И вновь шепчу
С надрывом
До безумия:
Ты гибель моя,
Ты гибель моя,
Ты гибель моя…

Анонимное

Клер очень хотелось попасть в Эку, земли почти легендарные благодаря тем войнам, которые велись в давние годы и кое-когда вспыхивали до сих пор за их обладание. Владелец крепости Дюр, стоящей у слияния Брионы и Ома, держал все подступы к обеим столицам: и древнему Друа, и молодому Доннэ, и вздумай южные бароны – а именно они чаще всего бунтовали против короны – двинуть свои войска вверх по течению Брионы, только от господина Дюра зависело, пропустить или задержать их. Издавна крепость находилась в руках баронов д’Оэн, которым отдали земли вдоль реки для того, чтобы они обороняли водный путь от возможных нападений графов д’Эку, много лет оспаривавших трон как ближайшие родственники правящего семейства. Однако постепенно род д’Эку угас, как шептались, не без помощи и рвения верных д’Оэнов, и эти земли были пожалованы баронам из замка Дюр.
Чтобы не задерживаться в пути, ехали верхом, и для Клер, измученной скачкой, к которой, впрочем, её никто, кроме её собственного нетерпения, не принуждал, переправа через Ивер и пересечение границы Прованса слились в одну длинную дорогу. Вдобавок небо во всё продолжение пути хмурилось, и любые окрестности казались ей одинаково серыми и унылыми.
Клер оживилась было, увидев стены Ре – ей нужно было осмотреть всё, что могло угрожать Катарэне из этой цитадели в будущем. Но барон не позволил ей выйти даже на крепостной вал и почти силой удерживал во внутренних помещениях замка. Клер, которая придумала тайком прогуляться по Ре поздно ночью, была вне себя, когда обнаружила, что она заперта в своих комнатах, и бушевала до тех пор, барон лично, стоя за дверью, не пригрозил её связать. Клер, однако, успокоилась ненадолго, и на следующее утро, выезжая из Ре, нареченные обменивались ядовитыми колкостями. Только появление впереди Экуаского леса заставило Клер утихнуть. Она, выросшая в Веритэ, полагала, что Малйр – самый дикий и величественный лес в королевстве, и с презрением относилась к рассказам о том, что лес в Эку, намного меньший по размерам, превосходит Малер по таинственной красоте. Малер поражал ужасом и древностью своих деревьев, темнотой и обилием зверей, живших в нём – Эку был светлее, но у входящих под его сень на сердце ложилась тонкая, словно невесомая вуаль, тоска обреченного, обессиленного животного, которого охотники загнали в западню.
Клер сникла, внезапно осознав, куда и с кем она направлялась. В Экуаском лесу было логово самого страшного хищника Франсии, и здесь как нигде больше он волен был распоряжаться её судьбой, не зря же он заманил её сюда. Клер оглянулась – позади неё стволы деревьев замыкали дорогу по краям, и узким копьем уходило вверх чуть видимое между зелеными исполинами ненастное небо. В самом лесу неба не было. Никакого…
Турель был построен для войны и внешне не выделялся великолепием или изысканностью, но бароны д’Оэн сумели превратить огромную мрачную крепость, выдержавшую многочисленные осады и штурмы, в роскошное удобное жилище. Клер лишь бегло окинула взглядом сверкавшие дорогой отделкой залы, в которых никогда не гасили свечи – солнце недостаточно ярко светило сквозь кроны деревьев, и в Туреле всегда был полумрак.
- Мне всё равно, где поселиться, Робер, - Клер почти потеряла самообладание, когда барон предоставил ей выбрать из полудюжины покоев и показал ей их все одни за другими. – Я хочу только отдохнуть.
- Вечером я зайду, с вашего позволения.
До вечера Клер не находила себе места – то садилась у окна, то перебирала свои украшения в шкатулке, то порывалась бежать прочь из замка как можно дальше. Но сил не было. Клер было трудно думать, дышать, двигаться, словно в воде, на дне глубокого озера, куда никогда не заглядывает солнце.
Вечером, когда спустили занавеси на узких окнах-бойницах, в камине развели огонь и накрыли на стол, ей стало уютнее и чуть легче. Барон просил позволения ужинать с Клер и был настроен весьма мирно, разыгрывая из себя внимательного хозяина и нежного жениха. Клер почти не пришлось говорить самой или отвечать ему – плавная речь барона текла без конца, убаюкивая её своим негромким звучанием.
«Ты всегда оказываешься правым, потому что некому тебе возразить. Ты уверен, что с тобой не сравнится ни один мужчина – ты знатен, хорош собой, умен. Но тебя, конечно, совершенно не заботят другие – ты живешь только для себя, и не мне тебя ранить. Что с того, что мое сердце распалено против тебя? После каждой ссоры ты всё так же, как ни в чём не бывало, улыбаешься, и я думаю, что могла бы увлечься тобой – поведи ты игру чуть дольше, чтобы я вернее запуталась в паутине самообмана. Но тебе этого не нужно – гораздо интереснее мучить врага, чем друга. Но я не девочка и покажу тебе, чему научилась у тебя же; покажу тебе, какой могу быть – дикой и жестокой. Твои ласковые слова невыносимы, твои обещания – ложь, я теряю терпение, и скоро мне станет всё равно. Разум отказывается служить мне и смирять мой гнев – и если ты не оставишь меня в покое… Но ты не оставишь. А я всё ещё думаю, что могла бы увлечься тобой. Если бы ты пожелал…»
- Знаете, мадам, чего я желаю?
- Нет, - Клер не сумела скрыть раздражения – неожиданный вопрос, заданный резким тоном, заставил её вздрогнуть.
Барон наклонился через стол, чтобы лучше видеть её лицо.
- Вас.
- Что? – рассеяно откликнулась Клер.
- Вы не находите, что наше уединение в этом замке, расположенном в чаще леса…
- Вы не называли бы это чащей, если хотя бы раз посетили Малер, - резко возразила Клер.
- …способствует тому, чтобы разжечь в нас сладострастие?
- Робер, - Клер устало подняла на него глаза. – Вы знаете, что противны мне, поэтому всякие предположения о моём влечении к вам…
- Забавно, - отодвинув стул и быстро вставая из-за стола, процедил сквозь зубы барон.
- …смехотворны, - закончила Клер.
Робер остановился напротив неё, скрестив руки на груди:
- Вы сейчас очень меня оскорбили, напомнив мне, что я – чудовище, зверь, выродок.
Клер удивилась:
- Я этого не говорила… Но не стану с вами спорить.
- Отлично! – барон чуть прищурил глаза. – Поступлю как чудовище.
Ошеломленная Клер не успела сообразить, как очутилась на руках у д’Оэна – ей показалось, что кто-то из них внезапно сошел с ума. Парадная кровать под балдахином приняла её, словно пучина.
Это был грубый натиск. Клер почувствовала где-то под сердцем тоскливый тянущий ужас – совсем такой же, когда она увидела Франсуа, смотрящего на неё единственным глазом, затянутым белесой пленкой полного отчуждения от жизни. Ужас чего-то неисправимого, окончательного, навсегда… Казалось, тело и разум разорвали свои связи, и Клер словно парализовало, и в то время как мысли её истошно кричали и метались, словно в запертой клетке, тело продолжал кусок за куском заглатывать ужас. Кошмарная беспомощность пожираемого заживо существа, которым была Клер, напугала её сильнее, чем если бы сейчас её колесовали – по крайней мере, она могла бы сопротивляться, проклинать, вопить, и, самое главное, она бы знала, что с ней делают.
Глаза барона, стоявшие над ней, словно две северные звезды, показались Клер едва ли не очами какого-то божества, очень далекими, недостижимыми, сияющими в небе, до которых не дотянуться. Глаза эти оставались такими же отвлеченными, лишенными какого бы то ни было интереса к происходящему, как и обычно. Этого полного равнодушия барона д’Оэна к собственному злодеянию Клер уже не стерпела.
Она, мгновенно собравшись с силами, решительно ответила на холодный бесстрастный поцелуй барона, чем привела его в немалое замешательство. Мстительно сложив губы в сладчайшую, приторную улыбку, Клер приподнялась навстречу барону, а он отстранялся от неё до тех пор, пока Клер не удалось сесть в постели. Барон оказался на краю и хотел встать, но Клер кинулась на него, не давая уйти, и снова принялась целовать, обнимая за плечи и изо всех сил вдавливая ногти в ткань рубашки, достаточно тонкой, чтобы барон ощутил боль от наносимых пальцами Клер царапин. Оторвавшись от его губ, Клер, прижимаясь к барону и задыхаясь от ярости, которую старалась выдать за приступ пламенного вожделения, прошептала:
- На вид вы были таким скромником, Робер… Я счастлива, что сначала ошиблась в вас.
Барон с трудом сбросил её руки со своих плеч:
- Не знаю, что вы возомнили о себе, мадам!
Клер ликовала: вероломно напавший на неё, беззащитную и слабую, барон покраснел, выглядел растерянным, и ни от какой его прежней невозмутимости не осталось и намека.
- Этому нет двух истолкований, Робер, - развратно подмигнув ему, Клер провела ладонью по смятому в глухой борьбе покрывалу.
Барон попробовал отразить удар:
- Вы слишком самонадеянны. Если вам вздумалось, будто я мог…
Клер, с упоением наблюдавшая, как щеки д’Оэна рдеют самым неподдельным румянцем смущения, перебила его:
- Робер, если бы мы подождали чуть дольше, вы бы увидели, что вы могли бы, а что – нет.
Барон посмотрел на неё… и махнул рукой. Подойдя к столу, он налил себе и залпом выпил бокал вина. Понятно было, что он очень старался справиться с собой и своим замешательством. Клер внимательно наблюдала за ним.
- Вы предпочли вы, чтобы я попыталась пырнуть вас кинжалом?
- Возможно, - усмехнулся д’Оэн, наливая второй бокал вина и выпивая его медленными осторожными глотками. – Я, сказать по чести – если только, мадам, как вы сейчас подумали втихомолку, я вправе употреблять по отношению к себе слово «честь» - ожидал сопротивления.
- Вот ещё! К чему? Вы же мой нареченный жених…
- А если бы я не был им? – Робер прищурил глаза.
Клер пожала плечами:
- Вы очень красивый мужчина…
- Вы шутите! Для вас я уродлив, и никакой внешней красотой этого не исправить, мадам. Я – дурной человек.
Робер сказал это без вызова, без насмешки, без гордости. Пожалуй, он произнес это печально.
«Здесь такие толстые стены, и вокруг – лес. И можно спрятаться. И никто не узнает, никто не узнает, что я это действительно слышала от него…»
- Наверное, у вас есть история, Робер. У вас не может её не быть.
Робер посмотрел на неё.
- История о начале дней? Но это будет страшная история, мадам.
- Здесь такие толстые стены, и вокруг – лес. И можно спрятаться. И никто не узнает, никто не узнает, что я это действительно слышала от вас.
Робер сел у камина. Клер вспомнила, что он любил тепло – ей самой было сейчас холодно, словно была не середина лета, а январь. И снова появился тянущий страх под сердцем, только теперь он был чуть слабее.
- Я был счастлив несколько лет своей жизни - в раннем детстве. У меня было много вещей и забав, и свободы. За это пришлось однажды заплатить.
Отец мой был обыкновенным богатым и могущественным сеньором, владельцем и хозяином. Беда крылась в том, что он хотел быть самым богатым и самым могущественным, и он думал, что если сам не успел бы совершить это, возвысить наш род должен был бы его наследник. Я.
До пятнадцати лет отец не трогал меня – лишь следил, чтобы я обучался обращению с оружием, лошадьми, собаками и ловчими птицами, а также умел бы скрывать такие человеческие чувства, как ненависть, страх и желание обладать чем-либо и искоренять в себе жалость и брезгливость. Мальчиком, в тринадцатилетнем возрасте, я уже не отворачивался, когда в пыточном приспособлении человека разрывали на куски у меня на глазах, а через год уже сам умело управлялся со всеми инструментами, зная, что следует применить, если хочешь продлить мучения как можно дольше или заставить говорить. Не думаю, что именно это испортило меня – от многих знатных господ, которые тоже предпочитали сами пытать своих пленников, я отличался лишь тем, что более тонко пользовался своим искусством, тогда как они чаще всего просто забивали пытуемых до смерти тем, что попадало им под руку.
Мой отец был мудрым человеком – он хорошо понимал, что я никогда не превращусь в нужное ему подобье чудовища, если не буду ненавидеть его. Вражда между нами, говорил он, даст мне цель и возможность превзойти его во всем.
Я вырос непокорным и избалованным, часто дерзил отцу и не подчинялся никому. Впрочем, он всегда умел ловко вынудить меня поступить по его замыслу. Я не терпел, чтобы кто-либо противодействовал мне, и отец знал, что труднее всего мне будет сломить самого себя, а того, кто подавит меня, я непременно бешено возненавижу. На этом он построил один план.
Вскоре после моего пятнадцатилетия отец заявил, что мне пора становиться мужчиной. Я удивился – моя мать умерла давно, отец не только не женился вторично, но и всегда отзывался о женщинах как о никчемных, надоедливых и отвратительных созданиях, и в доме держал только старых верных служанок - молчаливых, незаметных и уродливых. Ко мне никакие томления по женской любви никогда не приходили. Я попробовал напомнить отцу о его собственном отношении к женщинам, но он только рассмеялся и сказал, что приготовил мне подарок.
В одной из комнат нашего дома он запер девушку – почти девочку, которую я раньше никогда не видел. Она была моего возраста или чуть младше – я не разобрал. Она плакала и умоляла вернуть её родителям – отец заплатил им выкуп за неё, и теперь она всецело принадлежала мне.
Отец приказал мне взять её силой. Я отказался, потому что распоряжение отца показалось мне грубой шуткой. Отец настаивал. Я вспылил, и между нами началась перебранка. Тогда отец вынул из ножен свой меч и всерьез пригрозил мне – не убить меня, но рассечь моё лицо так, чтобы навсегда непоправимо обезобразить его. Я видел, какие шрамы носили многие из наших слуг – полученные в бою или от руки хозяина, и всерьез испугался за себя.
Поначалу мне представлялось, что самым унизительным для меня будет то, что я подавлю собственное нежелание, мою волю. Я был тогда наивен и лишен воображения. Мучительнее всего оказался стыд.
Я всегда с затаенным любопытством любовался пытками, но теперь сам попал на место пытаемых. Всё обрушилось вокруг меня, и только к сердцу впервые припала язвящая, разъедающая ненависть к отцу.
Отец не спускал с нас глаз ни на минуту, и его пошлые, издевательски-циничные советы и подбадривающие восклицания заглушали крики девушки. Я не сомневаюсь, что мой отец отправился в ад, но и демоны Преисподней признали бы за ним невиданную даже там изобретательность и жестокость…
После этого случая отец доверил мне многие свои тайны и позволил править нашими владениями вместе с ним. У него на службе состояло множество самых различных людей и во Франсии, и в других государствах. Он наслаждался своей тайной властью, но больше всего хотел стать признанным владыкой, причем таким, чьи права бы никем не оспаривались – он мечтал стать законным королем.
Когда мне было семнадцать лет, он умер. Просто, нелепо – напившись после продолжительной скачки в жару ледяной воды. А мне остались его титул, его богатства и его слуги, которые растерзали бы меня, вымогая сокровища и клады, не покажи я им, что хватка д’Оэнов со смертью старшего из них не ослабела. У меня было немало и искренне верных вассалов, с помощью которых я уничтожил наиболее склонных к мятежу людей. Так я начал править, держа всех в страхе ещё большем, чем мой отец. Даже тени моего имени стали бояться, словно я – вездесущее зло… А вы боитесь меня, мадам? – неожиданно обернулся он к Клер.
Она подумала, прежде чем ответить.
- Боюсь, но не так, как другие. Я, находясь рядом с вами, уже устала бояться вас и иногда забываю о том, кто вы такой. Но, Робер, вы всегда кстати мне об этом напоминаете.
- Рассказывают, будто на Востоке правители и вельможи, опасаясь быть отравленными, каждый день в течение долгих лет пьют по капле того или иного яда и делаются нечувствительными к нему. Вы скоро привыкнете к ужасу, мадам.
Робер поднялся.
- В следующий раз, мадам, если я буду того заслуживать, прошу вас – не рискуйте собой и бейте меня вашим ножом в ухо. Узкое лезвие дойдет до мозга, и я больше не буду докучать вам. Доброй ночи, мадам.
Клер очень устала и была не в состоянии размышлять над рассказом барона и его поступками, но она твердо запомнила разрешение Робера убить его, и уснула, ожидая на следующее утро новых выходок от господина замка Турель.