1. Арина

Я сидел на скамейке и задумчиво смотрел на спокойную гладь реки. Дни шли, а моя депрессия все углублялась… Ведь за все лето я не нарисовал еще ни одной более или менее стоящей картины! Ваяние разноразмерных акварелек для туристов всегда навевало на меня тоску, кроме того, это занятие почти не приносит дохода – так, смех один. Над последней своей удачной картиной я трудился почти месяц, но в итоге и результат стоил того: удалось выручить почти полсотни, хотя расставаться со своим произведением мучительно не хотелось. Это был мой первый опыт рисования на батике: я выбрал материал удивительного цвета, до самого конца работы я сам так и не понял, каким он был. То ли голубовато-серый, то ли серебристо-серый, то серовато-белый… Важно одно: на нем изумительно смотрелись нарисованные крупными мазками розовые водяные лилии на сочно-зеленых листьях. Эту идею я вынашивал очень долго, все никак не решался начать, опасаясь неудачи, но зато, похоже, в итоге для ее реализации мне потребовалось все мое вдохновение. Может, не стоило так бездумно его тратить – теперь я способен изобразить только виды исторических частей Праги, на которые у меня уже давно набита рука и которые не требуют никакого вдохновения. И Бог знает, когда все это кончится… Вот ведь действительно, жизнь полна напастей – как только меня оставили в покое, как только я посчитал, что более или менее устроился, как только я поверил, что могу вести нормальную жизнь, как тут же выяснилось, что мое благополучие зависит от эфемерной вещи под названием вдохновение… Я знаю, что оно может быть буквально везде! Только не теперь и только не для меня, увы.
Я достал из кармана сигареты и закурил. Эдак у меня скоро и на сигареты денег не останется, не то, что на квартиру!... И так уже я выбрал самое дешевое, что только может быть: крошечная комната в районе Винограды, сварливая хозяйка и, прямо скажем, совсем не королевские условия. К счастью, от достатка и роскоши я отвык уже давно. Четыре года назад, когда мне, наконец, удалось осесть в Праге, простота жилья была самой меньшей моей проблемой, а теперь я снова начинаю ощущать неудобство. Нет денег и неоткуда их достать. Конечно, я делаю переводы (к большому счастью, в лицее, где я учился, было два обязательных языка), но прибыль это приносит мизерную – увы, нынче все знают английский язык и умеют пользоваться словарем. Надо срочно что-то предпринять, чтобы не сесть на вынужденную диету.
Небо начинало уже окрашиваться в розовато-оранжевый цвет – за поворотом реки, за Пражским Градом садилось теплое осеннее солнце. Пожалуй, пора отправляться домой, если я хочу добраться до темноты – несмотря на трехлетнее затишье, окончательно расслабляться все же не стоит. Каюсь, я уже стал забывать, насколько хитры и сильны мои преследователи, но все же инстинкт самосохранения во мне еще жив. Несмотря на тревогу и довольно тяжелые мысли, уходить не хотелось – из всех исторических мест Праги Вышеград нравился мне больше всего. В этом месте чувствовалась какая-то невероятная энергетика, кроме того, здесь не было толп вездесущих туристов, несмотря на высокий сезон. Готические шпили старой церкви четко рисовались на фоне яркого неба, погружались в молчание статуи в сквере, в ресторанчике рядом с «Готическим погребом» гремели тарелками и слышался гул голосов немногочисленных посетителей… Я встал, затушил сигарету и хотел было отправиться прочь, как вдруг я ощутил знакомое покалывание в кончиках пальцев и сладкое волнение от предвкушения чего-то интересного. О, я знал это ощущение; сейчас я готов был плясать от счастья, потому что наконец-то ко мне вернулось мое Вдохновение.
На этот раз оно пришло в виде девушки – худенькой, стройной, с потрясающей осанкой и невероятно легкими, грациозными движениями. Девушка стояла у заграждения и задумчиво изучала переливающееся закатными красками небо над Валтавой; теплый ветерок шевелил широкую юбку простого темно-синего платья в белый горошек, обутые в белые балетки ноги были загорелыми и стройными, а собранные в строгий пучок темные волосы подчеркивали изящную шею. Девушка была очень хорошенькой, но помимо этого я чувствовал в ней еще что-то необычное, что-то, что вселяло в меня уверенность, что теперь-то я уж точно напишу такую картину, какой не писал никогда раньше!... Когда у меня есть какая-то идея, я не утруждаю себя долгими раздумиями – я решительно подошел к девушке и без запинки обратился к ней:
- Прошу прощения, что мешаю. Позвольте задать вам один вопрос, - получив в ответ одобрительный кивок, я продолжил. – Не хотите побыть моей моделью?
- Что? – удивилась она. Невольно я залюбовался ее глазами – глубокими, золотисто-карими, очень грустными, под длинными черными ресницами. – В каком смысле?
- Не пугайтесь, пожалуйста, - улыбнулся я. – Я не имел в виду ничего предосудительного. Видите ли, я художник, и именно теперь меня озарило вдохновение. Как бы высокопарно это ни звучало, но сегодня эти вдохновением стали вы, и я очень хотел бы вас нарисовать. Это вкратце.
Напряженное выражение ее личика сменилось легкой улыбкой, и она ответила:
- В принципе, я не против. Однако, хотелось бы побольше узнать, чего вы от меня хотите. Сами понимаете, я не смогу посвящать этому занятию много времени.
- Разумеется, я все расскажу. Полагаю, будет разумнее сделать это за чашечкой кофе.
Мы спустились в крошечный ресторанчик, заказали кофе. На счастье, он здесь стоит недорого – так или иначе, все равно у меня осталась последняя тысяча, на которую мне нужно просуществовать еще черт знает сколько времени. Надеюсь, эта девушка поможет мне в ближайшем будущем встать на ноги. Она немного помолчала, помешивая капуччино у себя в чашке, после чего подняла на меня свои бездонные глаза:
- Ну, я вас слушаю.
- Для начала разрешите представиться. Меня зовут Анджей, - я протянул ей руку и прибавил. – Анджей Гимновский.
- Очень приятно, - она неуверенно сжала мою ладонь и улыбнулась. – Арина.
Забавно. Мы оба живем в Праге – она явно не похожа на туристку, я уже давно научился их отличать – но при этом оба имеем весьма поверхностное отношение к Чехии. Если мы сможем договориться, надо будет ее расспросить, как она здесь оказалась. Хотя, чему я удивляюсь…
- Итак, Арина, позволю себе сказать вот что, - снова заговорил я. Из кухни тянуло ароматом свежей выпечки, и мне стоило немалого труда удержаться от соблазна что-нибудь съесть – как-никак, а я со вчерашнего дня из экономии хожу голодный. – Я пока еще не очень понимаю, как именно я хотел бы вас изобразить, но то, что моей моделью должны быть именно вы, - совершенно бесспорно. Я был бы очень рад, если бы вы согласились… Только, - эти слова дались мне особенно тяжело, - боюсь, что не смогу вам за это заплатить.
- Какая ерунда! – фыркнула она. – Даже говорить о деньгах не хочу.
- Значит, вы согласны?
- Да. Когда вы хотите начать?
- Когда вам будет удобно! – торжественно объявил я.
- Тогда завтра, ближе к вечеру. До четырех у меня репетиция, а потом я в вашем распоряжении.
- Репетиция? – я отхлебнул кофе. – Так и думал, что вы как-то связаны с искусством. Дайте угадаю. Вы актриса?
- Почти. Я балерина. В конце месяца планируется премьера нового спектакля, так что приходится много времени проводить в театре.
- Никогда не интересовался балетом, но вашу премьеру, наверное, посетил бы с удовольствием, - улыбнулся я. – Думаю, это немало помогло бы моему воображению – ведь, как я говорил, я еще не придумал, как вас изобразить. Пока, если вы позволите, я бы сделал несколько набросков.
- Вы художник, а не я. Так что я к вашим услугам, завтра после четырех.
- Отлично! – я вынул из кармана записную книжку, вырвал оттуда листок, написал на ней свой адрес и протянул записку Арине. – Вот тут я обитаю.
- Вот и хорошо. Значит, до завтра, - она спрятала бумажку в сумочку и поднялась. – Боюсь, что мне пора.
- Да и мне тоже. Скоро стемнеет.
- Боитесь темноты? – улыбнулась она, когда мы выходили. Над древней крепостью уже сгустились сумерки, и я ощутил уже знакомый укол страха. Что ни говори, последние десять лет я все же предпочитаю свет дня, каким бы он ни был – золотистым, серым или красно-оранжевым.
- Недолюбливаю, - пожал плечами я. – Вы к метро?
- Да. Я живу на Нерудова, идти пешком все-таки далековато.
Мы отправились к метро вместе. Дорога была совершенно пустынной, и народ стал попадаться нам навстречу только у самой станции «Вышеград», на границе новой деловой части Праги. Болтали мы о всякой ерунде – к моей великой радости, Арина разбила все мои представления о балеринах как о чопорных, холодных девицах, которые только и думают о своей работе, поклонниках, славе и ролях. Девушка она была довольно открытая и остроумная; пока мы быстро шли по разбитой брусчатке, она постоянно расспрашивала меня о моей деятельности и всяких деталях творчества. Я даже счел возможным посетовать на отсутствие вдохновения в прошедшие со времени моего последнего шедевра месяцы. Я думал о своей новой знакомой не как о красивой молодой женщине, а как о спасительнице, помощнице и, можно сказать, боевой подруге. Во всяком случае, общаться с ней было легко и приятно, а это для меня как бальзам на душу – не так уж много у меня друзей, если говорить начистоту.
Мы распрощались на станции «Музей» - здесь наши пути расходились в разные стороны. В поезде ехали молча: я был погружен в свои идеи, которые стайками роились у меня в голове, да и перекрикивать грохот метро не хотелось. На прощание я спросил лишь:
- А что за спектакль?
- «Спящая красавица», - коротко ответила Арина и улыбнулась мне. – До свидания.
Ответить я не успел – она уже затерялась в разноцветной толпе.

2. Художник

Я вышла из театра гораздо позже, чем предполагала, и только на улице почувствовала, как устала. В связи с премьерой вся труппа была на ушах, и народ с нездоровым рвением старался репетировать как можно больше, забывая обо всех прочих делах. К своему стыду, я тоже обо всем забыла; только в раздевалке, когда я искала в сумочке помаду, я наткнулась на сложенную бумажку с адресом, которую мне вчера дал художник. Надо же, я совсем забыла о своем обещании! Естественно, меньше всего мне хотелось сейчас ехать в Винограды; перспектива залезть с ногами на диван с большой чашкой белого чая была значительно привлекательнее, однако отступать было поздно. Жаль, что я не попросила у него номер телефона – тогда можно было бы все отменить… Я поправила на плече сумку и зашагала к метро. Ноги были словно налиты свинцом, каждый шаг давался все тяжелее, так что, оказавшись уже на зеленой ветке, я с наслаждением плюхнулась на жесткое сидение и задумалась. Что я делаю? А главное – зачем? Кому сказать – согласилась позировать совершенно незнакомому человеку, совершенно бесплатно, да так легко, что просто диво. Странный поступок для правильной рациональной девушки, не так ли?...
- Okonchite prosim vystuр a nastuр, prziste stanice Muzeum, - прогнусил диктор.
Да чего же в нем странного, если как следует разобраться. Сказать по чести, мне просто стало жалко этого парня – даже без его признания по поводу отсутствия вдохновения было видно, что с финансами у него отнюдь не все гладко. Кроме того, художник мне понравился – в его ладной широкоплечей фигуре, в приятных, хотя и не особенно примечательных чертах лица, в больших серых глазах и в свободной манере держаться было что-то невыразимо притягательное. Несмотря на то, что между нами не было сказано ничего особенного, понравилась мне так же его манера говорить, хотя вот этого я точно не могла объяснить даже самой себе. Запыленные кроссовки, чистая, но потрепанная и предельно простая одежда только подтверждали мои догадки, и мне хотелось бы верить, что я действительно смогу ему помочь. В конце концов, я сама не бог весть какая богачка…
- Jiriho z Podebrad.
Чертыхнувшись себе под нос, я тяжело поднялась с места и вышла из поезда. Станция была полна народом, так что, оказавшись на улице, я с наслаждением вдохнула прохладный вечерний воздух. Уже почти совсем стемнело, тихая улица Славикова, куда мне предстояло свернуть, показалась странно неуютной, но я мужественно отринула свой страх и двинулась вдоль стен облезлых домов. Конечно, я порядочно запоздала и времени у меня в запасе было совсем мало, но все-таки меня буквально сжигало любопытство. Эта вся эпопея с картинами была для меня как приключение, как некий отрыв от реальности, полной изнуряющих репетиций и разумных, комфортных отношений. «Ну что ж, - подумала я, стоя перед тяжелой старой дверью одного из обшарпанных домов и стараясь разглядеть нацарапанную над звонком фамилию. – Пара часов у меня точно еще есть. Будь что будет!». Поняв, что я не в состоянии расшифровать выцветшие буквы, я нажала кнопку… В домофоне задребезжало, после чего сварливый женский голос гаркнул:
- Да?!
- Э… извините, - я даже растерялась, и едва смогла продолжить, - могу я видеть пана Гимновского?
- Кто такая? – нелюбезно бросил домофон. – Из налоговой, что ль?
- Нет. Мы договаривались о встрече.
Ночная тишина огласилась мерзким писком открывающейся двери, и я проскользнула в темный подъезд. Лесенка на второй этаж была узкой и грязной, да и дверь на третьем этаже заслуживала внимания – обшарпанная до такой степени, что определить ее первоначальный цвет было уже невозможно, и украшенная одной внушительной трещиной прямо по центру. Пребывая под впечатлением от беседы с домофоном, я нерешительно постучала… и уже через мгновение вздохнула с облегчением – щелкнул замок, и на пороге возник мой вчерашний знакомый:
- Добрый вечер! Я уж боялся, что вы не придете.
- Прошу прощения, я задержалась на репетиции, - улыбнулась я.
- Ничего страшного. Проходите!
Его квартира, вернее, комната представляла собой немыслимое нагромождение всяких разных предметов – одежды, ящиков, пакетов, тюбиков с красками, гипсовых моделей и черте чего еще. На общем фоне выделялся только продавленный кожаный диван у дальней стены, угол стола, очищенный от бумаг, на котором стоял ноутбук, и заляпанный красками мольберт, который красовался прямо посреди комнаты. В общем, то, что здесь обитает творческий человек, до крайности погруженный в свои мысли, было видно сразу – более или менее новым и представительным элементом убранства были тяжелые бархатные шторы темно-зеленого цвета, которые полностью закрывали большое окно.
- Присаживайтесь, - прервал Анджей мои размышления, широким жестом указывая на диван. – Хотите кофе?
- Да, пожалуй, - я с удовольствием села и откинулась на мягкую спинку. – Честно говоря, я немного устала.
- Я не отниму у вас много времени, во всяком случае, сегодня, - улыбнулся он и тут же нырнул в какой-то темный угол. Загремела посуда, чиркнула спичка… Я едва сдержала смешок – вместо конфорки он использовал обычную спиртовку, держа над ней турку на весу. При этом он виновато улыбнулся и пояснил. – Есть еще плитка, но на ней будет дольше.
Повисла пауза, после которой он принес мне чашку кофе на блюдце с едва заметной трещиной с краю, сам уселся за мольберт и объявил:
- Ну, начнем, если вы не возражаете.
- Конечно, пожалуйста. Как мне сесть?
- Оставайтесь как есть – мы же делаем наброски… Расскажите побольше про спектакль. Значит, «Спящая красавица»?
- Да, - я отхлебнула кофе, стараясь не изменить позы. – Сами знаете, пражский театр не силен балетными постановками. И вот – такое событие! Задействованы лучшие наши танцовщики, все ужасно нервничают… Чем ближе премьера, тем сильнее беспокойство. Если честно, я сама немного волнуюсь.
- Представляю себе… Немного поверните голову вправо… Еще… Вот, отлично! – снова зашуршал карандаш. – И чью же партию вы исполняете? Небось, принцессы Авроры?
- Не угадали, - я едва сдержалась от досадливого комментария. Всегда, всегда эта крыса Марта будет примой, пока она любимая дочка директора! Даже Ольгерд не смог бы ничего сделать, если бы я ему позволила и если бы мне позволила моя собственная гордость. – Фея Сирень.
- Ну, не расстраивайтесь. Это ведь тоже одна из главных ролей! Ничего, когда-нибудь и вы станете примой.
- Надеюсь… Знаете что, может, мы перейдем на «ты»? Обращение «вы» заставляет меня чувствовать себя училкой в балетном классе.
- Конечно, если тебя это не смутит, - рассмеялся он в ответ. – Признаться, «выканье» меня тоже напрягает… Так, первый эскиз готов. Тебя не очень затруднит изобразить что-нибудь из балета? Ну, там стойку какую-нибудь или что-то вроде того… Прости, не знаю, как у вас это называется.
Вместо ответа я встала, поднялась на полупальцы, вытянула руку… Не очень, может быть, сложно, зато я смогу простоять так те десять-пятнадцать минут, которые понадобятся ему для эскиза. Время летело совершенно незаметно, мне казалось, что я знаю Анджея уже очень давно – настолько комфортным для меня было его общество. Я настолько втянулась в эту странную беспорядочную атмосферу и настолько сжилась с ролью модели, что даже не сразу поняла, что за звук эту идиллию нарушает. Оказалось, что это мобильный телефон надрывается в кармашке моего рюкзака – причем той самой романтичной мелодией, с которой в моей жизни появлялся Ольгерд. Я виновато улыбнулась художнику и раскрыла аппарат:
- Привет.
- Привет, зая, - ответил мне теплый глубокий голос. – Какие планы на вечер?
- Если честно, никаких. Я сейчас на «Флоре», а когда вернусь домой, планирую просто лечь с книжкой на диван.
- Боже, «Флора»?! Что ты там делаешь?
- Чай пью с подружкой, - Анджей прыснул в кулак, а я почувствовала, как мои щеки заливает краска стыда. Сама не знаю, почему я не смогла сказать Ольгерду правду – ведь не происходит ничего предосудительного, больше того, я даже не думаю ничего такого… Но почему-то мне кажется, Прайд не обрадовался бы, узнав, где и как я провожу время.
- Ясно все с тобой. Если не возражаешь, я заеду вечерком. Я бы тебя забрал, но боюсь не успею – я только прилетел.
- Конечно, не беспокойся.
- Ну тогда до встречи!
Я отключилась и тут же поспешила задать вопрос, чтобы сгладить неловкость от своей маленькой лжи:
- Я не нарушу твоих планов, если побегу минут через двадцать?
- Ни в коей мере, - улыбнулся он. – Раз так, надо сделать хотя бы еще один набросок. Сядь на диван с ногами, обними руками колено… Отлично. И смотри в стену – вон на ту гравюру.
Снова зашуршал карандаш. Я сидела и гадала, как же художнику смогут помочь эти три несчастных наброска. Ведь он говорил, что еще не знает, как хочет меня изобразить… то есть до финального варианта картины еще очень далеко. В итоге я не выдержала и спросила:
- И долго ты будешь работать с набросками?
- Не знаю, - отозвался он. – Пока не увижу конечный вариант картины… А что? Тебе это занятие не по душе?
- Наоборот. Очень даже по душе. Понимаешь, для меня позировать кому-то – занятие весьма необычное, это такое своеобразное погружение в совершенно другой мир. До сего момента я как-то слабо представляла себе процесс рисования картины. Ну и… - я смутилась и все же закончила, - я очень хочу тебе помочь.
- Рад это слышать, - он казался смущенным – видимо, не ожидал от меня такого рвения – и тут же поспешно заметил. – Все, на сегодня я закончил.
Я поднялась с дивана, накинула джинсовку… Уходить не хотелось, и даже перспектива встречи с Ольгердом этого ощущения не притупляла. Как это, все-таки, странно, черт возьми… Я решительно взялась за ручку двери и спросила:
- Когда ты хочешь видеть меня снова?
- Я свободный человек, так что все зависит от тебя, - пожал плечами Анджей.
- Тогда дай мне свой телефон – боюсь, сейчас я не могу точно сказать, когда буду свободна.
Он послушно нацарапал на бумажке длинный номер и протянул записку мне:
- Пока. Надеюсь, что мы скоро увидимся.
«И я надеюсь,» - чуть было не сказала я, выходя.

3. Ольгерд

Когда я вошла домой, часы на кухне показывали двадцать минут десятого. Было очень тихо, с улицы сквозь закрытые ставни старого дома не пробивалось ни звука, и настроение у меня было самое мечтательное. Бросив рюкзак в прихожей, я прошла в комнату, зажгла три свечки в красивых разноцветных подсвечниках-стаканах и с удовольствием опустилась на диван. В очередной раз я подумала, что мой отец был совершенно прав, когда заставил меня переехать сюда, в его, как он говорил, «пражскую жемчужинку». Нерудова – одна из старых улиц города, которая круто поднимается в гору от собора св. Николя к Пражскому Граду, но в то же время никогда не кишит туристами. Дома здесь невысокие, всего два-три этажа, аккуратные, украшенные барельефами, картинами и всякими старомодными штуками вроде уличных фонарей и ставней. Дом, где живу я, окрашен в темно-зеленый цвет, и на первом этаже располагается крошечный кофейный магазинчик. Дом только снаружи кажется узким и маленьким; на самом деле, моя квартира достаточно большая, хотя жилой в ней осталась только одна комната – бывшая спальня. Зал, холл и кладовки папа объединил, создав уменьшенную копию балетного класса. Да-да, вы не ослышались: в моей квартире располагается самый настоящий балетный класс, с кабинетным роялем, станком, собранными в тяжелые складки белыми шторами и зеркалом от пола до потолка. Для жизни мне осталась наша спальня и кухня, и, честно признаться, мне этого вполне хватает.
Ровное течение мыслей прервала протяжная трель дверного звонка. Вставать ужасно не хотелось, но бороться со своей ленью я научилась уже давно – петли едва слышно скрипнули, и на пороге появился сияющий Ольгерд с пятью белыми розами:
- Привет. Извини, что так поздно.
Я только улыбнулась в ответ и отправилась ставить цветы. Налив полную вазу воды, я поинтересовалась:
- Как долетел?
- Нормально, - он вошел в кухню и примостился на одном из табуретов. – Честно говоря, я уже устал мотаться – скорее бы все закончилось.
- Когда планируешь отбыть обратно?
- Через два дня. Но к премьере я обязательно вернусь, можешь не сомневаться – разве я могу пропустить такое событие!
Я поставила вазу с цветами на кухонный стол и ласково провела рукой по его черным волосам:
- Хочешь чего-нибудь?
- И да, и нет, - его пронзительно зеленые глаза улыбались, когда он серьезно продолжил. – С одной стороны, очень хочу, а с другой, я так давно тебя не видел, что готов мучить вопросами до утра. Как у тебя дела в театре?
- В театре все так же, - пожала плечами я. – Я уже мечтаю об этой дурацкой премьере – подготовка отнимает столько сил, что усталость, по-моему, стала хронической. Почти ничего не вижу, кроме станка, зеркал и пустого зрительного зала. И хочется вроде погулять, но сил уже не остается…
- Ну, ничего, скоро все закончится. Потом будут только спектакли и овации, это я тебе обещаю!
- Легко тебе говорить, - проворчала я. – Это моя первая большая роль, между прочим! Волнуюсь ужасно – а вдруг не справлюсь?
- Ерунда, справишься. Эх, на тебе явно сказывается мое отсутствие – раньше ты не была такой трусихой, - Ольгерд подмигнул мне, поднялся с места и потянулся. – После Нового Года все будет по-другому. Мы снова сможем быть вместе не только по выходным, так что и страхи твои постепенно растворятся. Идем в комнату – тебе, наверное, уже давно не терпится вытянуть ноги.
Мы устроились на диване, крепко обнявшись. Прайд насмешливо фыркнул, заметив на моем столике раскрытую книгу:
- Боже, солнышко, ну что за занудство ты читаешь?! Теперь я понимаю, почему у тебя такое настроение – Гюго не способствует бодрости духа.
- Зато очень здорово усыпляет – лучше любого снотворного, - сонно пробормотала я, уютно устроившись на его плече.
- Э нет, а вот так мы не договаривались, - Ольгерд решительно сгреб меня в охапку и стащил с моих плеч спортивную флиску. – Спать мы будем потом, а пока я соскучился.
Ну, и что я могла ему ответить?

Мы с Ольгердом познакомились в Национальном Театре три года назад. Тогда мы с отцом только переехали в Прагу – он очень долго пытался выбить себе вид на жительство, напирая на свои и мамины чешские корни. В конце концов, служащие посольства сдались и выдали нам годовую визу; в Праге папу хорошо знали – в конце концов, он был известным балетмейстером, и каждый более или менее крупный театр был бы рад принять его в штат своих сотрудников. В Национальном Театре в то время собирались ставить «Жизель», поэтому и для меня нашлась работа - ничем не примечательное место в кордебалете, которым, однако, я была вполне довольна. Примерно вместе с нами сменился дирижер оркестра, причем о новом дирижере все говорили благоговейным шепотом – тогда я еще не знала, почему, потому как была полностью поглощена своей работой и не интересовалась, кто должен занять этот пост. Разумеется, фамилия Прайд гремела на весь мир: в определенных кругах Ольгерд считался непревзойденным скрипачом и дирижером, знаменитейшие театры мира мечтали заполучить его в свои сети, однако он пренебрег заманчивыми предложениями и «спрятался» в Праге.
До премьеры мы едва сказали друг другу пару слов – каждый был поглощен своей работой, отец и дома заставлял меня заниматься, потому что переживал за предстоящую постановку едва ли не больше меня. Однако, время показало, что наши опасения были напрасны – зрители встретили «Жизель» с восторгом, директор театра был очень нами доволен и на радостях через полгода даже распорядился дать мне роль повелительницы виллис Мирты. После первого же спектакля, когда мы с папой уходили домой, в холле театра ко мне подошел тот самый знаменитый дирижер Ольгерд Прайд, который сдержанно одарил меня несколькими изящными комплементами и выразил искреннюю радость, что я делаю такие успехи. Влюбляться в него с первого взгляда я и не думала, однако дружба наша завязалась довольно быстро. В перерывах мы много болтали, а потом Ольгерд вызвался аккомпанировать мне во время моих домашних занятий. Папа был просто счастлив и не уставал повторять, что такими знакомствами не разбрасываются и что я должна всеми правдами и неправдами использовать такую связь для собственной карьеры.
Это самое утверждение было у нас основным поводом для ссор, потому как я была полна решимости добиться всего сама, без посторонней помощи, и за счет собственных талантов перетанцевать дочку директора, которая, понятно, недолюбливала меня с того момента, как я стала танцевать Мирту. Теперь я понимаю, что отцом руководили исключительно теплые чувства и любовь ко мне, но слушать его я не хотела… Жизнь шла своим чередом, мы получили вторую долгосрочную визу – оставалось потерпеть всего только полтора года, чтобы получить гражданство. Отец начал работу над новой постановкой – он уговорил директора театра поставить «Дон-Кихота», хотя мне это и не понравилось (естественно, ведь я могла рассчитывать максимум на роль Китри) – а наша с Ольгердом дружба становилась все доверительнее и теснее, что неизменно вызывало завистливые взгляды со стороны половины женской части труппы во главе с примой. Мы много гуляли по городу и по Малой Стране, часто пили кофе по утрам, ходили в кино… Все было в порядке до конца второго года нашего пребывания в Праге.
Мой папа, человек, который был мне гораздо ближе матери (они развелись, когда мне было пятнадцать лет, и, естественно, папа забрал меня с собой), внезапно умер. Это событие по-настоящему потрясло всех друзей и знакомых – несмотря на свои законные пятьдесят пять, балетмейстер Вацлав Северин был здоров как бык и никогда ничем не болел. Врачи сформулировали причину смерти как «коронарный спазм», но я видела, что и они растеряны – ни тромбов, ни очага инфаркта, ни атеросклероза сосудов у него так и не нашли… Все это я осознала уже гораздо позже, а в то злополучное утро я ощутила лишь, как во мне что-то оборвалось и мир, всегда пестревший радостными красками, в один момент померк, решительно выкинув меня на окраину жизни. Удивительно, как это я сообразила дойти до телефона – естественно, я позвонила Ольгерду… Спокойно я смогла выговорить только одну фразу:
- Ольгерд… мне очень нужна твоя помощь.
Больше я ничего сказать не смогла – просто зарыдала в трубку… Прайд не стал задавать вопросов, и через полчаса он уже сидел на кухне рядом со мной, пытаясь напоить меня валерьянкой. Следующие три дня слились для меня в какое-то мутное, унылое пятно; я решительно не могла вспомнить ничего из того, что я делала и чем занималась. Только одно осталось в моей памяти: Ольгерд все время был рядом. Организацию всех траурных мероприятий он взял на себя, внятно объяснил мое несчастье директору театра, который тут же дал мне двухнедельный отпуск.
После похорон, которые я тоже помню очень смутно, Ольгерд объявил, что утром мы уезжаем в Обераммергау, настоящую альпийскую деревню под Мюнхеном. Протестовать я была не в силах, так что к двум часа следующего дня «крайслер» Прайда был оставлен на стоянке крошечного отеля на окраине маленькой деревеньки высоко в горах, а перед моими воспаленными от слез глазами предстали уютные деревянные домики, узкие короткие улицы, полные сувенирных магазинов, и довольно мрачные горные вершины, подпирающие серое небо. За процедуру изгнания грустных мыслей из моей головы Прайд принялся сразу же: повел меня на прогулку по изумительно красивым и тихим окрестностям, игнорируя мои слабые протесты. Лечение шока величественной красотой гор и безмятежной природой дало свои плоды буквально через день. Я потихоньку начала замечать, что происходит вокруг, стала с любопытством разглядывать затейливые резные наличники окон, тянула Ольгерда все дальше по «вандервегам» и, начитавшись рекламных буклетов в гостинице, уговорила его поехать в Нойшванштайн. Во время всех этих наших путешествий я стала несколько отвлекаться от своих печальных мыслей и задумываться о другом… Впервые я подумала, что, если молодой человек так относится к девушке, значит, он претендует на отношение более глубокое, чем просто дружеское. До сего момента в моей жизни были какие-то привязанности и симпатии, какие-то поклонники и друзья, но все они остались в прежней, питерской жизни. Здесь, в Праге, я была настолько поглощена работой, что даже не давала себе труда задуматься о каких-то отношениях. И вот так внезапно они оказались совсем рядом, хотя Ольгерд пока относился ко мне так же, как и всегда, то есть с предельным вниманием и заботой, не превосходящих рамки дружеских.
Объяснение между нами произошло в самой романтичной и банальной обстановке. Гостиная у нашего номера была общая, ее украшал старинный камин во всю стену, и именно здесь мы проводили вечера, когда, уставшие после дневных прогулок, возвращались, наконец, в Обераммергау. Вот и в тот день мы сидели у камина на полу, пили сухое вино и думали – каждый о своем. Днем, когда мы любовались видом замка Людвига Баварского с моста св. Марии, я все-таки призналась самой себе в том, что Ольгерд мне очень нравится – может, даже не только в качестве друга. В конце концов, по законам жанра я давно должна была в него влюбиться. Понятно, что сейчас не время думать о чувствах и любви, но она же всегда отличается способностью приходить в самое неподходящее время. Чем, собственно, это время хуже другого?
- Ну, что мы будем делать завтра? – нарушил тишину голос Ольгерда. – Остался последний день, вечером придется ехать домой, так надо же его отметить чем-нибудь особенным.
Вместо ответа я протянула ему очередную почерпнутую в холле отеля рекламку:
- Как насчет Линдерхофа и Вискирхе?
- Отлично. Это все недалеко, за полдня, я думаю, управимся, если поедем пораньше. Как ты? Готова снова приступить к работе?
- Да, - уверенно отозвалась я, глядя в огонь. После небольшой паузы, в которой я собиралась с мыслями, я покраснела как вареный рак и выпалила. – Ты даже не представляешь себе, как я тебе благодарна, Ольгерд! Мне подумать страшно, как я смогла бы со всем этим справиться, если бы тебя не было… Я…
- Тише, Ариша, - шепотом перебил меня он. Я с удивлением ощутила его руки на своей талии и обернулась – чтобы тут же утонуть в глубине его зеленых глаз. – Я все понимаю. Послушай лучше ты меня. Я знаю, что сейчас не время об этом говорить, что, может, мне надо было бы подождать до лучших времен, но по закону жизни такие вещи всегда происходят именно тогда, когда не надо. Я люблю тебя.
Я ошарашено молчала, все так же глядя ему в глаза, боясь лишний раз вздохнуть. Чувствовала я себя очень странно. С одной стороны, я об этом думала целый день, я почти ждала этих слов и со всей серьезностью полагала, что готова сказать то же, но… но теперь мне казалось, что здесь есть какая-то ошибка. Конечно, отступать уже поздно, и я, наверное, только выдумываю всякий вздор – что, спрашивается, я могу ему ответить?
- Я… я тоже люблю тебя, - прошептала я, отчего-то зажмурившись.
И тут же он поцеловал меня – очень осторожно, как будто чего-то опасаясь… В Прагу мы вернулись уже как вполне состоявшаяся пара. Хотя мы и не думали афишировать наши отношения, вскоре о них каким-то образом узнал весь театр, и теперь изо всех углов мне вслед несся злобный зубовный скрежет завистниц. Больше всех старалась Марта, прима-балерина. Подозреваю, она неоднократно пыталась подбить своего отца повлиять на выбор Ольгерда, но тот, видимо, все же не до конца растворился в своей любви к дочери и, наверное, даже по-своему сочувствовал мне. Очевидно, именно по этой причине господин Бжезинский дал мне вторую главную партию в новой постановке, которая задумывалась уже тогда, больше года назад. Еще через три-четыре месяца новый балетмейстер театра, Эдгар Грегович, принялся за работу, а спустя еще месяц в нее включилась уже вся труппа. Кроме Ольгерда Прайда, которому Бжезинский, скрепя сердце, великодушно предоставил годовой отпуск по следующей причине…
Ольгерд часто рассказывал мне о своей мечте – дирижировать Венским Филармоническим Оркестром на новогоднем концерте в Золотом Зале. При этом он грустно усмехался и говорил, что эта мечта никогда, наверное, не сбудется, потому что кому может прийти в голову возложить это ответственейшее мероприятие на плечи тридцатилетнего парня, когда за дирижерским пультом здесь побывали такие звезды, как Караян и Баринбойм?! Прайд говорил, что обязательно играл бы партию первой скрипки сам и максимально сократил бы традиционное обращение дирижера к зрителям, в эти минуты он был похож на ребенка, попавшего в волшебную сказку. Схожее выражение лица у него бывало, когда он садился за рояль, хотя Ольгерд явно скромничал, говоря, что на скрипке он играет гораздо лучше – на мой взгляд, он исполнял Бетховена и Шопена поистине виртуозно. Что и говорить, мой молодой человек, тот, кого я любила, действительно был весьма одаренным и незаурядным…
В январе этого года исполнение мечты свалилось на Прайда настолько внезапно, что он еще очень долго не мог этого осознать. Правда, он сразу с маниакальным рвением принялся за работу, часто летал в Вену и торчал там неделями, репетируя с оркестром своей мечты. Его звездный час приближался, и я знала, что на самом деле вся эта кутерьма доставляет огромное удовольствие – как это часто бывает, ожидание чуда зачастую гораздо сладостнее самого чуда. Естественно, первым делом Ольгерд вытребовал у организаторов концерта билеты для меня и своих родителей; спорить я даже не пыталась. Во-первых, всегда хотела побывать на этом концерте, а во-вторых, понимала, что такого преступления, как отказ разделить с ним его радость, мне не простят.

Утро приветствовало меня прохладой, которой ощутимо тянуло из форточки, и запахом моего любимого кофе «Бельгийские пралине». Картину дополнил звон фарфоровой чашки о блюдечко, и я тут же вспомнила, как Анджей варил кофе на спиртовке. Эта мысль почему-то уверила в том, что я поступила правильно, не рассказав Ольгерду о своем новом знакомом; не могу сказать, что дирижер был очень ревнив, но почему-то я знала, что трогательная история о свободном художнике, который решил с моей помощью поправить свое материальное положение, его не порадует.
На этой радостной мысли Прайд появился в комнате, держа в руке тонкую чашку из подаренного им же кофейного сервиза. Сервиз этот мне очень нравился, потому как на чашках были нарисованы персонажи сказки «Щелкунчик», Мари и Щелкунчик около елки. Ольгерд ласково поцеловал меня в лоб, вручил мне кофе и спросил:
- Ну, во сколько у тебя репетиция?
- В двенадцать, - блаженно промурлыкала я, подавляя сильнейшее желание потереться о его плечо, как настоящая кошка. В такие минуты, когда он укладывает меня спать, как маленькую, или когда приносит кофе в постель, я начинаю думать, что уже не мыслю своей жизни без этих уютных мелочей и без него.
- Что будем делать? – деловито поинтересовался он. – Может, сходим погуляем? Например, в Страховские сады или еще куда неподалеку.
- Давай потом, - я отставила в сторону чашку и обняла его. – Сыграй мне, пожалуйста.
- О нет… Опять «Лунную»?!
- Да. Пожалуйста.
- Ох… Ну что с тобой сделаешь, малыш, - Ольгерд встал, набросил рубашку и подмигнул мне. – Одевайся – в зале холодно.

«Я ветер, я легкий ветер, я очень легкий беззаботный ветер. Такой добрый-добрый,» - уговаривал я себя, быстро идя через центр к Карлову Мосту. По моим расчетам, вездесущие туристы еще не проснулись, а вот лоточники (художники, умельцы, фотографы и музыканты) уже должны бы раскладывать весь свой нехитрый скарб на складных столиках и готовиться к длинному трудовому дню. То, что я собирался сделать, совершенно противоречило моим принципам, где-то с полгода назад я поклялся себе, что никогда больше не буду сотрудничать с этим мерзостным типом, но, увы, мои планы требовали нарушения этой клятвы. Все деньги, которые я получил за последние переводы, я отдал хозяйке квартиры, так что со мной была только моя заветная тысяча. При этом я уже два дня не обедал и хотел произвести одну довольно существенную покупку. Для счастья мне нужно было еще хотя бы тысячи две-три…
Ежась от утреннего холода, я подошел к толстому человеку, раскладывавшему свои стенды с акварельными рисунками, и тихо произнес:
- Привет, Дусан.
- А-а-а, Гимновский, - с мерзостной ухмыльнулся тот, оборачиваясь. Физиономия у этого типа была преотвратная, почему-то она стойко напоминала мне хитрых и злобных монахов из средневековых легенд и историй. – Все-таки пожаловал? Нужда за глотку схватила?
- Да. Хотел спросить, не надо ли тебе несколько картинок?
- Какого формата? У тебя есть?
- Еще нет – я же не знаю, что тебе нужно! – я изо всех сил старался держать себя в руках, хотя больше всего мне хотелось засветить этому самодовольному жадному нахалу в глаз. Вы бы видели, как он со мной разговаривает – как король с лакеем, ни больше ни меньше! – До завтра нарисую.
- Хорошо. Приноси. Среднего размера… ну… вот такие, - он показал руками нечто, по размеру чуть превышающее тетрадный лист. – Парочку ночных не забудь, закаты-фигаты всякие… И не напирай на Карлов Мост – народ его и так постоянно наблюдает. Старые районы, церковки, дороги, речка… Типа того.
- Сколько дашь? – этот вопрос волновал меня сейчас больше всего.
- Если принесешь хотя бы десяток, получишь три, - «три» в его устах прозвучало как «три миллиона евро наличными». – Давай, не транжирь время, Гимновский.
Я только кивнул в ответ. Черт меня раздери, если за сутки я не нарисую ему эти проклятые миниатюры! Чего бы мне это ни стоило, я должен, просто обязан попасть в театр на премьеру балета! Чтобы рисовать балерину, нужно увидеть, как она танцует…