктов и принес их Готель. Он пытался заботиться о своей супруге в соответствии с её положением в обществе и в его сердце, даже если бы ему в итоге пришлось спать под открытым небом. 

- Когда вы доделаете крышу? - снова спросила его жена к зиме, - не шутите так Клеман, день на день ляжет снег. 

И после долгих уговоров, Клеман всё же собрал какие-то средства и залатал крышу. Днем он находился в магазине, а едва начинало смеркаться, приходил к Готель и садился у огня. 

- Меня сегодня посетила мадам Леблан, - рассказывал он, откашлявшись, - она пересмотрела весь мой ассортимент. 

- И что же она купила? - спросила супруга, шинкуя салат. 

- Пока ничего, - ответил Клеман, - но она обещала снова. Знатная дама. Пока у меня будут такие покупатели, мой магазин будет процветать. 

- Я зайду к вам завтра, убрать, - сказала Готель, постучав ложкой по краю миски. 

И на следующий день, раздав у собора горячую сдобу Гийома, она пришла в лавку. У Клемана горел камин, но Готель не могла отделаться от ощущения, что в доме, всё же, необъяснимо холодно. Стены не были прогретыми, как бывает в доме, где регулярно топят, и даже на камине по краям блестел иней. Готель сделала шаг к лестнице на второй этаж, но Клеман вцепился в неё двумя руками с глазами переполненными страха: 

- Постойте! - взмолился он. 

- Вы не жалеете меня совсем! - крикнула она, выкручивая себе руки, пытаясь вырваться, - на улице зима! Вы не топите, вы совсем не топите дровами! И вы ничего не едите. 

Готель села на ступени лестницы и тихо заплакала. 

- Закрывайте магазин, - вытирая лицо проговорила она и посмотрела на растерянного Клемана, - закрывайте этот проклятый магазин! 

Когда они пришли в дом Готель Клеман сел у огня, пока его супруга готовила постель. 

- Вам лучше снять одежду, чтоб быстрее согреться, - сказала она. 

Он стащил с себя сапоги и сбросил на пол тулуп: 

- Я помню, как увидел вас в первый раз. В платье из голубой парчи. Вы были похожи на ангела. 

Готель подошла к огню, взглянула на мужа и слезы брызнули из её глаз. Она бросилась через улицу и заколотила в окно Гийома. 

- Что случилось, мадам Сен-Клер? - заохал старик. 

- Лекаря! Зовите лекаря! Скорее! Скорее! - кричала она среди дороги. 

Вернувшись, она уложила Клемана в постель и вытирала с его лица пот, пока не пришел доктор. 

- К сожалению, болезнь вашего мужа слишком усугублена его слабым состоянием, - сказал он, спустившись с мансарды, - я дал ему лекарство, но если жар скоро не сойдет, мадам…, мне очень жаль. 

Готель села на стул. Как ни твердила она в душе, что Клеман был только обстоятельством её, не сложившейся, как бы ей хотелось, жизни; сейчас она не могла представить себе эту самую жизнь без него. После того, как все ушли, она поднялась в комнату, где лежал Клеман. Он дрожал от озноба, но увидев супругу, улыбнулся: 

- Вы надели бежевое платье. 

Готель улыбнулась в ответ и взяла мужа за руку. 

- Оно ужасно, - пересохшим голосом проговорил он и попытался повернуться, - а мне сейчас тяжело смеяться. Почему вы молчите? - спросил он её, - вы что-то знаете? Должно быть. 

- Простите, - заплакала Готель. 

В доме сделалось так тихо, что было слышно, как за окном ложится снег. 

- Жалко, что сейчас не видно вашего вьюна, у него чудный запах, - чуть шевеля губами, произнес Клеман. 

В течение нескольких часов Готель сидела рядом, вытирала лоб и давала ему воды. 

- Вы оставите мне мое кольцо? - вдруг спросил он. 

- О, мой бедный Клеман, - снова заплакала Готель. 

- Да бросьте, - улыбнулся он, - я счастливчик, у меня лучшая в Париже жена…, - еле слышно договорил он сухими губами и застыл. 

- Клеман! - крикнула Готель, - Клеман! Не оставляйте меня, прошу вас! Прошу вас… 

Утро было пустым и тихим. 

- Что случилось, дорогая? - спросила Констанция, - на вас лица нет. 

- Клеман, - беззвучно пошевелила губами Готель. 

Несколько ночей она провела во дворце, рядом с графиней. 

- Я так редко говорила, что люблю его, - шептала она на груди подруги, - может быть, вообще не говорила. 

Потеря Клемана стала для Готель колоссальной, какой потери она себе никогда и не предполагала. "Я прожила рядом с ним более тринадцати лет, - скажет она много позже, - но мне кажется, что я его пропустила"; поскольку до самого конца она была уверена, что их общение и брак были временным спасением, чем-то не настоящим, компромиссом, а та жизнь - неудавшаяся, с Раймундом - она была настоящей. Но стоило Клеману исчезнуть, всё стало неважно. Как впрочем, и её вечное внутреннее противостояние с Раймундом - её отчаянное сопротивление действительности. Даже когда она узнала, что Раймунд, через пять или шесть лет, откупился от Альфонсо и Прованса за тридцать тысяч и даже признал себя вассалом Алиеноры; ничего из этого больше не имело смысла и не приносило ей никакого удовлетворения. Жизнь Готель также не двигалась назад, и что-то менять уже было поздно, и оттого потеря Клемана становилась еще более невосполнимой. Она стала невосполнимой потерей следующих десяти лет, которые по сути своей оказались вычеркнутыми, и осталось лишь ожидание конца. Долгое, наказательное. Как однажды она призналась на исповеди Морису: "Эти десять лет стали для меня немым адом, за все мои грехи".