Flamma. Часть 2. Главы 4-5(30-31)
Глава XXX. “Дом скорби”

Словам Дэве насчет Бэкингема Люциус не придал никакого значения: герцога он не боялся. Зато весть о том, что Ребекка Эклипс более двух месяцев находится в приюте для ума лишенных его очень расстроила. И архидьякон решил навестить девочку. Уже в полдень следующего после разговора с констеблем дня он стоял перед Домом скорби и держал руку на мрачного вида дверном молоте, изображавшем голову демона. Трижды поднял он это олицетворение одержимости и трижды опустил его на высокие двери обители безумия, тут же, словно в отклик, услыхав за ними беспокойные завывания душевнобольных людей, среди коих даже не сразу уловил шум отодвигаемого с той стороны засова.
***
В Доме скорби архидьякона приняли с почтением, а один из смотрителей, узнав о цели его посещения, любезно вызвался сопроводить гостя в отведенное для Ребекки помещение. Он вел Люциуса по узким темным коридорам с расположенными по обе стороны унылыми каморками умалишенных. Все двери тут были обиты для крепости железом, а окна забраны частыми решетками, что делало это скорбное пристанище очень похожим на тюрьму, однако здесь многим наиболее спокойным и безвредным больным позволялось покидать свои “узилища” и выходить в коридор. И из одного конца его в другой медленно бродили безумцы с безвольно опущенными недвижимыми руками, шаркающими или волочащимися ногами и пустыми невидящими глазами, направленными в пустоту прямо перед собой.
Одним своим видом эти стены и заключенные в них, - ни живые, ни мертвые, - люди приводили Люциуса в шок потрясения, а изредка разрывающий монотонность не перестающих раздаваться отовсюду завываний и стука в стену, вопль, нагнетал на священника давящую тоску и болезненное уныние.
Тем удивительнее было услышать от одного из здешних обитателей такие красивые и осмысленные слова:
- Когда сильно любишь женщину, говоришь: “Я боготворю ее!”, то есть дословно: “делаю из нее бога”. И это не просто слова, ведь иногда, перед любимой женщиной действительно хочется преклонить колени – в каком-то священном порыве пасть пред ней ниц, восславить ее псалмом своей души, молиться ей, - произнес с виду абсолютно нормальный человек, приближаясь к Люциусу.
- Да… наверное, - только и смог промолвить тот, пораженный его ясным взглядом и, по чувственному, цветным голосом.
- Так может ли быть любовь к женщине настолько сильной, чтобы в творимых ею богинь уверовали не только сами влюбленные, но и все окружающие? – спросил незнакомец у архидьякона и, скользнув взглядом по его спутнику, как истинный мечтатель не стал дожидаться ответа. Он пошел дальше по коридору, дружелюбно раскланиваясь с не реагирующими на него больными (и, кажется, даже на кого-то из них за это обиделся), а потом исчез в одной из прилегающих к коридору комнатушек.
Люциус с неподдельным интересом проследил весь путь этого человека и вздохнул.
- Неужели подобные мысли простого романтика сочли безумием? – удивился он.
Смотритель, иронично поглядывая на священника, усмехнулся.
- Нет, ваше преподобие, – кощунством.
“Вот так Церковь оберегает свое ослепительное сияние от даже невольного инакомыслия”, - пронеслась в голове архидьякона явно принадлежащая Люсьену дума.
- Значит не все здесь сумасшедшие? – содрогнулся он, от осознания того, что среди этого безумия живут и нормальные люди.
- Отнюдь, - отозвался смотритель. – Вот взять, например, этого, - он указал на выглядывавшего из-за дверного проема человека с полными смыслом глазами, - он не сумасшедший и даже не больной, а обычный дурень, каких в мире полным-полно.
- Дураков на свете не много, - отозвался тот, услыхав, что речь зашла о нем, - просто все они так хитро расставлены, что попадаются в жизни всегда и каждому.
Люциус вновь изумился, услыхав такое суждение из уст человека обитавшего в месте, именуемом приютом для умалишенных.
- Тогда отчего же он здесь? – спросил архидьякон, оглядываясь на оставленного позади, и не менее интересного, чем первый, персонажа.
- От того, что тут ему нравится больше, чем там, - ответил смотритель, указывая за окно. – Он – нормальный, и потому здесь он чувствует себя выше других, а в миру он, несмотря на все свои, надо сказать неоспоримые, достоинства – никто.
Люциус недоверчиво осмотрелся по сторонам:
- Неужели можно добровольно принять всё это?
- Поверьте, можно, - снова усмехнулся его спутник. – Однажды он даже покусал пытавшегося его выпроводить смотрителя, якобы доказывая этим, что он сумасшедший.
Люциус и его провожатый свернули за угол и в следующем, таком же узком, как и прежний, коридоре столкнулись с полускрюченным больным, который, устремив на архидьякона и сопровождавшего его смотрителя взор своих широко раскрытых, словно от постоянного страха, глаз, жалким голосом пролепетал: “Я больше не буду”, и, опасливо озираясь, прошел мимо. А чуть дальше, в комнате слева по коридору, какой-то несчастный с бешено перебегающим с одного на другой предмет взглядом, бормотал какую-то несуразицу о пришедших за ним бесах, и, отбиваясь от пытавшихся его утихомирить смотрителей, с криками: “Сгинь, черть поганый”, плевался во все стороны.
Что же до смотрителей, то их архидьякон видел по пути немало, и все они тоже были разными: кто-то относился к больным со всем вниманием, как к неразумным детям; кто-то был равнодушен и просто выполнял свою работу, а кто-то так и вовсе потешался над несчастными. Так в одной из комнат Люциус увидел сутулого старика, мерно раскачиваясь сидевшего на стуле и не мигая смотревшего в стену перед собой. Рот умалишенного был открыт и скопившаяся в нем слюна, медленно перетекая через губы, устремлялась к полу, на радость делавших ставки, - дотянется-недотянется, - смотрителей.
Но вот, наконец, провожатый архидьякона остановился у крайней, в конце коридора, двери и с осторожностью, дабы не издать лишнего звука, отворил ее.
- О, Ребекка, - прошептал он с умилением и сочувствием, заглядывая внутрь ее помещения. – Эта девочка действительно больна. И к тому же очень интересным помешательством, но… сначала обратите внимание на ее комнату.
Люциус внимательно осмотрел из-за плеча своего спутника всё помещение: четыре голых стены, стоящая посредине кровать и окно прямо напротив двери (наверное, единственное во всём приюте не зарешеченное) – были тем не многим, что мог отметить здесь даже самый дотошный глаз.
- Продолжайте, - сказал архидьякон.
- Так вот, - заговорил смотритель, кивая на сидевшую в кровати девочку, - она сидит посреди своей комнаты, из окошка падает луч солнечного света и утром, пока солнце поднимается, а полоса света на полу расширяется, Ребекка спокойна и едва ли не блаженна. Но стоит солнцу склониться к своему закату, а лучику света на полу сузиться, как несчастная девочка начинает нервничать. Сначала она, жалостливо поскуливая, передвигается поближе к окну, где остается больше света, но когда и там ее постепенно обступает темнота, она принимается выть, кидаться, то в одну, то в другую сторону и пытается расширить границы света, ладошками отодвинув тьму.
Люциус слушал смотрителя и, видя перед собой комнату, где должны были происходить описываемые события, очень живо себе их представлял. Однако что-то в этом рассказе его насторожило.
- Но ведь ее нашли в темном сарае, и тогда она боялась не темноты, а только теней, - наконец понял архидьякон, что не так в рассказе смотрителя; но в ответ на слова Люциуса тот только пожал плечами:
- Наверное, болезнь прогрессирует.
Зато девочка, сидевшая к ним спиной, вздрогнула, и это обстоятельство не укрылось от наблюдательности архидьякона. К тому же в это самое время туча заслонила собою солнце, и в комнате Ребекки стало темнеть, а Люциусу довелось воочию наблюдать описанные смотрителем проявления ее сумасшествия. Девочка действительно казалась безумной и творила безумные вещи, но проницательный архидьякон уловил в них некое подражание уже виденным в коридоре больным, а стремительно обогнув комнату и взглянув на Ребекку спереди, заметил в ее глазах мелькнувшую и мигом погасшую (или скорее – погашенную) искру осмысленности.
Из груди Люциуса вырвался вздох облегчения, но он подавил, подпиравшее к горлу радостным криком, ликование и спокойным, твердым голосом попросил смотрителя выйти, ненадолго оставив его с Ребеккой наедине.
- Ты помнишь меня? – спросил архидьякон у Ребекки, когда они остались одни.
Девочка, понимая, что ее притворство раскрыли, смущенно опустила глаза.
- Да, ваше преподобие, - виновато прошептала она.
***
Следующие пару минут архидьякон успокаивал обрадовано стучавшее в груди сердце, а Ребекка, не поднимая головы, молча, водила из стороны в сторону пальчиком по одеялу.
- Почему ты притворяешься безумной, дитя? – поинтересовался, наконец, Люциус.
Ребекка не ответила.
- Зачем тебе… - продолжал расспрашивать девочку священник, но не нашелся, что сказать и просто обвел комнату выразительным жестом, - …это?
- Дома не намного лучше, - по-детски ворчливо хмыкнула Ребекка.
- Но там ты свободна, ты можешь… гулять...
- Здесь я тоже гуляю. Днем меня иногда пускают во двор, а в коридорах всегда ярко освещают путь факелами из-за моей “боязни” темноты, - девочка усмехнулась и исподлобья сверкнула на Люциуса глазками, - это так забавно.
- А как же семья? – не отставал от нее архидьякон.
Личико Ребекки омрачилось набежавшей тучкой сожаления, но девочка, тут же, согнала ее.
- Они любят меня, - прошептала она. – И я их люблю… потому и ушла.
- Не понимаю, - проговорил Люциус. – У тебя есть дом, любящая и любимая семья,… почему ты предпочла всему этому полный сумасшедших Дом скорби – храму спокойного семейного счастья, выбрала обитель безумия?
- Чтобы всем нам было легче, - сказала Ребекка. – И потом здесь хорошо кормят, - успокоительно добавила она, видя, что весь облик архидьякона дышит состраданием и сочувствием к ней.
Но у Люциуса от этих слов, наоборот, навернулись на глаза слезы. Вспоминая наполненный необычайными событиями вечер, когда впервые увидел Ребекку, - какой живой и веселой она была тогда, - он не хотел поверить виденному теперь: грустной рассудительности десятилетней девочки из приюта умалишенных..
- Неужели ты задумала все это с самого начала? – сам не веря тому, что говорит, поинтересовался он.
- Нет, - покачивая головой, ответила маленькая Ребекка. – Поначалу я действительно могла показаться безумной, - я была очень напугана, - а потом меня страшно потрясли обитатели Дома скорби. Остаться я решила позже.
- Напугана? – удивился Люциус, но вновь обратив память к вечеру двадцать четвертого марта, спросил: – А что ты увидела за моей спиной в тот день?
- Охваченный пожаром город, - начала рассказывать Ребекка, но в голове Люциуса уже слышался, отвечавший на, тот же, вопрос, шепот Маргариты:
- Там…
…тень и свет играли властно,
Жарким пламенем объяв дома.
И было всё, как днем, мне ясно:
То Лондона грядущая судьба.
Архидьякон вздрогнул и нахмурился, а девочка, заметив, что он ушел в себя и не слушает ее, прервалась.
- Не расстраивайтесь из-за меня, святой отец, - подойдя к архидьякону, взяв его за руку и заглянув ему в глаза, проговорила Ребекка, решившая, что это она является причиной охватившей священника мрачной задумчивости. – Смотритель Павел, - тот, что ввел вас сюда, - очень добр ко мне, а дяденька, который все время рассуждает о любви к женщинам, часто рассказывает мне сказки. Мне здесь хорошо. А после беседы с вами стало еще лучше.
- А как же твоя семья? – в последний раз попытался образумить Ребекку Люциус.
Девочка хитро улыбнулась и, повернув его вопрос немного иначе, сказала:
- От разговора с вами и им станет легче. Навестите их.
И архидьякон сдался:
- Обещаю…
***
Люциус покинул комнатку Ребекки с чувством огромной тяжести на душе. Ему не удалось познать смысла в поступке этой девочки, как не удалось и уговорить ее вернуться домой. Но в коридоре, прямо у дверей ее комнаты, он столкнулся с развлекавшим Ребекку сказками мечтателем; тот светло улыбнулся архидьякону и сказал:
- Души женщин, - даже самых маленьких из них, - всегда в полете, а мужские, привязаны к земле и взлетают лишь настолько, насколько позволяет удерживающая их веревка.
Люциус посмотрел на него с недоумением.
- Однако ваши фантазии и рассуждения говорят о заоблачных далях ваших взлётов.
- Значит мой поводок длиннее высоты полета иной женщины, только и всего.
- Счастливец! – почти позавидовал священник. – Вы можете видеть их души свысока. А что делать остальным, знающим женщин много хуже?
- Просто не пытайтесь понять всех ее мыслей, - отозвался мечтатель, исчезая в комнате Ребекки, - а когда она просит чего-то странного, обязательно исполните ее желание.
- Обещаю… - вновь проговорил Люциус и ушел из Дома скорби уже с гораздо меньшим грузом.

Глава XXXI. “Ритуал”

Архидьякон приступил к выполнению своего обещания незамедлительно – в тот же, оказавшийся холодным и дождливым, вечер.
“Ее семья живет здесь неподалеку”, - вспомнил он слова сказанные констеблем в таверне на Тайберн, и тут же отправился на эту нерадостную площадь.
“Ребекку здесь знают все”, - прозвучала из уст Дэве в том разговоре еще одна фраза; и она себя оправдала: первый же встреченный Люциусом прохожий указал ему на высившийся в соседнем квартале дом, где по его словам и проживала семья Эклипс. Впрочем, жили они, как оказалось, не собственно в доме, а лишь в крохотной квартирке на верхнем этаже его, но, тем не менее, нужный адрес архидьяконом был найден весьма скоро. Однако когда перед Люциусом отворилась пронзительно заскрежетавшая хлипкая дверь, и он переступил порог этой по-настоящему жалкой квартиры, в голове его всплыли слова, так недавно сказанные маленькой Ребеккой в приюте умалишенных и оказавшиеся горькой правдой: “Дома не намного лучше”.
Действительно, жилье Эклипсов явственно указывало на то, что хозяева его находятся если еще не на грани нищеты, то через край бедности уже переступили. Здесь была кое-какая мебель, но в ее удобстве и прочности возникали сомнения, здесь были заметны попытки поддержания чистоты и уюта, но они почему-то были заброшены. В этой квартире, - маленькой, холодной, неубранной, - еще не наблюдалось нужды, но словно бы поселилась… безнадежность.
- Вы живете здесь одна? - представившись и осмотревшись, тихо спросил архидьякон у, присевшей в реверансе и пропустившей его в унылое жилище, мамы Ребекки – Анны Эклипс – той самой женщины, о которой у Люциуса в театре сложилось впечатление как о не внушающей симпатий, но на самом деле оказавшейся довольно привлекательной особой. Впечатление от ее внешности, портили, пожалуй, только излишняя худощавость и никуда не годное, бросовое платье, но, то был отпечаток, наложенный на нее незавидным положением в обществе, а не природой.
- Генри ушел в Собор святого Павла, - ответила она, почему-то отворачиваясь, но по голосу Анны Люциус заметил, что его невинный вопрос чем-то сильно расстроил ее: к горлу молодой женщины словно подступил комок вот-вот долженствующий вызвать из ее глаз слезы. – Помолиться и поставить свечки… во здравие.
Архидьякона неприятно кольнуло то, что Анна произнесла слово “свечки”, - во множественном числе, - но уточнить, почему она это сделала, он не успел: дверь за его спиной вновь издала неприятно скользнувший по душе звук, и в квартиру вошел мужчина.
- Отец Люциус здесь? – вопросил он, еще с порога. – Это правда?
- Да, Генри, - отозвалась, все более близким к слёзному голосом, Анна.
А архидьякон очень удивился:
- Кто вам сказал об этом?
- Некто Мортимер, - проговорил муж Анны, набожно целуя руку священника. – Этот человек уже почти неделю попрекает нас нашей жизнью, предлагает нам утешение “Отверженных” и грозит еще более несчастным будущим, а сегодня, когда я возвращался из Собора, наоборот, принёс такую радостную весть.
Люциус вздрогнул, услыхав имя главы сектантов, но вновь осмотревшись и вспомнив беседу с Ребеккой, грустно подумал:
“Может, в данном случае, Мортимер действительно прав, и небо отвергло этих людей?”.
Он еще раз огляделся по сторонам: расшатавшаяся на ослабших петлях дверь и прохудившийся потолок, сквозь который капала, протекающая через гнилую крышу и чердак, вода, отчетливо напомнили Люциусу слова Маркоса Обклэра о трудной и полной изнуряющей рутины жизни. И архидьякон, разумеется о многом умалчивая, поведал Эклипсам оказавшуюся сейчас весьма кстати часть того разговора. Однако Генри в ответ на пересказанные священником взгляды Маркоса негодующе замотал головой.
- Домой, даже после тяжелого дня, я возвращаюсь с радостью, - горячо заговорил он, - потому что знаю: дверь, пусть и на расшатавшихся петлях, мне откроет любимая женщина, а на пороге, пусть хоть и сырой квартиры, встретит дорогой сердцу ребенок.
- Но ваша дочь в Доме скорби, - возразил Люциус.
- Тем сильнее боль от того, - наконец дала волю слезам Анна, - что и Теодора настигла болезнь.
- У вас есть сын? – переспросил архидьякон, не предполагавший в семье Эклипс второго ребенка и всерьез озадаченный этим поворотом.
Генри и Анна, казавшиеся олицетворение печали, кивнули. А в следующий миг священник услышал какой-то звук в соседней комнате и устремился туда, он рывком отворил дверь и, пораженный, замер на пороге. Там, в маленькой кровати, тяжело переворачиваясь на протертых и испачканных гноем простынях, лежал мальчик лет семи, кожа которого местами потемнела от набухших черных язв. Ребенок был поражен чумой.
Люциус, не в силах оторвать взгляд от так давно и хорошо знакомого, но по сию пору не переставшего быть страшным, зрелища, отступил на шаг от двери. Генри трижды перекрестился, шепча молитву, а сотрясаемая рыданиями Анна прикрыла раскрасневшееся от слез лицо руками.
- И даже теперь, - резко начал Люциус, обращаясь к отцу этого несчастного семейства, - когда одно ваше дитя находится в Доме скорби, а другое при-смерти, вы не испытываете соблазна перед верой “Отверженных” и не желаете принять от них помощи?
Генри под пронзительным взором священника опустил голову, но ответил твердо и решительно:
- Нет! Ведь для этого нужно пасть и совершить преступление, - сказал он. – А коль дети все равно обречены, к чему омрачать последние их минуты, погружаясь во зло. Может в будущем оно и облегчит нам с Анной жизнь, но точно не исправит наших ошибок и не восполнит наших потерь.
Архидьякон о чем-то напряженно задумался: сумасшествие и чума действительно считались болезнями неизлечимыми, но ведь помешательство Ребекки – притворство, а маленький Теодор…
Люциус, не отрываясь, смотрел на мальчика и словно бы колебался.
- Вы что-то хотите сказать, святой отец? – заметил его сомнения Генри.
Архидьякон вздрогнул, вырванный из своих мыслей.
- Заберите Ребекку из приюта, - почти приказал он. – Она притворяется.
Затем Люциус быстрым шагом вошел в комнату Теодора, взял обессиленного ребенка на руки и на глазах его изумленных родителей молча двинулся с ним к выходу. Однако минуя дверной проем, он остановился.
- Через три дня я приведу мальчика обратно, - твердо провозгласил архидьякон, оглянувшись через плечо.
И Анна Эклипс, перед этим открывшая было рот для возражения и протянувшая к уносимому от нее ребенку слабую руку, почти без чувств рухнула в заботливые объятия своего набожного супруга, а тот, почему-то испытывая к архидьякону большее доверие, чем она, утешительно поцеловал ее волосы и прошептал:
- Sileto et spera, дорогая.
***
На улице, закутанный в вымокший под дождем плащ, Люциуса дожидался Мортимер.
- Вы обещали оставить меня в покое, - не замедляя торопливых шагов, напомнил архидьякон сектанту, когда тот двинулся вслед за ним.
- А я здесь не из-за вас, - откликнулся Мортимер, кивая в сторону мальчика на руках у священника. – Из-за них.
Архидьякон смерил сектанта полным призрения и отвращения взглядом.
- Что ж, - глухим тоном сказал он, - этих людей вы тоже не получите. Не смотря на все удары судьбы и ваши соблазны, они сделали правильный выбор и никогда не станут “Отверженными”.
- Выбор?.. – неприятно засмеялся Мортимер. – По-вашему всегда есть выбор?
- Да, - ни на миг не усомнившись, ответствовал священник, уверенно глядя прямо в лицо сектанту.
- Тогда вспомните случай произошедший с Филиппом Вимером и Маркосом Обклэром, - предложил тот. – Был ли выбор у них?
- Да, у каждого, - с той же твердостью отозвался архидьякон.
- Но решение за них обоих, тем не менее, приняли вы, - резюмировал, жестоко усмехаясь, Мортимер; и, видя легкую растерянность резко остановившегося Люциуса, безжалостно добавил: - Ибо то было не их, а ваше испытание.
Священник и правда несколько опешил: подобная мысль не раз приходила ему в голову, но он всегда старался ее отогнать. Впрочем, и сейчас, догадавшись об истинной цели старавшегося его смутить сектанта, Люциус решил поступить также.
- Вам все равно не получить эту семью, - процедил он сквозь зубы и продолжил свой путь к Собору.
- А вам, так или иначе, не удастся спасти мальчика, - перекрикивая шум дождя, бросил вослед ему сектант, - также как раньше не удалось спасти и брата.
Священник вновь остановился, однако, посмотрев на умирающего мальчика в своих руках, умерил всклокотавшую внутри ярость и на сей раз даже не ответил Мортимеру. Он двинулся дальше. И пусть во время прошлогодней эпидемии архидьякон действительно не сумел спасти пораженного чумой брата, тогда он был лишь священником Люциусом и не отважился на шаг, который теперь мог оказаться вполне по силам мятежному Люсьену.
***
Архидьякон вернулся в Собор святого Павла в одиннадцатом часу вечера и с маленьким Теодором на руках, никем не замеченный, поднялся в свои покои. Он тщательно затворил за собой дверь кельи и, сдвинув шкаф, перешел в тайную комнату. Удерживая левой рукой больного, правой, священник сбросил все находившиеся на столе бумаги, чернильницу, подсвечник и другие предметы, затем аккуратно уложив на его опустошенную столешницу Теодора, а в последующие несколько минут уже принялся сосредоточенно перелистывать страницы, взятого с верхней полки книжного шкафа, внушительного тома в переплете из темной ткани. Он несколько раз прерывал чтение и вынимал из стоявшего у стены сундука флаконы со всевозможного вида мазями, жидкостями, порошками, снова и снова сверяясь с не имевшим названия мрачным фолиантом.
Но вот, наконец, священник опустил тяжелую крышку обитого железом ларца и, еще раз заглянув в книгу, приступил к последним приготовлениям для описанного в ней ритуала. Он поставил у изголовья больного подсвечник с зажженной в нем сальной свечой, расставил вокруг необходимые снадобья и положил блеснувший в неровном свете кинжал. Проделав все это, Люциус на какое-то время замер, словно бы собираясь с духом, а потом надел извлеченную все из того же сундука бронзовую маску с клювом и, распоров рубашку Теодора, обнажил его изрытую язвами грудь. Дрожащей рукой отер он тело лежавшего в полузабытьи мальчика прозрачной мазью из одного флакона, а мутновато-белой жидкостью из другого смочил его подергивающиеся губы.
Архидьякон в точности повторял все книжные инструкции, однако действовал трепетно и неуверенно, а когда пришло время взяться за кинжал, его рукоять и вовсе выскользнула из сделавшихся ватными от волнения пальцев священника. Люциус наклонился за важным для ритуала инструментом, а выпрямляясь, увидел как в лезвии кинжала, вместе с отблеском пламени свечи, отразились прекрасные рыжие локоны: за спиной священника из ниоткуда появилась Маргарита. Нежно шелестя платьем, она плавными шагами обошла стол и, склонившись над Теодором с противоположной архидьякону стороны, как всегда приятным голоском, запела:
Мы просим помощи у Бога и людей,
Но кто нам чаще помогает?
У Бога есть святой елей,
Но раны он не исцеляет,
А для души нет средства у людей,
Но снадобьями плоть они спасают.
Святой целитель, не робей
Молитвы с зельями объединяют,
Больной не плачь и будь смелей
Жизнь обреченным возвращают.
И станет на душе светлей,
Ведь Смерть порою понимает,
Что рано жертву дали ей,
И потихоньку отступает.
Присутствие Маргариты и ровный звук ее голоса подействовали на Люциуса и Теодора ободряюще: рука священника стала тверже, движения спокойнее, а взгляд уверенней. И пока девушка пела, он, нагретым над свечой острием кинжала, решительно пронзал одну за другой чумные язвины на теле расслабившегося мальчика, тут же, отирая извергавшийся из них гной тряпицами пропитанными смесью из содержимого трех разных флаконов. А покончив с этим, коснулся кинжалом пяти точек на животе больного, из коих выступили крохотные капельки темной крови. Священник необычными пасами провел пламя свечи над каждой из этих алых росинок и, как предписывал ритуал, уронил между ними каплю горячего свечного жира. Живот мальчика несколько раз судорожно сжался от щекочущего жжения, и этими движениями заставил пять кровинок, перетекая по телу больного, чудесным образом и всего лишь на какое-то мгновение слиться в ровные контуры колдовской пентаграммы – ритуал удался!
Огонек свечи, тепло собственной крови и горячее дыхание Маргариты и Люциуса бросили Теодора в жар и вместе с потом из кожи больного выступила вся оставшаяся в его теле скверна, которую архидьякон снова отер смесями своих зелий. Затем он обернул Теодора в один из своих плащей, прямо на полу сжег его старую одежду и, оставив убаюканного песней Маргариты мальчика в тайной комнате, спустился в свою келью, дабы тоже вкусить заслуженный отдых.
Рыжая девушка исчезла так же, как и появилась – таинственно и незаметно.
***
Трое суток архидьякон не покидал стен Собора святого Павла, тайно ухаживая за своим маленьким пациентом, а вечером третьего дня, как и обещал, отвел еще слабого, но абсолютно здорового ребенка домой – к семье, куда уже возвратилась и Ребекка. А покидая это жилище, в которое ему удалось вернуть детей и счастье, с удовольствием отметил, что дверь там теперь выпрямлена и не скрипит, а потолок, несмотря на не соответствующую радостному событию дождливую погоду, больше не протекает.






Волков бояться

Читать далее
Грустная история о ведьмах из Вобойса

Читать далее
Джим Фицпатрик (Jim Fizpatrick). По мотивам кельтских мифов


Читать далее

Автор поста
Lycemer {user-xf-profit}
Создан 8-02-2012, 19:12


369


0

Оцените пост
Нравится 0

Теги
Flamma


Рандомный пост


  Нырнуть в портал!  

Популярное



ОММЕНТАРИИ






Добавление комментария


Наверх