Глава XLVII. “Последнее слово”

Архидьякон воспринял смертный приговор без эмоций, как нечто должное, обыденное и вполне предсказуемое, а казни ожидал так спокойно, словно она была ему не столько страшна, сколько наоборот желанна. Он, не задумываясь, отказал епископу и Дэве, в безысходной горячности предлагавшим ему совершить побег, и просил лишь о возможности последнего свидания с Эклипсами, которая была ему тут же обещана.
- Здравствуйте, святой отец, - грустно поздоровалось доброе семейство, 22 августа в полном составе явившись в ратушу; и по их лицам сразу становилось ясно, что даже дети понимают трагичность ожидающей священника участи и скорбят о его судьбе. Чело же Люциуса при виде их, напротив, просветлело.
- Я очень рад видеть вас, друзья мои, - приветствовал он Анну, Генри и державшихся за руки Ребекку с маленьким Теодором.
Анна Эклипс тяжело вздохнула, услыхав голос священника, - чистый и спокойный, но показавшийся ей почти потусторонним, - и, будто ослабев, прильнула к мужу.
- Неужели в такой ситуации еще можно чему-то радоваться? – печально шепнула она ему.
Но Люциусу действительно было приятно их общество, и чета Эклипс с детьми постарались взять себя в руки, дабы своим понурым видом не омрачить последнего дня приговоренного. И им это удалось. Они сумели повести беседу так просто, будто разговаривали о чем-то маловажном и будничном с нежданно встреченным на улице хорошим знакомым, однако при этом они старательно избегали взглядов священника, как не смотрят в глаза обреченному, когда говорят: “Ты будешь жить”.
Эклипсы рассказывали архидьякону о последних событиях в Лондоне и, в стремлении сделать ему приятно, особенно упирали на то, что многие горожане считают обвинение в колдовстве возведенной на Люциуса вражескими кознями напраслиной и сочувствуют ему.
- Это уже не важно, - остановил рассказ Эклипсов священник, до сих пор молча наслаждавшийся голосами Анны и Генри и с нежностью смотревший на Ребекку и Теодора. А через мгновение, безо всякого перехода, вдруг дрогнувшим голосом произнес: - Вы чисты, и вам больше не нужно чистилище… Прошу вас, уезжайте из Лондона.
- Простите, святой отец? – изумленно переглянувшись с Анной, переспросил Генри.
- Я… я не хочу, чтобы вы присутствовали на казни, - неуверенно попытался объяснить свою просьбу Люциус; но видя, что удивление Эклипсов не уменьшилось, вздохнув, прибавил: - Просто выполните мою просьбу – уезжайте.
Генри и Анна вновь обменялись озадаченными взглядами. В словах священника ясно читалось его нежелание раскрывать причины подобного прошения, и даже более того, казалось, он сам толком этих причин не ведает.
- Хорошо, святой отец, - решил, все же, глава семейства. – Мы знали от вас так много добра, что я не сомневаюсь: последнее ваше желание, сколь бы странным оно ни было, также обернется для нас благом. – Генри сделал шаг к архидьякону и протянул ему руку. – Даю слово: еще до заката мы покинем Лондон.
- Что ж, - благодарно кивнул священник, - прощайте.
- Прощайте, Люциус, - сказал Генри; и они обменялись рукопожатием.
- Прощайте, - добавили Анна и маленький Теодор.
И трое Эклипсов, чуть было не столкнувшись с входившим в комнату заключенного незнакомцем в капюшоне, навсегда покинули архидьякона. Одна Ребекка еще мешкала с расставанием. Но вот она приблизилась к священнику и крепко взяла его за руку.
- Прощайте, - задыхаясь скорбными чувствами, тихонько прошептала она, и, коротко взглянув на Люциуса влажными от слез глазами, резко развернулась. Словно не желая больше затягивать печальную сцену, девочка быстро выбежала вслед за родителями и братом, оставив на ладони священника лишь невесомое напоминание о себе, в виде маленькой черно-белой жемчужины.
И только Ребекка ушла, как Люциус поспешно отвернулся, дабы человек в капюшоне, до сих пор безмолвно стоявший у стены, не мог увидеть исказившего его лицо страдания.
- Как трогательно, - с едкой усмешкой произнес за спиной священника этот человек.
Архидьякон поднял красные после прощания с Ребеккой глаза к небу и, заставив свой голос звучать как можно более спокойно и твердо, сказал:
- Хорошо, что вы живы Мортимер.
***
Человек в глубоком капюшоне отстранился от стены и, попутно открывая свое лицо, сделал несколько шагов навстречу архидьякону. Это действительно был Мортимер.
- Давно вы знаете? – просто и без тени удивления спросил он, раскованно опускаясь в мягкий диван в паре шагов от Люциуса.
- С тех пор как вы вручили Бэкингему мой гримуар, - ответил тот.
- Значит, у вас был шанс спастись, - резюмировал сей факт “Отверженный”. – Однако, поскольку этого не случилось, вы, верно, что-то задумали.
Люциус, искоса взглянув на собеседника, усмехнулся такому подозрению.
- Ровно то же что проделали однажды вы сами, - успокоил он сектанта. – Встать под дуло пистолета.
Мортимер с лукавым видом улыбнулся.
- Да, но, признаться, в тот день я позабыл зарядить пулю, - ехидно повинился он. – В пистолете была только горсточка пороху. Соответственно последовали щелчок и вспышка, но выстрела, как такового, не было.
- Хм, - припомнил тот вечер Люциус, - а ваша агония выглядела столь… убедительно.
- Верх лицемерия, создать ситуацию, в которой маска кажется истинным лицом, не правда ли? - заметил Мортимер.
- Пожалуй, - не стал спорить священник.
- Впрочем, - насмешливо продолжал сектант, - вам подобное умение уже не пригодится: вряд ли предназначенный вам костер окажется бутафорским.
- Пожалуй, - вновь коротко согласился Люциус; после чего их диалог на какое-то время поутих до ничего не значивших односложных фраз, словно собеседники, таким образом, “присматривались” друг к другу, прежде чем приступить к основой части разговора, начать которую первым решился “Отверженный”.
- “Хорошо, что вы живы Мортимер”, - в полголоса повторил он слова архидьякона, которыми тот его сегодня встретил. – Неужели вы действительно рады тому, что я не умер, Люциус? Почему?
- Потому что завтра я буду казнен, - отозвался священник, - а перед смертью мне бы очень хотелось узнать причины предпринятого вами со столь широким размахом вмешательства в мою жизнь и конечную его цель.
- Ну… что до цели, то ее я так и не достиг, - досадливо процедил сквозь зубы Мортимер.
- Об этом не трудно догадаться, коль уж вашими стараниями я приговорен, - пожал плечами Люциус. – Однако меня интересуют не результаты (их я прекрасно вижу), а то, на что вы надеялись в идеале.
Мортимер внимательно выслушал ответ и пожелание архидьякона, но продолжал молчать. Он неторопливо поднялся с дивана и так же медленно подошел к окну. Было заметно, как он напряжен – он словно бы на что-то решался.
- Жить мне осталось не долго, поэтому скрывать от меня, что-либо не имеет смысла, - заметил ему Люциус. – Кроме того, мне кажется, вы и сами пришли сюда рассказать мне именно то, о чем я прошу.
“Отверженный” через плечо бросил на священника быстрый взгляд.
- Вы угадали, - признался он. – И, пожалуй, скрывать что-либо от вас уже действительно не имеет смысла. Что ж слушайте.
***
- Все началось во Франции. С одной секты, - приступил к своему рассказу Мортимер, посматривая через окно на многолюдную площадь перед ратушей. – Кучка жалких глупцов учила столь же неразумных людей тому, что мы с рождения лишены возможности выбора, что всё решается кем-то за нас, что мы не властны над своей судьбой, - неторопливым размеренным тоном говорил “Отверженный”, и вдруг, резко сжав кулаки, отвернувшись от окна и уперев взор прямо в глаза Люциуса, выпалил: – Но я то, рос сиротой. Я всегда был один и решения за себя принимал только сам. – Мортимер отвел взгляд и снова повернулся к окну. – И тогда я подумал, - вновь успокоившимся голосом продолжил он, - “Коль уж эти люди так ничтожны, что выбор за них всегда делают другие, почему бы этим “другим” не стать мне?”. И я… Я, воспользовавшись смутой в рядах сектантов, убил их предводителя… однако удержать секту после этого не сумел: церковь уничтожила ее, не оставив о ней даже напоминания. Я и сам долгое время скрывался, но идея править умами и верой крепко захватила мой разум, и однажды, я начал все заново: поначалу я пытался возродить секту во Франции, потом был вынужден бежать в Нидерланды, а оттуда, на судне контрабандистов, по пути вступившем в схватку с английским капером “Патрульный”, в Англию, как оказалось, прихватив с собою чуму .
В условиях эпидемии мне с легкостью удалось завладеть умами отчаявшихся, предложив им на фоне безжалостной церкви хотя бы фантом утешения, а немногим после, внушить самую подходящую для последствий страшного бедствия идею о том, что мир есть ад, что жить в нем может только падший и прочую ересь, которой, тем не менее, поверили многие. Особенно просто поддались моему влиянию ваши коллеги, - Чумные врачи, - ибо отчетливее других видели привезенный мною из Голландии ад. Они своим авторитетом и известностью привлекли в лоно моей секты немало лондонцев, но главное – от них я узнал о вас: узнал, что на “Патрульном” в сражении с кораблем, на котором я прибыл в Англию, пал, сраженный пулей, ваш старший брат, а младший, немного погодя, погиб побежденный чумою. Я принял это за провидение, и именно тогда у меня возникла мысль использовать вашу надломленную жизнь, чтобы сделать из вас Падшего – живое, убедительное, яркое подтверждение моим увещеваниям. Я управлял вашей судьбой и судьбами людей вас окружающих с поразительной четкостью и не считался даже с человеческими жизнями. Но, все же, где-то сплоховал. Я лелеял надежду на одном примере показать всем истинность своей веры, коей и сам, увлекшись, поверил. Но потерпел неудачу.
Мортимер, вздохнув, повернулся к архидьякону.
- Даже суд, - последняя моя надежда, - оправдал ваши истинные преступления. И я сдался, ибо тоже запутался: святой вы, или падший? – проговорил он. – А то, что вы будете казнены за преступление ненастоящее, призрачное и абсурдное – это для меня не победа, - он пожал плечами и, двинувшись к выходу, добавил: - В нашей борьбе я всего лишь оставил за собой последнее слово.

Глава XLVIII. “Карающий пламень”

День казни архидьякона наступил.
23 августа 1666 года, за четверть часа до полудня, на площадь Собора святого Павла, заблаговременно подготовленную к предстоящей экзекуции и под завязку полную людьми, с конвоем из трех гвардейцев был приведен приговоренный. Его вели прямо через толпу, из которой к нему тянулись в прощальном порыве руки одних и угрожающе вздымались над головами кулаки других лондонцев, взоры же их были полны отвращением к преступнику, страхом перед колдуном, сочувствием доктору или сожалением о священнике.
Твердым шагом ступал Люциус сквозь это смешение человеческих чувств и настроений, медленно, но верно приближаясь к центру соборной площади, где его уже дожидались обложенный сухим хворостом столб, палач с двумя могучего сложения помощниками и судебный глашатай, долженствующий еще раз прочесть приговор перед его исполнением. Однако вместо очередного прослушивания рокового вердикта, Люциус повернулся к пришедшему на его казнь народу и, еще раз окинув взглядом бурю разнообразных мнений и чувств на их лицах, ничуть не сопротивляясь, позволил помощникам палача приковать себя к столбу.
- Люциус Флам, - закончив с приговором, громко обратился глашатай к приговоренному, - хотите ли что-нибудь сказать перед тем, как предстать пред судом божьим?
Но архидьякон молчал, все еще посматривая на толпу с задумчивым не ко времени видом, а палач, повинуясь колоколу Собора святого Павла, начавшему в этот момент отсчет двенадцати полуденных ударов, уже бросил на ветки и поленья под священником, горящий оранжевым пламенем факел. Сухая древесина быстро поддалась огню и уже скоро его языки поднялись до ног Люциуса, а мгновение спустя охватили его целиком. Но архидьякон, высоко держа голову, взирал на площадь таким чистым взором, словно совсем не ощущал боли от снедающих его огненных всполохов.
- Я приму сей очищающий пламень, - вдруг раздался из центра яростного костра его громкий, выразительный, но, что удивительно, ни мало не искаженный страданием крик, - дабы познали его и вы!!!
И только прозвучали над площадью святого Павла эти, подобные трубному гласу, слова, как прикованного к столбу священника захлестнуло высокой вспышкой пламени: два огненных столба взметнулись ввысь, будто неведомое существо из яркого обжигающего света воздело над архидьяконом свои пылающие крыла и расправило их для полета. Взмах же этих крыльев обдал окружающих столь неимоверным жаром, что даже у людей, стоявших в нескольких десятках метров от костра, заслезились глаза. А когда яркость и жар огня спали настолько, чтобы на него можно было смотреть не жмурясь, все ясно узрели, что столб посреди костра… опустел.
Пораженные и напуганные столь странными явлениями горожане, торопливо расталкивая друг друга, стали быстро расходиться, и когда толпа вокруг места казни архидьякона изрядно поредела, посреди площади вдруг обнаружилось недвижное тело женщины средних лет. То была миссис Скин, и по остекленевшему взгляду ее широко раскрытых глаз, можно было с точностью сказать, что умерла она от страха.
***
О случившемся на площади Собора святого Павла, в Лондоне старались не говорить и даже не вспоминать: пропавшее со столба тело архидьякона, странная смерть женщины и словно оживший пламень – были тому достаточными причинами. Всю последующую за казнью неделю жители Лондона пребывали в каком-то безотчетном страхе, в них сквозило напряжение и при встрече со знакомыми они начинали разговор не с вопроса “Как дела?”, а “Все ли у вас в порядке?”. Суеверия ли явились для того поводом или нечто иное, но после необычной казни обвиненного в колдовстве священника лондонцы чего-то опасались. И как оказалось, не зря…
Все началось на Пудинг-лейн, в хлебопекарнях Томаса Фаринера.
***
Наступала осень, ночи становились прохладнее, и поздним вечером 1 сентября 1666 года служанка Фаринера мисс Жанна Обклэр растапливала камин, дабы обогреть перед сном дом. До какого-то момента все происходило как обычно: Жанна кочергой помешивала тлеющие в огне головни и подбрасывала в жерло камина новых дров, чтобы поддержать в нем согревающий пламень. Но вдруг, девушке почудилось, будто она увидела на оконном стекле странный отблеск света. Он был, несомненно, порожден огнем, но, как ей показалось, исходил он не изнутри комнаты, где она сидела перед камином, а откуда-то снаружи, с затянутой темнотою улицы.
Боясь воров (ибо Томас Фаринер был весьма состоятельным человеком) Жанна взяла вместо факела горящую головню из камина и опасливо приблизилась к окну, посмотреть, что же за ним может излучать такой свет, а разглядев, наконец, его источник, в страхе взмахнула руками, выронила из рук пылающее поленце и, с криком ужаса отпрянув на несколько шагов назад, упала посреди комнаты.
На крик служанки сбежались почти все обитатели дома, и, ворвавшись в комнату, узрели страшную картину бушевавшего там пожара. Начавшись с одной лишь головни, он уже облизывал языками своего пламени стены всего помещения, и никто даже не думал, чтобы теперь его потушить. Семья Фаринера, а вслед за ними и все их слуги, вместе с поднятой на ноги и бормотавшей про себя молитвы Жанной, устремились на чердак, чтобы перебраться оттуда на крышу соседнего здания. И не смотря на то, что огонь уже охватил дом пекаря и снаружи, всем удалось спастись. Только Жанна, стоя на парапете с округлившимися от ужаса глазами оглядывалась на окружающий ее с трех сторон пламень и, непрестанно осеняя себя крестным знамением, не решалась-таки сделать коротенький прыжок на соседнюю крышу. Казалось, будто девушка видела в огне что-то такое, чего не замечали другие и, в конце концов, поддавшись неведомому видению, повернулась лицом к приближающемуся огню и сказав сквозь слезы: “Прости”, исчезла в объятиях его убийственного света и жара.
***
Пожар распространялся так быстро, что не прошло и десяти минут с его начала, как огонь уже перекинулся на конюшни постоялого двора “Стар Инн”. Деревянные стоила и внушительный запас сена в мгновение ока погубили конюшню, превратив строение в кучу золы и, к тому же, открыв огню путь на сам постоялый двор. Как и в случае с пекарней и домом Фаринера, всем постояльцам гостиницы, за исключением лишь одного, удалось спастись. Единственным кого здесь не пощадило пламя был Мортимер. Запертый словно в ловушке в потайной зале падшего совета, он спокойно сидел в своем высоком кресле и, даже услыхав крики о пожаре бегущих из “Стар Инн’а” людей, не двинулся с места, понимая, что все равно не успеет выбраться. Когда же огонь ворвался в залу и, скользя по стенам да перепрыгивая с одной пары кресел на другую, стал приближаться к “Отверженному”, тот воззрился на него со странной усмешкой, словно бы и он, подобно Жанне, узрел в огне что-то помимо собственно пламени.

Глава XLIX. “Чистилище”

Начавшийся в ночь с 1 на 2 сентября 1666 года в переулке Пудинг пожар к утру уничтожил уже более трех сотен домов. Все попытки потушить набиравшее силу пламя оказывались тщетными и для того чтобы остановить дальнейшее его распространение констебли (в том числе и Дэве) предложили создать противопожарную полосу, разрушив окружающие строения, однако владельцы этих домов, до конца надеясь на какое-то чудо, воспротивились этому. Не решился поступить наперекор собственникам и оповещенный о пожаре лорд-мэр Лондона. Когда же здания, в соответствии с привезенным курьером приказом короля, были, наконец, снесены, оказалось уже поздно: добравшийся до складов бумаги и поддерживаемый сильным восточным ветром огонь было уже не остановить.
К середине дня люди отчаялись потушить пожар и ударились в бегство. Колонны повозок и огромные человеческие массы растянулись по еще нетронутым огнем улицам города на многие мили. Даже воды Темзы оказались сокрыты под тучами лодок и барок со спасающими свои жизни и скромные пожитки лондонцами.
***
3 сентября пламя пожара, подгоняемое неутихающим восточным ветром, охватило весь центр города. Горели банки, ратуша; за несколько часов превратилась в пепел Королевская биржа. Собор святого Павла, своими толстыми каменными стенами и широкой площадью, казавшийся неуязвимым для огня, и тот! оказался в его власти. Этому поспособствовали установленные вокруг строительные леса для реставрации, вспыхнувшие, словно лучинки, от царившего в воздухе адского жара.
Похожей была участь и множества других храмов города: горели поддерживающие их своды деревянные балки; оплавлялись, падали наземь и перекатывались по улицам, давя хлипкие останки догорающих домов, церковные колокола.
***
4 сентября 1666 года город превратился в земное подобие ада: ежечасно падали башни, рушились церкви, горели дома. Третьи сутки огонь освещал все вокруг, даже ночью, на многие мили, тогда как небо над Лондоном, с коего подобно хлопьям снега низвергался серый пепел, было затянуто плотной завесой угольно черного дыма. Не находившие себе больше пристанища на объятой пламенем земле, стаи птиц кружили в раскаленном воздухе над городом и, в конце концов, не выдерживая жара, с опаленными крылами замертво падали вниз. Пустые кареты, облизываемые огненными языками, словно адовы колесницы, мчались по превратившимся в руины улицам Лондона, ведомые лошадьми с обезумевшими от боли глазами, пылающими хвостами и гривами. А огонь, тем временем, и не думал утихать.
Пожар распространился по большей части города, стер в золу весь Сити и, продолжая двигаться на запад, угрожал тем же самым и Вестминстеру со всеми его роскошными дворцами, усадьбами и средоточием правительственных зданий.
Созданные по распоряжению герцога Йоркского противопожарные полосы вдоль Флит-стрит и воды самой реки должны были остановить огонь, но безудержный ветер с востока, словно на крыльях, перенес пламя на противоположный берег реки Флит, и пожар, в считанные минуты слизавший ее деревянные верфи, продолжил свой опустошающий путь, неумолимо приближаясь к Тауэру.
Не желая подрываться на внушительных запасах собственного пороха, солдаты из крепостного гарнизона взорвали огромную площадь близлежащих к Тауэру зданий, создав столь обширную противопожарную полосу, что огонь, наконец-таки, был вынужден остановиться. Лондонцы сделали все, что смогли. Теперь им оставалось лишь молиться, чтобы ярость восточного ветра не перенесла пламя через последнее препятствие, как сделала это раньше, переправив его через Флит.

Глава L. “Прощение”

Величественную и ужасающую картину Большого Лондонского пожара, сравнимую, пожалуй, лишь с сожжением Содома или последним днем Помпеи, на заре 5 сентября 1666 года с высокого холма к югу от Лондона наблюдали три весьма странные фигуры. Издалека они могли показаться тусклыми, на фоне гибнущего в огне города, столбиками пламени, но вблизи они приобретали явственные человеческие очертания: крылатая женская тень с огненными волосами и два пылающих мужских силуэта немыми призраками взирали с вершины холма на сокрытый от небес дымными тучами Лондон.
Будто троица судей возвышались они над обреченным городом, и вдруг, одна из мужских теней медленно вытянула перед собой ладонь с покоившейся на ней маленькой черно-белой жемчужиной.
- Думаешь это действительно возможно? – спросил у него второй призрак голосом напоминающим треск сухих ветвей в костре.
- Если часто падаешь вниз и взмываешь ввысь, - отозвался первый столь же трескучим голосом, - рано или поздно научишься летать.
И лишь проговорил он это, как уже в следующий миг, жемчужина, чудесным образом очистившись от черноты и став абсолютно белой, скользнула между огненными пальцами державшего ее призрака и мягко упала в покрывающую холм траву.
Призраки вынесли свои вердикт. Маргарита обняла своими крылами, стоявшие по обе стороны от нее души Люсьена и Люциуса, и все трое растворились в легкую белую дымку, вскоре развеянную резко изменившим направление ветром. Одновременно с этим разверзлись и тучи над городом, впервые за четыре дня подарив ему яркий солнечный луч, осветивший пепелище на коем суждено быть построенным уже новому Лондону.

Эпилог

По окончании пожара его величеством королем Англии, Шотландии и Ирландии Карлом II Стюартом для оценки причиненного огнем ущерба были назначены особые инспектора. И принесенные ими сведения оказались поистине ужасными: четыре моста, более 40 конюшен, 87 церквей и 13000 домов, не говоря уже о ратуше, королевской бирже, десятках банков и множестве других, - важных не только для города, но и для королевства в целом, - зданий были превращены пламенем в пепел. Однако даже среди столь внушительного списка горьких известий нашлось одно, заставившее Карла вздохнуть с некоторым облегчением – в огне, нещадно уничтожавшем строения, погибло только восемь человек. Впрочем, и здесь нашлась ложка дегтя, ибо накануне зимы тысячи лондонцев остались без крова.
Как бы то ни было, но определив потери, следовало подумать о восстановлении, и Карл II, призвав погорельцев временно поселиться в соседних графствах, рьяно принялся восстанавливать свою столицу. Но только через десять лет, когда облик города стал напоминать самого себя до пожара, на прежнем месте многострадального, трижды сгоревшего Собора святого Павла началось возведение нового храма с тем же названием. Сам Кристофер Рен руководил его строительством и в основание будущего Собора вложил камень с начертанными на нем словами: ”Храм восстанет вновь!”.