Искренний привет Вам, Сударыня!

У Вас такие красивые глаза и вообще – Вы мне чем-то симпатичны: как сказал бы мейстерзингер Ганс Сакс, живи он в наше время во Львове.
Я не буду изменять ход этой мысли, потому что, в некоторой степени, считаю себя наследником, или же – потомком всех поэтов мира. Вас это удивляет?.. Или, может, Вам не импонирует моя непосредственность по отношению к Вам?..
Вспоминаете ли Вы, сколько раз мы беззаботно прошли мимо друг
друга, даже не подняв своих глаз?.. Если же Вы и обращали на меня внимание, то лишь из непроизвольной благодарности за Ваш закомпостированный мною трамвайный талончик. Не так ли?.. Однако, когда я начинал откровенно „глотать Вас глазами”, Вы отвечали мне таким сокрушительным взглядом, что хотелось сквозь землю провалится. Спасая свою репутацию, я торопливо выходил на следующей остановке и провожал ничего не выражающую скульптуру Вашего лица, которая виднелась за окном уходящего трамвая,- целомудренной улыбкой.
Да, а еще когда-то, сравнившись с Вами на улице, я, сгоряча, прочитал в слух какой-то уместный экспромт. День был солнечный, мне было весело, и я совсем не преследовал цели причинить Вам огорчение этой невинной выходкой, но Вы многозначительно ускорили шаг и, „долетев” к троллейбусной остановке, буквально растворились среди пассажиров, которые торопились занять свои места. Это состоялось так внезапно, будто Вы спасались от пожара, или вурдалака, которым я для Вас тогда казался. Вот так!
Теперь, Вы пытаетесь убедить меня в своей романтичной заинтересованности литературно-философским искусством и склонности к полноте и постоянству своего психологического чувства.
Что же, принимая во внимание закон об эмансипации, но, не забывая также и о старых рыцарских традициях, я галантно принимаю Ваш вызов. Трудность в том, достанется ли Вам фантазии стать со мной на честный поединок интеллекта и двух сердец? Или Вам, о мыла незнакомка, легче посчитать себя моей победительницей, откровенно проигнорировав это письмо, - чем стать ею в действительности?.. Простите мне эту самоуверенность, но я чувствую себя противником, которого Вы достойны. Будем ли мы друзьями, понимается in spe - это другое дело. Поэтому,
выше голову, мыла моя соперница.
Для начала, позвольте приклонить колено и сбросить свой шлем: „меня зовут Андрей! В Богемии, родине моих предков, уменьшительная форма этого имени – Онеш!”.
Остаюсь с чувством высокого уважения и наилучшими пожеланиями

Ваш Онеш Кубин
Alias Lohengrin





Приветствую Вас Сударыня

Вы еще не имели подходящего случая отписать мне на мое предыдущее письмо. Потому что, как назло, не случилось соответствующего дождевого вечера, а, говорят, именно в такие вечера прорастает непреодолимая потребность в размышлениях. О чем?.. Нужно ли думать о чем-то конкретном, когда мысли приходят сами, выбирая из памяти какие-то события, имена...
Кстати, не соизволите ли Вы напомнить мне свое имя? Нет, я не забыл его. Оно прячется где-то в заначке моего сознания, но в то время, когда я – переходя из прошлого в будущее - был кипарисом и рос на скале в далеком Эгейском море, у меня не было потребности называть вещи своими именами. Планета спокойно плыла в пространстве Вселенной, вращая меня вокруг солнца и на мою тень, падала тень Земли, когда поступала ночь.
Нередко под моими развесистыми ветвями плакали влюбленные девушки; припав к моему стволу, исповедовали, слезами свое горе преданные женщины... Но чем я мог им помочь?.. У меня не было голоса. Только в дуновениях ветра оживали и трепетали мои листья. Но даже и этот невыразительный шелест терялся в стремительном грохоте морского прибоя...
Поэтому, не удивляйтесь, что я прошу Вас опять назвать свое имя, чтобы вспомнить прошлое, без которого я не могу в полной мере осознать себя среди течения реальности... Помните ли Вы, как впервые мы с Вами встретились?..

Это был действительно адский день! Не менее адский день, как для меня, так и для моего господина, чем множество, множество предыдущих... То ли мы входили в их канву, то ли они сами вплетались в нас своей мишурой, спасая наши души безглавым побегом из-под Никополя, после этой фатальной для христиан битвы с турками. Я и мой господин! Мне, даже, казалось, что мы – единственные, кто уцелел из помпезной когорты Бургундских, Лотарингских, Богемских, Брабантских и других, менее известных рыцарей Европы, которые выбрались спасать гроб одного из распятых на кресте от рук мусульманских осквернителей. Мой господин должен был получить в походе сякую такую славу среди ровных, а я – воспеть в своих балладах геройство его смертельных подвигов...
И вот теперь, без денег, голодные, изнуренные, мы ехали через Шумаву в Прагу. Правильнее будет сказать – ехал мой господин, а я почти бос, едва плелся рядом, держась рукой за луку его седла. И мой конь, и беззаботность надежд на легкую победу, и последний дукат – все, все было брошено в пищу этого ненасытного пути к славе...
Считаясь только с этим, я забывал молиться судьбе: отдавая ей должное за невероятную ловкость своих ног, которые спасли мою же таки голову от турецких ятаганов. Потому что в настоящий момент она крепко сидела на моих плечах, а не была наткнутой каким-то янычаром на копье перед стенами Константинополя.
Господин Свойшинский надеялся перевести дух в замке своего давнего приятеля фон Розенберга. Но начался стремительный дождь, потемнело, мы сбились с дороги и заблудились в лесных чащах. О том, чтобы разжечь костер не могло быть и речи. А спать в дожде на мокрой земле мог только мой господин.
На счет еды, питья, бахвальства и сна – он был непревзойденный рыцарь. И в этом я отдавал ему должное, так же, как и в том, что мы сбились с пути, – потому что это прямое следствие его врожденной и в самом деле совершенной самоуверенности.
Некоторое время я успешно отбивался от сна, уткнувшись челом и руками в мокрый ствол дерева. Но усталость валила меня с ног. Хотелось сесть, хотя бы на минутку распрямить натекшие ноги... Но едва удалось мне наполнить это желание, как я, сразу же, провалился во тьму блаженного забвения, а уже через мгновение, стуча зубами, опомнился и длительное время прыгал, как сумасшедший, пытаясь отогреться. Сгоряча, я начал молиться и Зевсу, и Христу, и Юпитеру, и Аллаху... Молился, умоляя их прекратить дождь, чтобы скорее поступил день, и выглянуло солнце. Но, очевидно, мне было нужно просить об этом кого-то из них конкретно, а не всех сразу. Потому что уже начинало сереть, а дождь как лил, так и льет... Он не унимался целый следующий день, к новым сумеркам. Боги, понадеялись друг на друга, и ни один из них не услышал моей молитвы.
„К черту Розенберга!.. К черту всех христиан и нехристей!.. Вина и постель!..” – хрипел мой господин, качаясь в седле и обещая разбить мою лютню на голове своего патрона, святого Антония, когда тот не выведет нас из этой неприятности. У меня, честно говоря, не было других намерений относительно своей лютни – я тоже хотел ее разбить, но собственноручно и на голове моего господина. Но больше всего мне хотелось таки, в конечном итоге, натолкнуться на след человеческого жилья, спасаясь от дождя и усталости; порядочно отоспаться и подкрепиться.
Следующей ночи, сквозь сумерки и дождевое кружево, я разсмотрел огонек, который мелко желтел между деревьями. Это было как раз в тот момент, когда я, сидя на земле и навалившись спиной на мокрый ствол лесного патриарха, уже закрывал веки. Эта искра света была готова раствориться во тьме покоя, которого жаждал мой мозг. Но воспоминание на теплую постель и потрескивание поленьев в старой печи, встряхнуло меня. Я подхватился, почти на карачках, добрался до черной кучи железа, которой днем и ночью был мой господин Свойшинский и прохрипел: „Там! Там... Я вижу огонь!..”.
Как мы добрались до той хаты, того не могу вспомнить. Помню, как долго нам не отворяли дверей, хотя я молотил в них своими кулаками из последних сил, а мой господин громко надрывался грозными обещаниями изрубить всех на мелкие куски, посолить и бросить в болото, если нам, именем короля, не отворят.
В конце концов, двери поддались. Мне в лицо бухнуло теплом и покоем, а в мягком свете каганца проступило перепуганное лицо лесничего. Он что-то пытался сказать, но господин Свойшинский рычал, как ранен вепрь: „Именем короля! Горячего вина и теплую постель!..”. Больше не помню ничего, потому что уснул, как был: мокрый и грязный, сев на лаву возле стола и сложив голову на скрещенные руки.
Когда я опомнился, мне трудно было собраться с мыслями. Вокруг меня плыли чьи-то лица... Моя лютня, почему-то, лежала на столе, рядом с буханкой хлеба и крынкой молока. Это меня развлекло: пища для сердца и желудка – рядом.
„Где господин Свойшинский?” – спросил я: не сам ли у себя. Мне показали кровать, на которой из-под свалки медвежьих кож проглядывало, обрамленное взъерошенными волосами, знакомое лицо.
„У него, лихорадка...” – объяснил мне чей-то тихий голос. Я кивнул. Попросил еды и теплой воды, чтобы немного отмыться от грязи. Это было единственным, что я требовал в тот момент. Чего-то другого я, просто, не в силах был желать.
Когда я снова проснулся, то долго не хотел открывать глаза. В комнате кто-то шептался, кто-то ходил крадучись, как будто боялся побеспокоить мой сон.
А действительно, сколько я уже не спал так спокойно и долго?.. Мне почему-то вспомнилась ночь перед тем боем. Как громко гремели кубки, как весело лились песни и вино, произносились высокопарные обеты. А потом – погром!.. Неистовая безжалостность, ярость и выбор между славной храбростью небытия и позорным страхом собственного спасения. Солнце. Бунчуки. Кровь. Синий плес Дуная и багряный цвет берега, в котором исчезло все, – люди, кони... Даже этот крик звучит багряно, и долетает ко мне, как из могилы: „Вина! Именем короля! Вина, Свойшинскому!..”.
Расплющиваю глаза, потому что голос кажется знакомым. Прислушиваюсь... Тихо! И шептаться перестали...
Сквозь тонкую оконную слюду проникает так мало света, что, кажется, будто на дворе был вечер. А мне так хочется увидеть солнце... Хочется уже!.. Немедленно!.. Сбросив из себя одеяло, я порывисто поднялся из постели, вскакивал на ноги и, предприняв несколько неуверенных шагов, толкнул входные двери. Меня ослепило светло дня, в ноздре ударил терпкий запах леса, а сознание рассвело от птичьего гвалта. Я вышел на двор, и мгновенно, почувствовав сзади себя какое-то легкое движение – обернулся...
Вот так мы впервые и посмотрели в глаза друг другу. Ты стояла на пороге и с интересом наблюдала за мной. Твоих губ едва касалась улыбка, которая так выразительно родилась в мыслях.
И сколько бы ключевых вод не вытекло в синее море, сколько бы раз я не рождался на этой земле – ни возрасты, ни ненастья не способны лишить меня той улыбки, которую ты подарила мне в этот далекий октябрьский день 1396 года.
Помнишь ли ты это?..

Андрей