Не сыщется на земле красавицы, что могла бы соперничать с Наамах, дочерью Ламеха. Всех женщин земли она прекраснее, умелее, приятнее. Красота ее услаждает взоры и сердца родителей, и мать с отцом думают уже, кто сможет стать ей хорошим мужем, кто достоин будет их красавицы-дочери. Но ни на кого не смотрит Наамах, смеется, когда мать расписывает ей достоинства очередного жениха, прослышавшего о ее несравненной красоте. Не знает мать, не знает отец, что сердце ее полно преступной страстью к родному брату, кузнецу Тувал-Каину. Что ярче зари рассветной загораются ее глаза, когда он подходит к ней и садится рядом на траву, предлагая испытать в деле кинжал, недавно им сделанный. Что сердце замирает и пропускает удар за ударом, когда он зарывается пальцами в густые черные волосы ее и целует мягкие губы. Что нет ей большей радости, чем засыпать в его объятиях и просыпаться у него на груди. Ничего не знают мать и отец. А дочь не расскажет.

Не сыщется на земле женщины, что пела бы так, как Наамах. Когда садится прясть овечью шерсть, заводит песню: то грустную, то веселую, - и даже ветер замолкает – слушает. Нет ни слова правды в той песне, и одновременно вся она – правда. Нет красивее голоса, чем у Наамах, ведь она не только голосом – душой поет. И молчит дом, молчит поле, молчат деревья и травы. Только стук веретена по земляному полу сопровождает ее песню.

Не знает Наамах, кто слушает ее зачарованно, да и не хочет знать. Закончится пряжа – побежит на берег реки за водой, а потом пойдет к брату, чтобы в тени смоковниц, вдали от родных, разделить с ним изголовье. Не видит Наамах, не слышит и не ведает, кто наблюдает за ней из-за деревьев; чьи губы кривятся от злобы, когда брат нежно опускает ее на траву, и одновременно шепчут ее имя. Не знает, чьи пальцы оставляют на сухой коре выжженные борозды, когда тело ее извивается в сладких судорогах под любимыми руками. Не знает, чьи глаза горят кровавым пламенем подземных костров, когда она, пьяная от наслаждения, выкрикивает имя брата. Не знает, кто жадным взглядом окидывает ее, обнаженную, разнеженную, шепча еле слышно: «Моей станешь». Ничего не знает Наамах, не ждет и не предчувствует грядущей беды.

А как уснет в объятиях брата – склоняется над ней дух ревнивый, пропускает меж пальцев шелк волос, что вьются крупными кольцами, едва заметно дотрагивается до покатого плеча, с тоской заглядывает в лицо красавице, умиротворенное, нежное, да все шепчет: «Княгиней тебя сделаю, золотом и серебром твою шею окую, жемчугами и рубинами осыплю, и засияешь ты как солнце в небе, всех звезд прекраснее».

… Заберу тебя, Наамах, далеко, туда, где не нужно будет в поте лица хлеб добывать, туда, где реки текут молоком и медом, где лик солнца не помрачается даже во время дождей, где звери к ногам твоим будут ластиться, где ты будешь жить вечно, молодая и прекрасная, как заря. Подниму тебя, Наамах, на руки, распахну за спиной могучие крылья да взовьюсь в воздух, чтобы могла ты видеть весь мир с высоты божества. Унесу тебя, Наамах, прочь от людей, чтобы мне одному тебя целовать и быть с тобой всечасно. Весь мир подарю тебе, Наамах, если согласишься быть моей супругой, сыну нашему землю отдам во владение…

Не может заснуть Наамах, мечется, тянется к неведомому голосу, протягивает ладонь, чтобы дотронуться, но пальцы ловят пустоту, и лишь прохладный ветер шепчет ей в ответ: «Обвить бы твой стан солнечными лучами, Наамах, косы бы звездами переплести…»

… Никто не узнает, отчего исчезла, отчего пошла за неведомым голосом дочь Ламеха и Циллы. Никому она не расскажет, что обещал ей тот, кто стерег по ночам ее покой. Напрасно будут тосковать родители. Не о чем тосковать. Напрасно будет веретено ждать ее рук. Не дождется. Напрасно будет брат звать ушедшую сестру, выкрикивая ее имя в небеса. Не лазурному небу кричать нужно…

Все обещания выполнил влюбленный дух: одел Наамах золотом да самоцветами, на руках над землей носил, целовал до бессилья, ласкал до изнеможения, хозяйкой подземных дворцов своих нарек, десятки огненных легионов отдал под ее власть, первенца, рожденного ею, правой своей рукой сделал, огромным могуществом наделил, во главе своих войск поставил.

Там, где пролетал князь со своим первенцем, - там теперь земля мертвая. Там, где юный Сорат учился владеть мечом под руководством отца, - там никогда трава не вырастет. Там, где князь велел снижаться войску карателей – там вырезаны под корень племена и роды.

Смотрит на сына Наамах, улыбается. Великий демон родился у нее, такой, что и отца превзойти может. Суждено ему в последней битве Неба и Преисподней подрубить корни Древа Жизни, нарушив тем самым мировой порядок. Не зря называют Сората, любимца ее, мечом царя Асмодея. И радость, и гордость охватывают Наамах, когда видит она пылающее лицо сына и огненный клинок в его руке. Но вместе с этим тревожится, мечется материнское сердце, покоя не дает ему одна мысль: не будет ли эта битва последней для ее потомства? Вот почему туманятся иногда печалью глубокие, черные, как речной омут, глаза, вот почему склоняет Наамах голову на плечо мужа и тяжко вздыхает у него на груди.

И князь молчит, мрачен и задумчив. Потому что ему впервые нечем ее утешить.

________________________________________________________

Harba di Asmody (евр.) - "меч (царя) Асмодея"