Пахучая цепочка собственных следов широкой тропинкой ложилась под брюхо, и, пригнув голову и прижав изодранные уши, молодой злокрыс что есть силы работал крошечными лапками, уносясь все дальше и дальше от разорванного мешка, посещенного амбара, ярких, освещенных утренним солнцем улиц – дальше, дальше, в знакомые подвалы, в уютный затхлый полумрак!.. 
  Запихнутые за щеку зерна приятно раздували щеки, превращая и без того невеликие глазки в узкие щелочки, но грызуну это нисколько не мешало – его вел нюх, а не зрение, так что при некотором желании он вообще мог пробежать весь этот путь, крепко зажмурившись… но не сегодня. Не когда голые пятки опаляет жаркое дыхание преследователя, а уши то и дело режет сиплый, захлебывающийся лай – молодой пес, пробежавший за «паразитом» через половину Вайтрана, уже начал задыхаться, но упорно продолжал погоню, перебирая наливающимися тяжестью лапами и свесив язык «через плечо». Пару раз он едва не схватил убегающего злокрыса, особенно когда тот ненадолго задерживался у глубоких канав или, оскальзываясь, взбирался на мокрые после дождя склоны холма, упорно стремясь добраться до дворца, гордо возвышавшегося над еще сонным, нехотя просыпающимся городом. Только там, в глубоких подземельях, крысенок чувствовал себя в полной безопасности, поскольку взрослые сородичи не могли протиснуться в узкие щели между на совесть сложенными камнями, а кошки в жилище нынешнего ярла отродясь не водилось. Вернее, то, что это дом ярла, крысенок не знал, как не знал и того, почему люди хранят вкусное зерно в холщовых мешках, а злые собаки не бросаются на человечьих детей, хотя те часто треплют их за уши и таскают за хвосты! Не знал – но, собственно, и не задавался вопросом, почему так, а не иначе. Злокрысы вообще редко задумывались об устройстве мироздания: эти приспособленцы брали то, что доставалось, и не очень привыкли роптать на судьбу!..
Ну, разве что совсем чуть-чуть, особенно если принять во внимание, что у большинства их врагов были куда более длинные лапы, и ступеньки, которые маленькому крысенышу казались, без малого, лестницей в небо, даже запыхавшаяся по самое «не могу» псина преодолела мало что не в два прыжка, после чего, оскалив зубы, бросилась на законную добычу. Едва ли, конечно, этот любимец семьи одного из городских стражников стал бы есть пропахшую помоями тушку, но душу бы вытряс всенепременно, и, сдавленно пискнув (с таким трудом добытое зерно выплюнуть было жалко), злокрыс метнулся у него под брюхом, едва не заставив щенка перекувырнуться через голову. Дерзкий маневр обеспечил ему фору, пусть и непродолжительную, а, увидев впереди знакомый сток канавы – узкий, слишком узкий, чтобы туда пролезла раскормленная собачья морда! – крысеныш уже, было, решил, что спасен, что сейчас он змейкой юркнет в безопасный лаз…
…как вдруг с пронзительным свистом рассекаемого ветра на него обрушилось само небо!..
И довольный ястреб, единственным ударом крепкого клюва размозжив череп грызуна, тяжело забил крыльями, поднимая добычу. Сегодня ему повезло – не придется больше целый день кружить над городом, высматривая добычу! – но, не успел удачливый охотник и на пол-ладони приподняться над землей, как по ушам резанул отвратительный визгливый звук, и в следующий миг подскочившая собака, ухватив мертвого злокрыса за бочину, вместе с птицей отшвырнула его в сторону. К счастью, ястреб был не таким уж маленьким, так что он сумел выправить незапланированный рывок, расправив крылья и не выпустив добычу из лап, после чего, усевшись верхом на покрытый свалявшейся шерстью бок, негодующе вздыбив перья. Так просто уступать солидный кусок мяса он не собирался, так что сунувшегося с лаем пса встретил раскрытый клюв и злобно сверкающие глаза. А клевались птицы очень больно, это любая собака по общению с петухами да воронами знала. Видно, этому щенку в свое время тоже попадало, и лаять-то он лаял, но сунуться ближе и отнять злокрыса пока что не рисковал.
Сложилась патовая ситуация: пес не мог уйти и добровольно признать поражение, птица не могла взлететь и оставить его с носом. При этом одна сторона не забывала рычать и припадать на передние лапы, а вторая громко шипела, точно двемерский механизм, топталась на месте и била крыльями. И, должно быть, они проторчали бы так до тех пор, пока кто-нибудь из противников не уснул… если бы в какой-то момент до них не донесся мужской крик, от которого пес сперва присел, будто стараясь стать меньше, чем на самом деле, а потом весь как-то напрягся, насторожив уши и вытянул палкой хвост. Всем своим видом он отчетливо показывал, как ему хочется броситься к источнику этого голоса, прыгать вокруг него или даже вскинуть лапы на плечи, но то и дело он бросал какие-то тоскливые взгляды на неподвижного ястреба, и упрямая птица немедленно разевала клюв. Очевидно, намечался следующий раунд противостояния, и еще неизвестно, чем бы все закончилось, кабы голос хозяина пса не прозвучал снова, и на этот раз – совсем близко. Такого испытания собачья верность просто не выдержала, и, вмиг позабыв былую прихоть, щенок с заливистым тявканьем бросился навстречу владельцу, а ястреб, не теряя времени, грузно приподнялся над землей и потащил с таким трудом отвоеванную добычу в родное гнездо.
Солнце все еще нежилось в тумане на дальних отрогах Глотки Мира, но в разгар лета даже его косых лучей хватало, чтобы согреть промерзшую за ночь землю, и широкие крылья подхватили теплые потоки воздуха, закручивающиеся вокруг Драконьего Предела в пологую спираль. Ястребу это было только во благо, так что он сумел даже немного расслабиться, скользя по знакомому пути к самой высокой точке дворца, а вернее – его северо-восточной, сложенной из камня половины, где под крышей, на одной из широких деревянных балок, расположилось небрежно свитое гнездо. Сейчас оно пустовало – его подругу еще по весне подстрелил охотник, так что этот год самец заканчивал одиночкой, дожидаясь следующего сезона спаривания и шанса привлечь новую пассию. Пока же он мог, с полным на то правом, наслаждаться всеми прелестями холостяцкой жизни… например, возможностью, убив добычу, не тащить ее прожорливой самке или еще более ненасытным птенцам, а мирно умять столько мяса, сколько влезет в желудок, после чего, почистив оперение, еще долго лениво парить в теплом воздухе, рассматривая копошащийся внизу человеческий муравейник.
  Острое зрение позволяло птице легко разглядеть выскочившие из рук монетки, пересчитать бородавки на носу какой-нибудь старухи или по количество крошечных клювиков определить, много ли цыплят в этот раз вывела пестрая курица. Эти «послеобеденные» полеты носили необязательный характер, и порой сытый ястреб даже развлекался на свой, птичий лад, гоняясь за всякой мелочью и убивая не для еды, а просто так, из-за скуки. Правда, в последние годы ему ни разу не довелось так поиграть – добычи было мало, а город, в отличие от близлежащих ферм (от которых старого мародера немедля отгоняли молодые и нахальные сородичи), не мог похвастать изобилием блюд даже для столь искусного охотника, так что, лениво пошевелив крыльями, ястреб начал неторопливое снижение, уже предвкушая сытный обед после двух дней голодовки. Эту часть дворца возвели совсем недавно, но вот строилась она с размахом, и при желании под этими истинно соборными сводами могла бы спокойно разлететься хоть сотня ястребов, и опытной птице не составило труда даже с внушительным грузом в когтях проскользнуть под самым потолком, так, чтобы в конце концов оказаться аккурат на…
- Пруза нир, локран?
Гулкий, низкий голос нарушил тишину каменных сводов, подобно звону колокола, однако ястреб, привычный к своему громкому соседу, даже не оглянулся. Ему было достаточно знать, что эта гигантская туша не способна до него добраться, а значит – и нет причин для переживаний.
  - Бо… бо крис. Стин. Нуз дре ни арейн. Лорот, ни фен лат мафаерак. Фолас. О, вир фолас хи лос! – и огромное, покрытое изрубленной чешуей чудовище затряслось, как будто в припадке, гремя цепями и раскачивая тяжелое ярмо, охватывающее его шею. Шумно, если не сказать больше – но, живя в городе, и не к такому привыкаешь, а в присутствии заключенного монстра можно было не бояться, что до гнезда доберутся несносные мальчишки, так что, прижав добычу лапой, ястреб принялся невозмутимо выщипывать мех и швырять его клочья вниз – серые, черные, почти белые…
…как будто небеса пали на землю, и теперь разорванные невидимыми когтями облака покрывали горы, долины и леса, бесконечно-белым покрывалом. Лишь на вершине горы Антор не могли толком собраться сугробы – ледяная крошка еще забивалась в щели, а вот более крупные хлопья немедленно сдувал ветер, оставляя лишь голый промерзший камень, на котором, крепко обхватив его лапами, сидел одинокий дова, все глубже и глубже погружавшийся в предсмертную дремоту. Время от времени ему еще доставало сил шевелиться, переступая на неудобном «насесте» или медленно расправляя крылья – и кабы в этом заброшенном богами краю вдруг оказался кто-нибудь, способный видеть сквозь тенета бесконечной метели, то наверняка заметил, что левое крыло гиганта рассечено почти надвое, и промерзшие ошметки с сосульками застывшей крови неряшливой рваниной свисают до самой земли. Да и не только крыло – во всем облике огромного зверя, от поникших плеч до вяло отброшенного за спину хвоста, сквозила какая-то безразличная обреченность, словно огонь, всю жизнь согревавший его утробу, внезапно превратился в робкое пламя свечи, так что теперь миг, когда прогорит фитиль, а задыхающаяся искра угаснет навеки, оставался лишь вопросом времени.
Дова умирал. Не потому, что был болен или слишком стар, но лишь из-за того, что не хотел больше жить. Кому-нибудь другому его рана могла бы показаться незначительной – всего лишь несколько футов разорванной кожи – но для дракона она означала, что он уже никогда не сможет летать, и хотя при нем все еще оставались его пламя, зубы и сила Крика, день за днем они уходили прочь, точно песок, просыпающийся сквозь пальцы – бесследно, безвозвратно, уступая место сосущей пустоте. Тишине. Смерти…
Что ждет его там, по ту сторону забвения? Он не знал. В отличие от смертных, чей век рано или поздно подходит к концу по вполне естественным причинам, нестареющей расе дов не было нужды задумываться о собственном посмертии, так что, глядя на мутную исчерна-серую пелену бурана, старик мечтал лишь об одном: чтобы «там», где бы это самое «там» ни находилось, он вновь обрел способность летать. Глупо и странно, но не живет Крылатый, если отнять у него небо, как погибает рыба, вытащенная из воды – прикованный к земле дова становится беспомощнее человека, и обычно кончает жизнь самоубийством, ибо если не жить полной жизнью, вызывая почтительный ужас в сердцах смертных, то зачем вообще кому-то сдалась эта вечность?..
  Именно поэтому старый тиран, гроза и ужас всего Скайрима, десятилетиями наводивший ужас на просторах от Велотийских гор до великих равнин Вайтрана, едва осознав, что больше уже никогда не сможет увидеть звезды под сброшенным покрывалом облаков и осмотреть свои поистине обширные владения с высоты птичьего полета, покинул теплые ветра центральных земель и короткими перелетами отправился на север, дабы именно там и встретить, наконец, объятия Пустоты. Путешествие был долгим и опасным – рана заживала скверно, к тому же, с наступлением зимы удерживаться в неспокойном воздухе стало практически невозможно, и последние несколько миль до заветного убежища гордый владыка Кеизаля добирался пешком, точно гигантская курица, радуясь лишь тому, что в этих диких краях не было никого, кто смог бы увидеть его позор и донести его до остального мира… Помнится, тогда его это еще волновало – каким запомнят его будущие поколения. Именно поэтому, оставшись калекой, он не издох где-нибудь в безлюдном ущелье, на радость вездесущим падальщикам, а отправился, без малого, на другой конец Скайрима, к той одинокой горе, которую когда-то назвал своей. Он ушел туда, где никто не стал бы его искать, туда, куда нет пути бардам и искателям приключений – но туда, где и столетия спустя его промерзшее тело, скованное вечным льдом, неподвижной статуей бы вырисовывалось на фоне голой земли, великолепным памятником минувшей эпохи. И однажды – может, не на следующий день, не через год, и даже не через сотню лет – но его нашли бы, и вновь всколыхнулась бы память о делах его, пусть даже до этого уже не один десяток лет они покрывались пылью забвения! Всколыхнулась бы – и прокатилась в небесах раскатом грома, а имя его зазвучало бы в сердцах и на губах, по всем тем землям, которыми он некогда правил, его имя!..
Его имя…
Имя…
Его потерянное, забытое имя!..
И, вырываясь из пучины воспоминаний, старый дракон кричит, кричит так, что в самом прямом смысле содрогаются стены, и бьет, и молотит бесполезными крыльями, ломая когда позабытый нерадивым стражником крюк, которым опасному пленнику подпихивают корыто с водой, а когда и собственные кости! Впрочем, боли он не чувствует – он вообще ничего не чувствует, кроме щемящей, рвущей жилы тоски, затопляющей его от разбитой, покрытой ужасными шрамами морды до бешено хлещущего хвоста, и с каждой волной накатывающего цунами он вопит все громче, все отчаяннее… пока, наконец, не выбивается из сил, после чего еще на несколько дней погружается в вялую апатию, прерываемую лишь тихим невнятным бормотанием – да внезапными бросками, если кто-нибудь осмелится подойти к нему ближе, чем на три полных шага. Он здесь, и в то же время блуждает где-то в мире собственных грез, так что стража дворца не без причины считает его выжившим из ума – а значит, боится еще больше, нежели обычного дракона!..
- Пожалуй, тебе это должно даже льстить?
Тихий, шепчущий голос нарушает сгустившиеся сумерки после очередного суетного дня, хотя свернувшийся в клубок старик (насколько это вообще возможно, учитывая тяжелое «украшение» на его шее) даже не поворачивает головы.
  - Глупый беспечный юнец, - на этот раз голос звучит чуть громче, но можно и не стараться – безымянный пленник не собирается вылезать из клетки собственных кошмаров, - Ты остался здесь, когда остальные ушли, ты решил, что твоя сила не меньше, чем сила Алдуина, способного удержать в подчинении смертные народы – и посмотри же, куда привел тебя этот путь! – после чего бесплотный гость, скрытый покровом Крика, скорбно покачал головой, - Самодовольный и самонадеянный, как и все молодые… Ты помнишь Войну? Ты помнишь, что я сказал вам тогда, обвиненный в предательстве собственным народом?.. Ты не послушал меня, гордец. И теперь расплачиваешься за это. Но я не злопамятен. Я помогу тебе, глупое дитя. В первый и в последний раз… - после чего, склонив голову, он выдохнул – словно плача, - Кри…
- Лун Аус, - закончил уже голос смертного, и оба они содрогнулись, ощутив дремлющую силу самого жуткого из всех Криков, - Ты дал ему смерть?
- Нет, - из ноздрей бронзового дова вырвался клуб пара, и он медленно покачал головой – однако, не успел его собеседник скривиться то ли в сожалении, то ли в одобрении, то ли цаэски его разберет в чем (увы, но в тонкой мимике смертных толком не разбирался ни один Крылатый), как тут же добавил, - Я лишь покончил с его мучениями.
- Это было… трудно?
- Убить сородича? – в горькой усмешке показались тупые желтые зубы, - Пожалуй, да. Но он больше не был моим сородичем, о нет… Тот, кого я когда-то знал, так и остался на далеком севере, вне досягаемости смертных королей и их причуд. Я же прекратил существование жалкой оболочки, некогда вмещавшей его дух. Это было несложно.
- Но тебе все еще больно вспоминать о нем, - это был не вопрос.
- О да. Вспоминать того, кто родился после тебя, смог достигнуть столь многого и превратился в прах на твоих глазах, всегда больно. Хотя я уже слишком стар, и видел слишком много, чтобы беспокоиться о таких мелочах, как чья-либо кончина, - после чего, вновь покачав головой уже в ответ на какие-то собственные мысли, Партурнакс обратил взор горящих тихим пламенем бледно-голубых глаз куда-то на северо-восток, - Позже я не раз наведывался на гору Антор. Тебе тоже стоит побывать там, Довакин. Она не сравнится с Монавен величием, но… то странное место. Очень… дикое. Первобытное. Из тех времен, когда еще не было ни йорре, ни дов, и в небесах правил ветер, а дикие звери свободно бродили по лесам Тазокана… - тут он прикрыл глаза, будто собираясь с мыслями, и глубоко вздохнул, выплеснув из пасти полупрозрачный язычок огня, - Там умирает этот мир и начинается следующий, там, между черных скал, в объятиях нетающего снега находится грань между тем, что мы зовем жизнью – и бесконечной тьмой посмертия, которую, рано или поздно, повстречаем мы все.
Посети эту гору, Довакин. Прикоснись к камням, что видели мир еще до моего рождения, загляни за грань, которую в конце пути переступит каждая живая душа. И вспомни имя – имя, которое было забыто, но никогда не исчезало, имя, которое было потеряно и обрелось вновь. Имя дова, дракона, чудовища.

Мир тебе, …

Конец.

______________________________________
Пруза нир, локран? - Хорошая охота, птица?
Бо… бо крис. Стин. Нуз дре ни арейн. Лорот, ни фен лат мафаерак. Фолас. О, вир фолас хи лос! - Летаешь... летаешь высоко. Свободно. Но не ценишь. Думаешь, так будет всегда. Ошибаешься. О, как ты ошибаешься!
Кеизаль - драконье название Скайрима
Крис Лун Аус! - Убийство Высасывание Страдание! (Крик «Смертный приговор»)
Монавен - драконье название Глотки Мира (в буквальном переводе - Мать Ветров)
Тазокан - драконье название Тамриэля

Настрочить кляузу на пост