Немногочисленные знакомые и многочисленные соседи всегда считали членов нашей фамилии сумасбродами. Безопасными для окружающим и посему заслуживающих не порицания, а снисхождения, но сумасбродами. Дело было в традиции, которой наша семья придерживалась годы и годы, поколение за поколением, уже достоверно неизвестно, какой из наших предков положил этой традиции начало. Мои дед и прадед в своих мемуарах придерживались разных дат, называя имена двух разных предков. Тогда, в неизвестное время, во время всенародного празднования Солнечной Декады неустановленный предок наш, имея ли некий умысел, или шутки ради, записал в покровители, свои и фамилии своей, богиню Фортуну.

До следующего праздника, думаю, друзья и знакомые погладывали на предка моего с интересом, воздерживаясь от суждений, но когда на следующую Солнечную Декаду, предок мой не отказался от покровительства Фортуны, остальные, уверен, с облегчением записали его в сумасброды и на том успокоились.

Не знаю, чем вызван был этот импульс. Через разделяющую меня и неизвестного предка моего бездну времени невозможно судить. Возможно, изначально спонтанное решение, принятое шутки ради, переплелось с принципиальным упрямством, свойственным членам нашей фамилии и с поколениями неудачная шутка, укоренившись, обернулась традицией.

Не нарушали эту традиция ни отец мой, ни дед, ни прадед, ни прапрадед. Говорить о прочих, более отдаленных предках можно лишь некоторой степенью уверенности. Прадед, в своих мемуарах, ссылается на Переписную Книгу Холмов, ныне утерянную, содержащую списки, как минимум четырех поколений местных землевладельцев и их арендодателей, с указанием Солнечных Декад и покровителями каждой фамилии.

Дед мой, в силу недоступности оригинального источника обращался к магистратским архивам. В переписи гражданских на государственной службе, в списках счетоводов торгового флота он отыскал нашего предка, к фамилии которого в списке была сделана быстрая и небрежная пометка на полях – "Clt Frtn" – "Cult Fortuna", культ удачи. Очевидно, и в те времена, подобное казалось незаурядным.

В самом деле, кто бы, в здравом рассудке, доверил свою жизнь и судьбу, богине удачи? Богине случая? Слепой,   полубезумной, кто доверил бы свою жизнь, жизнь близких? Люди прагматической нации, строители империи покорившей полмира, империи, над которой не заходит солнце, добились бы они подобного, полагаясь лишь на удачу, на случай? Естественно, в установленном пантеоне, Фортуна всегда была странным атавизмом, диковинным пережитком иных, более грубых, варварских времен, сохраняя, что иронично, лишь небольшой круг последователей, к коему причисляла себя и наша фамилия, исключительно благодаря удаче.

Конечно, на заре нового века, перемене эпох, диктата модного теперь, материалистического атеизма, вера в безусловное божественное присутствие иссякает. Праздник Декады Солнца Непобедимого отмечают уже без всякого размаха, без Большого Огня и жертвоприношений, просьбы о покровительстве теперь скорее дань традиции, чем акт истовой веры. Предпоследнее поколение нашей фамилии, впавшие в грех познания, воспитали последнее поколение, то есть меня, сестер и братьев, еще большими безбожниками, следовательно, еще большими сумасбродами, чем были сами.

Но все же, на мое восьмилетие, отец, по традиции, просил за себя и за своих детей о покровительстве Фортуны, а через десятилетие, в свои восемнадцать лет я, впервые самостоятельно проливая жертвенную кровь на алтарь, просил о том же.

Именно об этом я и хотел рассказать. О случае. О слепой жестокости безумной богини удачи.

***

История эта начинается практически за десятилетия до того, как, собственно, по-настоящему начаться. Лет мне было восемь, жили мы далеко от центра города, на работу отцу приходилось добираться на поезде, просыпался он рано и возвращался поздно.

Дома на нашей улице жались друг к другу тесно и, обычно, один дом занимали несколько семей, но нам тогда повезло занять в безраздельное владение небольшой двухэтажный домик, в самом конце улицы. Самой важной приметой окраины, чем ближе был, город, тем меньше было места, были огороженные дворы, позади каждого дома. Маленькие участки, где любой мог почувствовать себя землевладельцем. В нашем случае значительную часть участка занимал старый, обветшалый, сгнивший сарай, непригодный даже для хранения садового инвентаря, с заколоченными окнами и запертой на ржавый замок единственной перекосившейся дверью.

Плесневый, гнилостный запах сырой древесины не растворялся даже самыми жаркими летними днями. Что же говорить об осенней поре? Воспоминания мои о том времени почти физические, осязаемые, обоняемые. Я вспоминаю, и чувствую тот запах, в самом деле, чувствую его.

Ни починить, ни перестроить, ни разобрать сарай мы не могли. По неизвестным причинам владельцы дома требовали от жильцов оставить дом, прилегающие к нему земли и все что на них, в неприкосновенности, не оскверняя их, без крайней необходимости, ни ремонтом, ни перестройкой. Требование, учитывая скромную арендную плату, легко выполнимое, но отца моего этот сарай приводил в крайнюю степень раздражения. Несколько раз он пытался поднять вопрос о ликвидации этого памятника упадку и тлену, один раз, в сердцах, даже предложив хозяевам доплатить им. Но отступал, наталкиваясь на, сквозящую холодом, непреодолимую стену фальшивой вежливости и упрямства.

В те времена, мы, дети, рассказывали друг другу о скелетах, погребенных под сараем и замурованных в стенах дома. Любой, малейший шорох принимался за скрежетание истершихся костяшек, процарапывающих путь на свободу.

Конечно, у владельцев дома были свои причины хранить дом и двор в неприкосновенности, прозаические и далекие от тех макабров, изобретенных нами, но теперь, оглядываясь назад, отягощенный знаниями и грузом лет, кажется мне, что требования владельцев, все же, могли иметь более темную и мрачную основу.

Но, отбросим домыслы.

Итак.

Мне восемь лет. Груз времени еще не лег на плечи. Не так, как теперь, конечно. В одиночестве, во дворе, я затеял весьма серьезную игру.

Я собираюсь откопать кости тех несчастных, что, как внушили мне, погребены под сараем. Инструментарий мой скуден, садовая тяпка с короткой ручкой, но энтузиазм безмерен. Я рыхлю землю, разгребаю её руками, отгребая в сторону, просеивая между пальцами, чтобы ненароком не пропустить зуб или фалангу. Земельные работы я провожу у задней стены сарая так, что занятия моего не видно из окон дома.

Меня пробирает нервная дрожь. Я намерен вывести на чистую воду или коварных хозяев дома, или не менее коварных родственников, растравивших мое воображение ужасными историями. Эти проклятые скелеты уже являются мне во сне. Пока улов мой, в сравнении с энтузиазмом, небогат, камушки, черви и ржавые гвозди. Но вот, зачерпывая очередную горсть земли, я чувствую, еще не видя, нечто крупное, значительно крупнее червя, округлое, упругое, недвижимое, кажется, неживое. Пытаясь на ощупь определить структуру предмета, я чуть сильнее сжимаю пальцы и, в этот момент, земля у меня в руках приходит в движение. Чувствуя, как нечто изворачивается и бьется, сжимаю кулаки, в азарте. Левую ладонь в тот же миг пронзает острая боль, словно меня ткнули гвоздем. Я резко и высоко взмахиваю руками, у моего лица, окруженное комьями земли, облепленное грязью, мелькает что-то черное и, взлетев вверх по дуге, ударяется о край сплошного забора, огораживающего двор, и исчезает на противоположной стороне.

Вскакиваю. Руки горят огнем. Еще пытаюсь сдержать слезы, но трясет меня все сильнее и сильнее. Вытерев грязные ладони о штаны и рубашку, вижу, что левая опухла и покраснела и, что страшнее всего, краснота эта поднялась уже от ладони к запястью. Я не вижу ни следов укуса, ни ранки, может след просто теряется среди этой красноты, но размышлять о подобном выше моих сил.

С меня хватит.

Более не сдерживаясь, крича и плача, я бегу в дом за утешением и помощью к матери и сестрам.

Меня валит с ног лихорадка. Болезнь протекает тяжело. Мне как будто одновременно  и холодно и жарко. Конечности слушаются плохо, и меня приходится носить, потому что хожу я как пьяный. Дышать тяжело, но я дышу, день за днем, ночь за ночью. В темноте, в сумерках, мне чудится всякое. Проклятые скелеты теперь выглядывают из стен, сделавшихся словно прозрачными. Страшнее всего темнота, встающая за белеющими остовами, потому что темнота эта извивается, переплетается, бьется, как нечто, что я держал в руках.

Я, иногда, до сих пор чувствую биение это в пустых ладонях.

В те времена стандарты медицины, что кажутся естественными и единственно правильными теперь, еще находились в состоянии едва наметившейся концепции. Потребовались революции и войны, чтобы концепции эти воплотились. Тогда, вызванный ко мне семейный врач и не подумал даже взять у меня кровь для анализа. Да и какие бы анализы он сумел провести? Я лежал в родительской спальне, на втором этаже, едва дышал и бредил, а, через какое-то время, выздоровел, в чем не было ничьей заслуги.

Самое страшное воспоминание о том периоде сохранилось в сердце моем так прочно, что малейший мысленный импульс воскрешает это воспоминание во всех подробностях, вместе с ощущениями, болями, запахами. Я проснулся, вернее, очнулся от очередного бреда со скелетами в стенах, скорее всего, поздно ночью. Комната освещалась единственной лампой, рядом со мной никого не было. Это была та самая ночь, когда организм мой сумел преодолеть недуг, и чувствовал я себя как после долгого тяжелого сна, но именно что после сна. И сон этот был окончен. И даже чувствуя слабость, я, к собственной радости, мог опереться на кровати и приподняться, что ознаменовало возвращения контроля над телом.

Потом я услышал голос матери, в коридоре, через закрытую дверь. Тогда я еще не мог понять её, смысла её речи. Он дошел до меня позднее, много позднее, в годы студенчества. Бормотание её было почти неразборчивым, но одно слово она произносила громче остальных. С большей горячностью, большей страстью.

– Фортуна... Фортуна... Фортуна...

В первый и в последний раз в жизни я слышал, как мать молилась. Канонов она не знала и произносила имя нашей покровительницы на современный манер. Она пыталась читать литанию девам Фортуны, наверное, единственное, что она в свое время разучила. Что, разумеется, было бесполезно, ведь ни один из нас не был девой. Если бы моя мать могла немного поразмышлять над этим, она могла бы заставить читать литанию моих сестер, что, наверняка, имело большие шансы на успех.

Конечно, теперь, в перспективе лет, рассказывая об этом, я могу позволить себе некоторую иронию, но тогда бормотания эти были тем самым актом настоящей, истовой веры, даже в невежестве. Особенно в невежестве.

Как бы то не было, я поправился. Оттек спал, краснота пропала, дыхание стало ровным и чистым. Кошмары меня больше не тревожили, и закончилось все, в итоге, благополучно. Что же я тогда нашел за сараем, мы так и не узнали. Отец перекопал разрытую мною яму и скосил всю траву по обе стороны ограды, но так ничего и не нашел. Ради интереса брат пытался подсунуть мне справочник-определитель змей, но так как толком разглядеть я ничего и не смог, из затеи этой ничего не получилось.

После этого случая я рос, как и все и учился, как и все. Конечно, кое-что со мной происходило, как и со всеми людьми, но рассказать я хочу о другом, а значит, все остальные истории лучше приберечь до следующего удобного случая.

Как уже упоминал выше, в свои восемнадцать лет, следуя стопами семейного сумасбродства, просил богиню Фортуну о покровительстве. А через два года, подыскав работу на континенте, оставил отчий дом, и возвратиться предстояло мне весьма и весьма нескоро.

***

Работал я на компанию занимающуюся экспортом топлива, моторных и технических масел. Большинство поставок предназначалось для западной части континента и в обязанности мои, помимо заключения договоров, было навязчивое расширение клиентской базы. Работа носила разъездной характер, и в местной штаб-квартире компании я бывал нечасто, работая фактически в одиночку.

Проработал я так почти два года, в целом успешно и без нареканий, поэтому мне поручили шефство над новым работником, моим ровесником, новоприбывшим сотрудником фирмы, едва-едва ступившим на землю континента, оставив родной нам остров. Фамилия его была Китчир.

Работа Северо-Западного региона имела, на мой личный взгляд, одну неприятную специфику, заключающуюся в чрезмерной отчужденности, временами почти враждебности, местных служащих, по отношению к прибывшим из других регионов коллегам. Местные собирались в собственные группы, где, внутри группы, могли распределять клиентов, делится маршрутами и заказами. Даже я, чужак, пусть и успешно проработавший с этими людьми два года бок о бок, был так и не допущен ни в одно из этих маленьких, во многом стихийно образующихся сообществ. Так что, говоря о работе в одиночку, имел я в виду именно это. К счастью своему, языковой барьер не был для меня преградой, а местные диалекты осваивались сами собой, при постоянном деловом контакте.

Думаю, вы можете представить себе те сложные чувства, что я испытывал к новоприбывшему сослуживцу. Одновременно и радость живой беседы с соотечественником, и неудовольствие возложенными на меня новыми обязанностями, заключающимися в разъяснении новичку тонкостей работы с местными, и частичку ревнивой зависти, обнаруживая в подопечном черты характера, которых не хватало мне, значительно облегчающих наш труд.

Китчир прекрасный образчик так называемого "обращенного к людям" типа личности. Отсутствие опыта он компенсирует энтузиазмом. У него цепкий наблюдательный взгляд, подмечающий, казалось бы незначительные детали. Как принято здороваться у местных, как прощаться. На какой дистанции держаться с собеседником, как лучше стоять. То, до чего я сам доходил методом проб и ошибок, Китчир, кажется, усваивает инстинктивно. И, самое главное, Китчера не тяготят другие люди. Он с удовольствием и охотой слушает и общается сам, и эта естественная расположенность чувствуется, подделать её трудно.

У меня так получается не каждый раз.

Единственный барьер его природного обаяния – языковой. Китчера назначили на континент в спешке, он должен был работать гораздо ближе к родным пенатам. Но даже это препятствие не непреодолимо. У него аналитический ум и прекрасная память. И, хотя пока он еще не расстается с разговорником и техническим словарем, улыбка у него искренняя, а жесты уверенные,  так что переговоры, хоть, бывает, и затягиваются, проходят хорошо. Более чем хорошо.

На очередное задание мы отправляемся вместе. На этот раз Китчер будет не только моим напарником, но и водителем. Мы загружаем багажник служебного автомобиля образцами. Местный автопарк весь состоит из этих странных двухместных открытых машинок, трясущихся на бездорожье, как на русских горках, ненадежных и тесных. Что в условиях горных дорог, по которым на большей части маршрута нам придется колесить, выглядит почти как пытка.

Напарник мой полон энтузиазма. Он страстный автолюбитель и предстоящая поездка для него, прежде всего, отличная возможность испытать навыки и познакомиться как с дорогами, так и с местным населением, чтобы получить полное представление о предстоящей самостоятельной работе.

Я заверяю маршрут, и мы отправляемся. Нам нужно навестить нескольких старых клиентов, чтобы продлить контракты, и посетить нескольких потенциальных клиентов, для презентации продукции.

Поедем в горы, к каменоломням. Для Китчира этот маршрут в новинку, и я объясняю ему, как выехать на нужную дорогу. Мы выезжаем из города, самый главный, самый приметный ориентир – госпиталь, находящийся на самой границе городской черты, специально устроенный для обслуживания горных предприятий.

На первой точке маршрута, маленькой, семейной, каменоломне, переговоры начинаю я, хозяин меня уже знает. От машины мы неспешно идем к карьеру, наблюдая за рабочими. Китчир, на первый взгляд, беззаботно прогуливается вокруг, улыбаясь, здоровается с рабочими, пожимает руки, листает разговорник, куда заглядывает все реже, раздает сигареты.

Он возвращается к нам, мягко встраиваясь в беседу, все улыбаясь, рассказывает о новых сортах масел. Мы возвращаемся к машине, к образцам и документациям. Конечно, с разговорником Китчира переговоры затягиваются, но хозяин каменоломни, в итоге, не только продлевает контракт с фирмой, но и уговаривает себя попробовать несколько новых сортов, чуть дороже предыдущих, что в полтора раза увеличивает сумму контракта. Мы уезжаем в прекрасном расположении духа. Китчир сияет. Его искреннее удовольствие от хорошо проделанной работы передается и мне.

Едем дальше. Теперь нам предстоит забраться еще выше в горы, и мы сворачиваем на каменистую, неровную дорогу, змеящуюся вверх вдоль склона.

Китчир обожает горы, хищно поглядывая на вершины, он вслух рассуждает о том, что было бы неплохо как-нибудь пройтись здесь каким-нибудь скалолазным маршрутом, он неплохо карабкался по горам в студенческие годы. Я не отвечаю, сверяясь с картой. Но мне и не нужно отвечать. Прекрасная погода, высокое голубое небо, прохладный воздух, ласковое, не жаркое солнце. Я закуриваю сигарету, потягиваюсь и откидываюсь назад, на спинку пассажирского кресла, глядя вертикально вверх.

Кажется, этот день ничего не испортит.

На дорогу выскакивает горный козел. Точнее, он перескакивает дорогу одним сильным прыжком, стремительно, как стрела. Мы с Китчиром переглядываемся восхищенно, Китчир присвистывает.

Следом за испуганным животным, без всякой грации, перебирая бесчисленными ножками, выползла-вывалилась горная сколопендра. Не самый крупный экземпляр, метр-полтора, угольно-серого цвета. Меня, так и не привыкшего к особенностям местной фауны, один только вид этих созданий всегда вгонял в ужас, в брезгливый панический ступор. Китчир же, до этого только слушавший мои истории, и проштудировавший местный зоологический справочник, не видевший местных тварей живьем, вскрикнул, от неожиданности, выругался, и, вместо того чтобы притормозить, как сделал бы я, как сделал бы любой местный, оказавшийся на нашем месте, в каком-то злом азарте, прибавил скорость, так, что тряска на неровной каменистой дороге усилилась. Все произошло слишком быстро, и я не сразу сообразил, что он собирается сделать. Он хочет переехать сколопендру машиной.

Я не успел даже крикнуть. На очередной выбоине машина резко провалилась и, вместо того чтобы попасть под колесо, сколопендра ударилась о бампер, шлепнулась на капот, проехала по нему, и, стукнувшись о лобовое стекло, перевалилась в салон, где забилась, изворачиваясь, стуча ножками и щелкая челюстями.

И Китчир, и я, в этот момент, действовали инстинктивно. Китчир вывернул руль, так что машину занесло боком, перекрыв дорогу, а я, даже не потрудившись открыть дверь, на полном ходу выскочил из машины и покатился по насыпи, прикрывая лицо руками. Пока я лежал, оглушенный, Китчир остановил машину и, как я, перевалившись через закрытую дверцу, полз к обочине. Сколопендра, не меньше нашего пораженная произошедшим, металась в автомобиле.

Не знаю, как быстро мне удалось подняться. Думаю, что весь инцидент занял всего несколько секунд. Я доковылял до Китчира и, вцепившись в его куртку, оттащил еще дальше от машины. Ни двигаться, ни говорить он уже не мог. Только взгляд, дикий, исполненный страха, указывал на то, что он в сознании. Сколопендра не успела, как следует вцепиться в него жвалами, Китчир прикрывался руками, поэтому две глубокие рваные полосы я нашел на запястьях. Я стащил с него куртку, свернул, подложил ему под шею. Делать было нечего, разодрав собственную рубашку, я перевязал его руки. Теперь нужно было сделать укол, антидот, от яда. Сколопендра все еще в машине, но спереди. Если я осторожно открою багажник, где лежит аптечка, не потревожив сколопендру, возможно, она успокоится и уползет. Я уже собрался прокрасться к машине, когда до меня дошло, что аптечка не в багажнике. Что в багажнике сегодня только канистры с образцами масел, а аптечку мы, чтобы освободить место, убрали под пассажирское сиденье. Я вспомнил, что перед тем как выпрыгнуть из машины, пнул что-то под сиденьем, так сильно, что боль в стопе ощущалась даже на фоне вынужденных кульбитов-переворотов на каменистой дороге.

В отчаянии я посмотрел на Китчира. Без укола он может умереть, яд горной сколопендры вызывает угнетающий дыхание паралич. Сколопендре так удобнее питаться. Я не дотащу его на себе. Мы слишком далеко от города. Слишком далеко от любых мест, где ему могут оказать помощь, даже возвращаться к каменоломням слишком долго.

И слишком тяжело.

Я могу тащить Китчира только волоком по дороге, и он быстрее умрет от тряски, чем от яда. Значит, я могу или оттащить его еще дальше от машины, перевязать, поднять голову, и побежать за помощью в надежде, что успею добраться хотя бы до каменоломни, и что у них будет и машина и противоядие. Или...

Я посмотрел на автомобиль. Сколопендра уже немного успокоилась и скрылась под водительским сиденьем. Выгнать её из машины у меня не получится. Сколопендра нашла укромное место, которое теперь не покинет до наступления темноты. Мне остается только убить её, чтобы добраться до аптечки. Хорошо. Как это сделать?

Нельзя жить и работать на Западе, и ни разу не побывать на корриде. И, конечно, после бега быков устраивают бег теней, эзотерическую корриду, где на арене убивают, как раз гигантских сколопендр. Есть несколько способов убийства, сколопендру отвлекают мулетой и убивают, пригвождая к земле сверху, или поднимают сколопендру на шпаге, пронзая нервный центр, мгновенно парализуя тварь.

Я помню, как движения тореро на арене казались завораживающе простыми. Теперь я понимал, насколько ложной оказалась эта простота. Конечно, тореро на арене был в сравнении со мной, в гораздо лучшем положении. Сколопендру, до его выхода подготавливают, изматывают, отсекают ноги. У сколопендры на арене удалены ядовитые железы.

Сколопендра в машине была хоть и ушибленной о бампер и лобовое стекло, но все еще оставалась целой, дьявольски взбешенной и, самое главное, ядовитой. И если челюсти и когти представлялись мне угрозой, но преодолимой угрозой, то перспектива быть укушенным ядовитой тварью на пустой дороге, внушала мне ужас, парализующий любой волевой импульс.

Сколопендры активные хищники, невпопад вспомнилось мне. Если, и я, и Китчир ляжем на дорогу парализованные, то с наступлением темноты, сколопендра выползет из машины на охоту.

Дыхание Китчира становилось все слабее.

Я посмотрел на лохмотья, остывшие от моей куртки, после прыжка из машины. Мне придется позаимствовать куртку у коллеги. Немного поискав, я подобрал камень, удобно лежащий в ладони, напоминающий по форме яйцо, с острым краем.

Осторожно подошел к машине со стороны пассажирского места. Заглянул в салон. Сколопендра, свернувшись, лежала под водительским креслом у педалей. На мое приближение она пока никак не отреагировала.

Я приблизительно представлял себе дальнейшие свои действия. Нужно или выманить сколопендру из машины, к примеру, открыв одну из дверей и кидая в сколопендру камни, или попытаться вытащить её из машины самому. Превозмогая брезгливую дрожь, я еще раз заглянул в машину. Слизнево поблескивающее сегментированное тело сколопендры было свернуто так, что я не мог разглядеть с какой сторону у этой твари голова и ногочелюсти. Только хитин и ножки.

Придется открывать дверь со стороны водителя, а камни кидать с пассажирской стороны, иначе сколопендра просто переберется под пассажирское место. Нужно было хотя бы попытаться избежать физического контакта. Держаться подальше от яда.

Я распахнул водительскую дверь, но сколопендра никак не отреагировала на новый, неожиданный звук, только еще сильнее свернулась в кольца. Я отошел от машины к обочине и начал кидаться в нее камнями. Сначала небольшими, затем все больше и больше. Но сколопендра только еще глубже забивалась под сиденье. Конечно, оно ведь даже не животное, её примитивная нервная система подает сейчас только один сигнал – затаиться. Вряд ли она способная связать обстрел камнями и свое местоположение. Я только загоняю её все глубже в убежище. О чем я думал? Нет. Я не думал. Я боялся. Я трачу время. Если не решусь вытащить сколопендру из машины, с тем же успехом мог бы уже пойти пешком к каменоломне. Китчиру будет, в любом случае, все равно.

Подошел к машине снова, держа в руках куртку Китчира. Встав почти касаясь водительской дверцы, я   взмахнул курткой, резко и громко хлопнув её полами над сколопендрой.

Тварь метнулась вверх. Только что, свернувшись кольцом, вся сжатая она лежала под сиденьем и, в тот же момент, приподнявшись, вытянувшись, цепляет ножками и ногочелюстями рукава куртки. Я обхожу водительскую дверцу, набрасываю куртку на сколопендру, накрывая ей голову и ногочелюсти, прижимаю извивающуюся, бьющуюся тварь к себе и тащу из машины.

Сколопендра билась, выворачиваясь из рук. Каждое прикосновение хитина к моей коже вызывает чувство брезгливого помрачения. Чувствую, как к горлу подступает желчь. Я ничего не ел со вчерашнего вечера, так что рвет меня желчью. Желудок сводит спазмами, но если я отступлю, если, отпущу тварь сейчас, то уже не решусь снова, и Китчир умрет. Так что я, медленно, все дальше отхожу от машины, удерживая извивающуюся сколопендру, прикидывая, куда будет лучше всего её отбросить, лучше, конечно, как можно дальше от машины, и потом добить камнем. Я отвлекаюсь, в этот момент, на мгновение, вроде бы успокоившаяся тварь начинает сильно биться, так, что я отшатываюсь, теряю равновесие и падаю на дорогу. Падаю скверно, не имея возможности сгруппироваться и опереться на руки. Дух из меня вышибает мгновенно, так, что  сначала перед глазами темнеет, а потом, в обступающей темноте, начинают плыть маленькие белые точки.

Конечно, сколопендра упала вместе со мной, не успев отшвырнуть, я все так же держал её в руках. Она упала на меня, хлестнув большими задними ногами по лицу, что никак не способствовало возвращению меня в осознанно-вменяемое состояние. Острые ножки впились в руки, торс, ноги. Потом сколопендра, выпутавшись, наконец, из куртки, обхватила мою ногу, пробив штанину ногочелюстями и, вцепившись, начала пережевывать.

Сначала я даже не почувствовал боли, еще не придя в себя после падения. Почувствовал только, что сколопендра внезапно замерла, а по телу разливается свинцом усталость. Я приподнялся на локте, и только увидев, сначала осознал, а после – почувствовал.

Вцепившись в меня всеми когтями, сколопендра, наконец, замерла, перестав биться. Так что мне оставалось только воспользоваться неподвижностью противника, и опустить на её голову камень. Острый конец камня пробил хитиновую оболочку, сколопендра стиснула челюсти сильнее и начала снова извиваться, а я продолжал наносить удар за ударом. В исступлении я колотил мерзкую тварь, а потом, освободившись и поднявшись, топтал, до тех пор, пока от нее не осталось ничего, кроме бесформенных лоскутов, покрытых слизью. Времени не было. Покрытый кровью и слизью я подскочил к машине, перебрался через водительское сиденье и буквально нырнул к спасительной аптечке. Нужно все делать быстро, быстрее, пока я еще могу двигаться. Проклятая жестяная коробка скользила в окровавленных пальцах, засов не поддавался. Когда, наконец, я сумел открыть аптечку, внутри у меня все оборвалось. Перед тем как выпрыгнуть из машины, я так сильно ударил по жестянке, что все, что в ней было стеклянного, конечно, теперь представляло собой разнокалиберные осколки. Два шприца уцелели, но картонная упаковка, где хранились ампулы с антидотом, была расплющенной и мокрой. Я разорвал картон, среди осколков лежала одна целая ампула. Сначала я ощутил невероятный восторг, что уцелело хоть что-то, но восторг этот быстро сменился паническим ступором. Нужно было решать, что делать дальше. И решать быстро. Тварь меня укусила, но, вероятно, яд еще не успел распространиться, дышу я нормально, и паралича нет, только легкий холод покалывает кончики пальцев. Но это только сейчас, мне в любой момент может стать хуже. Китчир в положении еще худшем чем я, и если я сделаю укол ему, то может пройти слишком много времени, прежде чем он оклемается и сможет довезти меня до госпиталя. Если я сделаю укол себе, то без критических последствий перенесу укус и смогу не бояться, что меня парализует в то время, пока я буду вести машину. Но Китчир может не пережить поездку. Я могу разделить содержимое ампулы на две дозы, но, опять же, нет никаких гарантий, что половины дозы будет достаточно, для нейтрализации яда. Я сидел  в машине, пялясь на единственную ампулу, а времени было все меньше.

***

Я проехал каменоломни, не останавливаясь. Некогда было тормозить и выяснять, есть ли у них противоядие. Китчир, зафиксированный на пассажирском сидении ремнем безопасности и повязками был без сознания, но дышал, может даже чуть увереннее и глубже, чем раньше. Я гнал автомобиль так, как никогда не ездил до этого. Машина противно грохотала, и, казалось, в любой момент может развалиться. На каждом повороте я отчаянно боялся, что не удержу её на дороге, что мы перевернемся. Я чувствовал, как все сильнее холодели пальцы, мне казалось, что удерживать руль становится все труднее.

– Фортуна... Фортуна... Фортуна...

Я услышал чей-то голос, и только через мгновение сообразил, что голос этот мне же и принадлежит. Литания девам Фортуны.

Резко затормозив у госпиталя, подняв клуб пыли, я неуклюже выбрался из машины и, спотыкаясь, побежал к входу, где несколько человек, видимо санитаров, курили, ведя некую, чрезмерно увлекательную беседу, что полностью захватила все их внимание. Перед ними я и упал, протягивая перед собой руки, перевязанные окровавленными обрывками собственной рубашки. В пустых ладонях я чувствовал фантомное биение и пульсацию.

***

Я сидел на шатком деревянном стуле, в коридоре госпиталя, с иглой капельницы в локтевой вене. Стеклянная емкость с противоядием тускло поблескивала, отражая через большие окна свет полуденного солнца. Казалось, с каждой минутой становится все светлее. Пылинки, видимые в солнечном луче, танцевали в воздухе. Да, день сегодня, и   в самом деле, обещал быть замечательным.

Китчира увезли в операционную, а меня, осмотрев, усадили здесь, дожидаться результатов анализа крови. Все тело болело, раны, под новыми повязками, зудели, и страшно хотелось чесаться, чесаться и чесаться. До крови. Время от времени меня стискивали воспоминания о пережитом. Как я тянул эту извивающуюся тварь из машины. Скользкую, сегментированную тварь. Как бил наугад камнем.

Сжальтесь надо мной боги, дайте мне забыть. Пусть не сейчас, но позвольте воспоминаниям исчезнуть. Раствориться. Прошу!

– Фортуна...

Я услышал шаги. Как хорошо. Появление человека вывело меня из помраченного состояния. Я поднял взгляд. Ко мне шел врач. В ответ на мой вопрошающий взгляд он только покачал головой. Все стало ясно.

– Умер. Вы, конечно, сделали все, что было нужно. Даже больше. Но слишком поздно. Мои соболезнования.

Он подошел ко мне и аккуратно отсоединил капельницу. Осмотрел место инъекции.

– Вам не нужно. Еще аллергическая реакция начаться может. У вас естественный приобретенный иммунитет. Когда вас в первый раз укусили?

Я почувствовал, как внутри что-то леденеет.

– Меня раньше не кусали.

– Нет, укусили. Вспоминайте.

Долго перебирать события прошлого не пришлось. Не сразу, но эпизод возле старого сарайчика всплыл в памяти, будучи единственным пусть минимально, но, все же, соотносящимся с настоящим.

– Невероятно интересно. – Врач прислонился к стене у двери, мне захотелось встать и уступить ему стул. – Местная сколопендра оказалась на островах? Маленькая она была? Вы не знаете, у вас в округе необъяснимых смертей не было?

Я пожал плечами. Леденящий холод, который я почувствовал после первых слов врача, становился все сильнее. Вместе с холодом пришло странное, опустошающее, чувство прямо в центре груди. Подумалось, что я совсем не захочу больше ни с кем разговаривать.

– Ну да, как вы можете знать, вам было всего восемь лет. Может, кто-то привез молодой экземпляр, он сбежал, по недосмотру, и умер, естественно, с наступлением холодов. Невероятная история.

Я не смотрел на врача, изучая дощатый пол коридора. Темнота, проступающая между неровно подогнанными друг к другу досками, казалась мне полной омерзительной извивающейся жизни. Я буквально видел, как у нас под ногами, изворачиваясь, несется бесконечный, отвратительный, покрытый слизью поток.

– Вы в наших краях работаете?

Я кивнул.

– Уезжать не собираетесь?

Покачал головой.

– Будете сдавать кровь? Для сыворотки. Очень нам поможете.

Я снова кивнул.

Пустота у меня в груди все разрасталась.