На колесе
На колесе

    Видение гибели Израиля настигло меня как удар. Я упал на колени, у самой воды, хватаясь, в отчаянной попытке удержаться в сознании, за песок, в горсти собирая гладкие камни приливной линии. Зрение раздвоилось – я уже не видел берега, камней, высокой травы, со стеблями почерневшими от соленой влаги. Вместо этого – ржавая винтовая лестница, раскачивающаяся под его шагом, переплетение труб, кирпичная стена, поросшая мхом. Моя – его рука, скользящая по кирпичу, ведущая кровавую полосу. Потом он – я повернулся, и увидел, кто шел по кровавому следу. В последнее мгновение, завеса, серебряные нити, прорвалась, и я – он – мы увидели настоящий облик наших врагов. Тех, кто гнал нас по стране.
           После видения истины, Израиль не мог, не хотел, сопротивляться, и его боль и смерть стали моими болью и смертью. Видение растворилось. Зрение вернулось ко мне – одному. Я снова видел только линию воды, свои руки, полные гладких камней, разжав пальцы, я позволил им упасть обратно на песок, смотрел, как море укрывает их от моего взгляда, волна за волной. Израиль мертв.
           Скорбно, что последние дни встретил он в одиночестве. Друзьями мы не были. Давно, еще до войны, до восстания, нас разделил подход к незримому искусству, замыслы о будущем мира. Мы не виделись с самой первой устроенной облавы, и я не знал ничего о том, жив ли он, остался ли в стране, скрывается ли, продолжается сражаться с силами, что жаждут заполучить адептов эзотерической науки. То, что видение досталось мне, наводило на черные, отчаянные мысли. Некому было разделить с ним смертный час? Или, умирая, Израиль вспомнил о былой нашей дружбе? И, прощаясь, прощал и просил прощения? Не знаю.
           Не должны умирать так, наделенные эзотерической властью. Но живем мы одном мире, и, печаль моя, не печаль о гибели давнего соратника и союзника, а печаль о собственной, судьбе и участи. Отчасти, темной частью души, я завидовал Израилю. Он преодолел последнюю завесу, прорвался через обыденность зла, что скрывала истину. Что люди – серые, непримечательные, страшные в своем равнодушии и жестокости, люди с чертами лица, истершимися от множества испуганных взглядов – не люди вовсе. Страшное и дорогое открытие, сделанное слишком поздно.
           Поднялся на ноги. Неприятно стоять на коленях в холодной воде. Нужно продолжить путь. Даже вернись я немедленно в город, все равно придется думать, что делать дальше, а здесь, вдали от людей, и думается лучше. Тем более у меня имелись дела, которые следовало завершить до того, как я покину город.
           Я дошел до места, где обычно оканчивались мой прогулки к морю. Дальше пляж заканчивался и начинался крутой песчаный склон, уводивший на обрыв. Вода здесь переливалась под масляной пленкой а среди камней копошились, извивались, изворачивались, существа – отходы фабрики перерождений. Смотрю, как их забирает море, по несколько каждую волну. Пределов их жизней никто не знает. Никто не знает, сколько из них гибнет от подводных хищников, сколько вязнет в морском дне, и остается в безвременье, сколько опускаются все глубже, глубже, к самым безднам. В воде часть их движется активнее, чем на суше, на суше все одинаково беспомощны, барахтаются, без направления, без цели.
           Не знаю, что за маслянистая масса, в которой их выплескивают с фабрики, остатки наименее – наиболее удачливых собратьев? Часть материала, учувствовавшего в процессе переработки? Рабочие фабрик перерождений не говорят, в чем заключается их работа. Но в их движениях, в их лицах, я не читаю вины, стыда, горя. Чтобы не происходило на фабриках, души простых людей это не трогает. С другой стороны, с чего бы? Никто  не умирает, происходящее не казнь, в изначальном значении слова. Приговор суров, но доктрина перерождений подразумевает искупление, так или иначе. В этой или иной жизни.
           Прихожу сюда часто. Раньше, приходил каждое утро. Иногда, их бывает меньше, иногда больше, иногда, среди камней, нет ничего, кроме маслянистой пленки. Временами порываюсь собрать их, хотя бы часть, и отнести дальше от берега, к глубокой воде, но останавливаюсь. Жизнь этих существ и так травмирована непоправимо насильственным, преждевременным перерождением, Кто я такой, чтобы вмешиваться, не зная даже во вред или на пользу? Так много я не понимаю. Доктрины запутаны, многослойны, многообразны, допускаются множество толкований, не только самих текстов, даже слов в них, и смысл, зачастую, становится противоположным. Даже основы, с которых начинал и я, чаявший отыскать новый смысл жить, один, без братьев, без союзников, чуждый новому строю, что говорить о безграничной вариативности древнейших, тайных, текстов.
           Власть использует доктрины перерождений в упрощенным, грубом виде, трактуя неоднозначные места для своей пользы, изымая любые противоречивые фрагменты. Их религия пресна, как вода, пряма, как штык. Из инструмента истинного освобождения они создали инструмент порабощения, пыток, казни. Не откажешь им в мастерстве создания универсальных изделий. Фабрика, где на колесе тебя низвергнут в самое начало долгого, мучительного, пути до человека.
           Сегодняшняя прогулка имела явную причину, и множество неявных предчувствий. Мне открылся один из секретов фабрики, и, секрет этот, стоил нескольких жизней. При помощи своего искусства я хотел выяснить, кто, из извивающейся массы среди камней, был человеком, чьей жизнью я пожертвовал, необходимо, но со скорбью, как и должен адепт доктрин перерождения. Человек этот, сам не зная того, был моим посредником, моими глазами, ушами, руками, на фабрике. Во время одной застольной беседы, человек мой, действуя неосознанно, из пробужденного мной любопытства, разговорил одного из секретарей заместителя начальника фабрики, и тот рассказал о том немногом, что касается фабрики, но происходит за её пределами. Человек мой, пересказал тот разговор, и был настолько пьян, что потом не вспомнил ни самого разговора, ни меня. А секретарь, утром, с трудом, но все же припомнив некоторые детали беседы, написал на самого себя донос, и, через руководителей фабрики, передал его властям.
           В итоге, и человек мой, и секретарь, сгинули, растворились в стенах здания, с закрашенными окнами. Их допрашивали, пытали, подозревали участие некой третьей силы, использовавшей обоих, но ничего не добились, и человек мой, годы и годы работающий на фабрику, отправлен на переработку. Нельзя было отпускать его, не после того, что сделали с ним они, теперь, благодаря видению, знаю, что не люди вовсе – неприметные, серые, с равнодушными лицами, пустым взглядом.
           И теперь, измененного, я хочу отыскать его. Из внутреннего кармана куртки достаю металлическую шкатулку, плоскую, чуть меньше ладони. Крышка запирается на маленький крючок, разболтавшийся от времени. Внутри лежат камни, пористые, как губка, которые я специально и долгое уже время поил его кровью. Я надеялся, что камни, ответят на воспоминания о крови, указав мне, где теперь извивается мой человек.         Наклоняюсь к песку, ровняю его, очерчиваю круг – это часть пляжа – территория сброса отходов, камни, оказавшиеся в кругу – измененные. Провожу над кругом рукой, камни приходят  движение, льнут друг к  другу. На пробу роняю над ними один кровавый камень, он отскакивает от остальных, катится вниз, остановленный линий круга. Бросаю в круг остальные камни, все повторяется. Кровь не находит своего хозяина. Все камни собираются с одной стороны круга, указывая в сторону фабрики.
           Если бы я мог хоть на мгновение допустить, что человек мой жив. Нет. Я уверен. Уверен абсолютно. После переработки нельзя отыскать человека по кровавому следу. И еще, подтвердилось, что рассказали мне о фабрике. Кровь моего человека все еще там. Убрав камни в шкатулку, шкатулку в карман, я поднялся. Ногой стер круг, разбросал камни. Слишком долго я здесь. В городе. Чего я добился разузнав очередную тайну, смысл которой открылся только теперь, в совокупности с предсмертным видением. Нет у меня ни цели, ни смысла. Уходить на восток, покинуть страну через равнины, но чтобы уходить к границе, нужны новые документы, а тот, кто делает их в городе, повторят снова, и снова, и снова – "нужно время". Он продаст меня, только еще не знает кому. Иметь дело с новой властью ему нравится не больше, чем мне. И, определенно, он предпочтет расстрел переработке.
           Там, где оканчивается линия пляжа, и начинается протоптанная тропа, установлена торана. Типовая, сколоченная из бревен. Не знаю, зачем она здесь, установленная недавно, уже покосившаяся, от наспех проделанной работы. Чем меньше доктрины становятся похожи на изначальное учение, тем больше таких объектов устанавливают то здесь, то там, и к месту, и ни к месту. Чаще всего ни к месту. Я обошел её, как бы не было велико мое презрение к таким поделкам, эзотерическая практика научила сторониться порталов, проемов и арок, установленных нигде, никуда не ведущих.
           Обойдя торану, я решил дойти по тропе до фабрики, и выйти на дорогу в город. До восстания у фабрики был хозяин, из местных землевладельцев, теперь же, если верить плакатам, приколоченным к деревянным воротам, фабрика принадлежала народу. Из четырех цехов под переработку был переоборудован один, остальные стояли заброшенные, заросшие мхом. К единственному работающему зданию, где располагалось и управление, был пристроен крытый загон для заключенных. Гошала – как называли его фабричные.
           Я часто возвращался мимо фабрики, после прогулок к морю. Разными днями фабрика кажется то заброшенной и пустой, то полной жизни, где работа идет без остановки.
           Подходя к ограде я увидел, что ворота открыты, и, из переоборудованного грузовика, выводили людей. Два конвоира и охранники фабрики следили за человеческим стадом, а особый дознаватель и фабричный надзиратель, разбирали личные дела заключенных, сверяли списки, передавали друг другу бумаги на подпись. Самое неудачное, для появления, я выбрал время. Как бы я не поступил, продолжил бы идти, повернул бы назад, все подозрительно. Я сошел с тропы, опустив взгляд, втянув голову, подняв плечи, начал обходить ворота фабрики по большому кругу, так чтобы в итоге выйти на дорогу в город. Перехожу на обманный, скользящий, шаг. Если все сделать правильно – походка, осанка, положение головы, то пропадаешь из человеческого зрения, и о твоем существовании забывают. Украдкой смотрю в сторону ворот, мир, на периферии зрения, темнеет. Значит, все сделано правильно, напряжение, сковавшее фигуры охранников при моем появлении, исчезает. Главное – идти в ритм, не сбавляя, не ускоряя шага. Зря я сегодня пошел на берег, зря пришел на место сброса, зря решил вернуться мимо фабрики. Знал же, что сегодня день переработки, и весь день, до самой поздней ночи на фабрику будет привозить заключенных, со всего округа. Все от Израиля, до сих пор не могу думать, как узнал о его смерти.
           И, только я вспоминаю об Израиле, в темноте, сузившей мое зрение, сверкает серебром. Человек, которого я до этого даже не замечал, сидевший на земле у ворот, низко уронивший голову так, что казался спящим, вскидывается, вскакивает на ноги, страшно извернувшись всем телом, как винт, и поворачивается в мою сторону. Заклинание рассыпается. Я сбиваюсь с шага, спотыкаюсь, замираю на месте. Завеса. Те самые серебряные нити, мелькающие у лиц наших врагов, скрывающие их истинный облик, даже от адептов тайного искусства. И, только я решаюсь бежать, в надежде добраться до города, раствориться среди людей, хотя бы время, меня настигает чужая, жадная, голодная сила. Я парализован. Мой противник, теперь, я сам, мои ужас, знание мое, лишающее воли. Человек идет ко мне через траву. Не торопясь, каждый шаг его пригвождает меня к месту, как заколачивают гвоздь. Чем медленнее он наступает, тем больший ужас охватывает меня. Человек останавливается, в отдалении, нас разделяет примерно два метра. Достает удостоверение, раскрывает, быстро, не давая как следует разглядеть, складывает и убирает. Перед глазами плывет, но я хожу в себе силы кивнуть, притворившись, что содержание документов мною было прочитано и понято. Это обоюдное притворство, но может мне удастся скрыть хотя бы истинные мои силы. Он подходит ближе, теперь нас разделяет чуть меньше метра.
           – Документы. Ваши. Достаем медленно. Передаем на вытянутой руке. Не приближаемся. – Берет у меня паспорт, лист проживания, и, не читая, убирает в боковой карман своей серой куртки.
           – Теперь пройдемте.
           – Я не могу идти, что-то с головой, все кружится.
           – Можете идти. Пойдете. – Отходит в сторону, пропуская меня перед собой. Куда он поведет меня? На фабрику? В загон? Отведет к машине, отвезет в город?
           – Зачем мне идти с вами? Разве я что-то сделал? Произвол.
           – Не притворяться человеком, Григорий. Идти молча.
           Еще один страшный удар. Он назвал меня прошлым именем, не тем, что указанно в документах, что я отдал ему.
           – Ошибаетесь. Я не Григорий. Документы. Еще раз проверьте.
           – Шагать без остановок, Григорий. Мы не ошибаемся. Сами знаете. Шагом, шагом, молча.
           Он подтолкнул меня, без физического воздействия. Его слова, воплощение его зла, осязаемые. Я почти чувствую их вкус. Во рту кисло, накатывает тошнота. Сперва я решил, что мы возвращаемся к фабрике, но он приказывает повернуться и мы возвращаемся по тропе в сторону моря.
           – Куда мы идем?
           – Не говорить. Идти.
           Его слова ударяют  в меня, как камни. Не удивлюсь, что после них останутся кровоподтеки. Проходим торану. Оба обходим её, не проходя насквозь. Возможно, даже эта подделка имеет силу, а может, дело в общем суеверии. От мыслей, что я – адепт тайного искусства, и существо, идущее за мной, могут быть объединены общим учением, общей магией, общими предрассудками, передергивает от омерзения. Тропа раздваивается. Одна дорога ведет к пляжу, к месту сброса, другая поднимается наверх, туда, где начинается линия обрыва. Берег моря неровный, каменистый склон нависает над пляжем. Как мы пойдем?
           – Пожалуйста, – пытаюсь придать голосу своему, как можно более просительные интонации, – пожалуйста, только не наверх. Ноги свинцовые. Я не смогу, прошу вас.
           Он на мгновение задерживает дыхание, Едва различимая заминка, а потом он, на выдохе, произносит.
           – Наверх. – Впервые в голосе его живые ноты. Сладострастный садизм.
           – Зачем наверх?
           – Не говорить. Вперед. Говорить будем после.
           – Почему не поговорить здесь?
           – Больше вопросов, труднее подниматься будет. Вперед. Шагом.
           Мы идем. Я впереди, он за мной. Не приближаясь, не отдаляясь, он держит меня на привязи своего зла. Я чувствую, какое удовольствие ему доставляет медленно увеличивать давление так, чтобы не каждый шаг, а через шаг, или через-через шаг, становился тяжелее. Но, если бы я повернулся, взглянул бы в его лицо, то увидел бы, что оно бесстрастно. Все его зло, все наслаждение страданием моим, скрыто за завесой, сквозь которую я теперь и различаю его силу, его ненависть. Неудивительно, что мы так долго позволяли истреблять себя, не видя, не признавая, не понимая истинны. Искусные, обыденные маски, мы верили, что против нас восстали люди, что люди, пусть и злые, но люди, гонят нас. То, что скрывают маски, не поддается описанию.
           Поднимаемся. У моих ног – обрыв, внизу камни и холодные, пенные волны. Оглядываюсь назад. отсюда видно и фабрику, и дорогу в город.
           – Теперь – стоять. Будем ждать. Здесь.
           – Чего ждать?
           Вместо ответа он тянет в себя воздух. Влажно движется язык за рядами, рядами, рядами зубов.
           – У вас с собой кровь. Не ваша. В кармане.
           – Не больше горсти.
           – Отдать.
           Тяну из кармана шкатулку. Протягиваю ему. Шкатулка раскрывается, камни рассыпаются по траве. Он наклоняется. Медленно. Как дикий зверь, готовый броситься, при малейшем движении. Шарит рукой, поднимает камень. Пробует воздух, касается камня кончиком языка.
           – Не впечатляет. От ваших ждешь большего. Не разочаруете нас, Григорий?
           – Как вы узнали про Григория?
           – Под этим именем вы в списках. Слишком долго носилось. Сменилось недавно. Все еще имеет силу. Имена и кровь, Григорий. Еще не раз будем говорить. Назовете много прежних имен. Даже тех, о которых сами думаете, что навсегда забыли. Еще будет время удивиться.
           – Зачем привели сюда?
           Он поднимается, отбрасывает камень в сторону.
           – Таких как ваши, опасно держать вместе с людьми. Не с вашими талантами. Подождем остальных здесь.
           – В городе, таких как вы, много?
           – Не представляете.
           – Почему пригнали на обрыв?
           – Демонстрация. Ваши представляют интерес в перспективе. Даже зная и умея больше, чем люди, вашим нечего противопоставить. В конце, все, кого мы собрали, стали нами. Я стою перед вами, Григорий, и ваша жизнь у меня в руках. Теперь будет так.
           – Тогда вы зря привели меня сюда. Сделаю один шаг, и пропаду в море.
           – Не сделаете. Могли бы умереть, умерли бы уже давно. А здесь и сейчас, у вас больше нет своей воли. Только наша.
           – Не стану спорить. У меня нет аргументов. Но, вы говорите о власти над моей жизнью, не приближаясь ко мне, хотя, из ваших слов следует, что я едва ли большее, чем "человек умелый". Я нахожу в этом противоречие.
           – Не льстите себе. Вы – животное. Но нет смысла отказывать животному в потенциальной опасности, только потому что оно – животное.
           – Мы – животные?
           – Обезьяны. Вы, Григорий, обезьяна, которой сунули пистолет, смеха ради. Тут говорить не о чем, Григорий. Хотите оставаться обезьяной? Ваши могут больше. Несоизмеримо больше. Не представляете.
           – И вы со всеми так говорили?
           – Не всегда были возможности. Вы – особый случай. Исходя из собранных нами показаний, вы, Григорий, один из стоящих у истоков. Вы добыли символы, раскрыли их. Впустили в мир новую магию. С вас она начинается. Но вы не имеете перспективы. Просто не знаете, она не вместится в одну жизнь.
           – А для вас? Для таких как вы, что есть великое искусство? Инструмент? Средство власти? Я стою перед вами, скованный вашей волей, для чего вам магия? Не бывает достаточно власти?
           – Не пытайтесь казаться лучше, чем есть, Григорий. Знаете, сколько ваших задержано у фабрик перерождений? Вас тянет к ним. Чуете кровь, как мы. Не устрой мы на вас охоту, кто пришел бы к власти, после восстаний?
           – Вы извратили доктрины?
           – Это обезьянья концепция. И дело до нее есть только обезьянам. Но нами внесены изменения в некоторые процессы.
           – Это для вас у заключенных забирают кровь до переработки.
           – Им она не нужна. Не после того, что с ними делают. Нет.
           – Если до обезьяньей концепции вам дела нет, то ответьте. Я подозреваю, но не знаю. Кого-то фабриках перерабатывают, но кого-то возвышают?
           – Теперь знаете.
           – Соотношение?
           – Скучно. Григорий. Скоро вам не будет никакого интереса до обезьяньих концепций. Теперь повернуться. Стать на колени. Руки за спину.
           – Я понял, теперь, для чего вам этот разговор. Вы тянете время. Не знаю как, но вы послали сигнал остальным, таким как вы. Если бы в городе их было много, они бы уже были здесь, мы с вами здесь уже долго. Значит, они добираются дольше, но в пределах этого дня, иначе вы заперли бы меня на фабрике, не считаясь с рисками. Другой город? Нет. В дороге до другого города? Сегодня утром я получил предсмертное видение от одного из своих.
           – Знаем. Запах этого видения вас выдал. И вы видите за завесой.
           – Я не был на фабрике, но видел заброшенные здания. Вы убили его на фабрике сегодня. Увезли тело в спешке, а вас оставили, потому что таких как мы притягивает фабрика.
           Он не ответил. Только улыбнулся широко и влажно. Я сделал шаг от него. Он шагнул ко мне.
           – Вы убили Израиля. Сегодня утром. Он шел ко мне, возможно последний из моих. Последний мой товарищ. А вы убили. Гнали, как зверя. Всех моих. Как зверей.
           Я еще осторожно шагнул в строну от него, едва передвигая ноги, скользя по траве. В глазах, на периферии, потемнело. С шумным вдохом втянув носом и горлом воздух, враг мой бросился ко мне, выставив вперед руки, так чтобы успеть схватить меня до того, как я потеряю опору. С разбегу влетел он туда, где по его расчетам стоял я, но руки его ухватили пустоту и только кровавые капли осели на бледном лице. Он замирает, балансируя на краю. Один шаг, темнота сгущается, сверкает серебром завеса, за которой острые зубы. Кровавые камни, разбросанные в траве, взлетают к его лицу. Он вскидывает руки, защищаясь. Страшно прикасаться к существу, пределов силы и возможностей которого я не знаю, но, не подтолкни я его, он удержался бы на обрыве. Чудовище срывается вниз без звука. Только черная ненависть выстреливает, проходит волной, приминая траву, и закрывать лицо руками приходится уже мне. Существо приняло море. На время. Не думаю, что их можно убить так просто. Сбросив с обрыва, так точно.
           Времени у меня стало еще меньше. Но я не могу пошевелиться. Существо не врало, когда говорило, что его воля стала моей. И пусть оно, даже и не навсегда, мертво, я все еще ощущал давление его силы. Он не лгал, говоря, что не даст мне спрыгнуть. Но я и не собирался прыгать, только убедить его, что я на это способен. Что он безвластен. За остальное я должен благодарить Израиля, его видение открыло мне истину, подтвержденную собственными наблюдениями за повадками существа – глаза, для их породы, имели второстепенное значение. Кровавые камни, разбросанные вокруг, смешали запахи, а кровяной туман, остатки которого еще висели над обрывом, человеческим силуэтом, обманули его.
           Кровяной туман – болезненное искусство. Выводит капельки крови, через поры кожи, вместе с потом, формируя человеческий силуэт, удерживаемый волей мага. Мы использовали кровяной туман, сбивая со следа гончих. Мой двойник шел за мной след в след, отставая на шаг, и удерживать его форму, преодолевая злую волю врага, было мучительно, но боль, усиливала запах, тревожа его чувства, выводя из спокойствия, поэтому, когда я, притворяясь, что не подчиняюсь ему, направил кровяной туман к обрыву, существо среагировало инстинктивно, бросившись следом, влетев в кровяную завесу, так не успев понять, что случилось. Как животное.
           Не думаю, что этот трюк, который дорого мне обошелся, получился бы еще раз. Едва ли обстоятельства вновь сложатся подобным образом.
           Дышать стало легче, контроль над телом вернулся. Спустился с обрыва обратно к пляжу. Вновь обошел арку, вернулся к месту сброса. Всех переработанных уже забрало море. Возвращаться в город мимо фабрики, было ошибкой. Нелюдь сказал, нас притягивают фабрики. Манит кровь. Впервые, к собственному удивлению, действительно впервые, я ощутил как мне стали противны собственные силы. Отличаюсь ли я от своих врагов? Было ли неизбежной трагедией, произошедшее с нашим братством?
           Мой паспорт и лист проживания, остались в кармане существа. Чтобы сбежать из города, нужны новые – и, теперь, поддельшик не сумеет отвертеться. Никаких больше отсрочек. Буду надеяться, что меня он опасается не меньше власти.
           Пройдя по своему следу, я дошел до дороги, ведущий к старому поселку, где давно, еще до войны, во время коротких стоянок, в ожидании рейдов, жили рыбаки. В центре поселка на пересечении двух улиц, на сгнившем помосте лежат китовые кости.
           Кит этот был и последней жертвой, и своеобразным памятником старому городскому порядку, который теперь жил, удовлетворяя потребности фабрики перерождений. Кит этот не был добыт в море, его нашли на берегу. Сначала, долго обливали водой, дожидаясь прилива, но кит был слишком далеко от воды. Стальными крюками его тянули в море, а он кричал, раскрывая шипастую пасть, как не кричат обитатели моря. Когда дыхание оборвалось, а глаза, все шесть закатились, заплакав кровью, на тех же крюках, его дотащили до помоста, и разделав, оставили скелет на черных, сгнивших от времени и влаги досках. Каждый раз проходя этой дорогой к морю, я своими костями ощущаю этот крик. Безнадежный, отчаянный крик. После войны, после восстания, когда город захватила фабрика, кто-то из рыбаков перебрался дальше на север, где оставались еще промысловые поселения, кто-то осел в городе, работая на ту же фабрику, или промышляя незаконной морской охотой. А большинство, навсегда сгинуло в море.
           Мой поддельшик был из таких, потомственных рыбаков, коренной обитатель города. Во время восстания насильно завербованный в народную армию, он вернулся в город, скрывая в сердце страшную, черную ненависть к новой власти, новой вере. Он ожидал, что, после смерти, дух его вернется в воду, в коралловые чертоги, в палаты наслаждений. Насильственное перерождение в бессловесную тварь, для него было кощунством.
           Документы он доставал через своих родственников, которые работали в нескольких городских архивах, здесь и в столице края. Родственные связи были его гарантией безопасности. Через него в город проходили и обычные преступники, и шпионы, и солдаты, скрывающиеся, после поражения в войне. Хранить секреты он умел, как и обзаводиться полезными связями, но, не забывая о своей выгоде, легко продавал людей, которых было безопасно и выгодно продать. Он не сомневался, что я в розыске и дорого стою. Ему оставалось только выяснить, кто я на самом деле, пройдя по тянущемуся за мной следу фальшивых документов, и кому меня выгоднее продать. Что новые документы, на случай, если продавать меня, все же, окажется невыгодно, уже готовы, я почти не сомневался, Не знаю, считал ли он меня глупцом, или каждый раз просчитывал в уме, настал ли тот день, когда соврать мне будет опаснее, чем отдать документы, и решал, что день такой еще не настал, но теперь все изменилось. И времени у меня больше нет.
           Похоже, пределов своего везения я уже достиг. За домом, где поддельщик арендовал комнаты, под магазин, для прикрытия, наблюдали. Слежку я обнаружил почти случайно, слишком напряженно звучала кровь. Неосознанно я перешел на, скрывающий мня, скользящий шаг. На углу дома застыл человек, дежурный наблюдатель, уже давно прикормленный поддельщиком, но сегодня в нем читалось чудовищное напряжение, страх. Вместе с этим я ощутил движение, в унисон пела человеческая кровь людей, людей окружающих район. Только люди. Я перевел дух, осознавая, что, если, среди них были бы нелюди, то я, своей магией, не скрыл, а наоборот обнаружил бы себя.
           На втором этаже, на крайней справа двери приколочена табличка: "Иксион П. Разнообразные товары". Буква "П" бесхитростно означала – "поддельный", но непосвященные думали, что "П" означает имя или фамилию. В том, чтобы называться Иксионом, поддельщик видел и злую насмешку над новой властью и новой верой, и, одновременно, постоянное напоминание об опасности, которой подвергались все люди, без исключения. Откуда сын рыбака, необразованный провинциал, солдат, знал об Иксионе, я не мог даже догадываться.
           У его двери, перед тем как постучать, я замешкался, вновь задумавшись о возможном исходе. День этот был долог, и, подозреваю я, никаким образом не мог окончиться благополучно. Если добуду документы сегодня – что даст мне отсрочка? Даже в смерти мне отказано. Тогда, на обрыве, я не мог последовать за нашим врагом, потому что море – ненадежный союзник. Доверив морю свое тело, я рисковал вернуться на тот же пляж, прямо в руки нелюдей. Я не могу победить. Но кто может? Нет победителей. В итоге, все мы, и адепты эзотерической науки, и нелюди, и возвысившиеся правители, новая власть, новая священная каста, голубокожие, многорукие, огненноглазые, кровавопастные, перерабатывающие свой, теперь уже свой, народ, за который когда-то шли на смерть сами, до войны, до восстания, для собственного, прижизненного, возвышения. Сколько бы долго не жили они, колесо провернется, и все зло вернется к ним. И нелюди, жадно вгрызающиеся в кровоточащий мир, паразитирующие на новом миропорядке, какой бы долгой не была их нечестивое подобие жизни. Колесо неумолимо. И я, и мои несчастные братья, в гордыне посягнувшие на тайные знания за пределами мира. Разве не убивали мы? Не подчиняли слабых? Нет невиновных.
           Осознание дальнейшего моего пути раскрылось с ошеломляющей ясностью. Все произошедшее сошлось и раскрылось, высветив мне единственную дорогу. Немного осталось еще сделать. Постучать, для начала.
           – Не заперто. А, господин доктор. Дорогой пан Твардовский. Удивитесь, а я думал о вас сегодня.
           – И я тебе думал, Иксион. Готовы?
           – Готовы. Ждать вас заставил, моя вина. Но теперь, готовы.
           Он, Иксион, сидел за столом, склонившись за бухгалтерской книгой. Увидев меня он откинулся назад, растягивая губы в улыбке, выбросив скрещенные ноги на угол столешницы.
           Внешность поддельшик имел незаурядную. Среднего роста, ширококостный, ходил он качающейся, морской, походкой. Широкие ладони, короткие пальцы, украшенные остро остриженными, в треугольник, ногтями. Расстояние между пальцами у него было меньше, чем у обычных людей, и, иногда, казалось, что между пальцами у него перепонки. Широкий рот. Широко расставленные, круглые глаза. Плоский, широкий нос, с маленькими ноздрями.
           Он производил впечатление нескладного, неуклюжего существа, но в круглых глазах его, во взгляде, ходил восторженный, злой огонь. Двигался он быстро, но не суетливо, казалось, его всегда переполняет нервная энергия.
           – Иксион.
           – Что?
           –Видел служебные машины, пока шел. За тобой. Будет облава.
           Он вскочил из-за стола. Дернулся подойти к окну, остановился. Достал из кармана брюк маленький, плоский пистолет, повертел в руке, разглядывая, как в первый раз, бросил на стол. Прядь черных, сальных волос скрутилась на его лбу, он смел её одним порывистым движением.
           – Облава, значит. А вы все равно пришли ко мне, товарищ Твардовский. И смело, и глупо, и подозрительно.
           – Мне бумаги нужны. Я, теперь, без документов, считай что мертвый.
           – Ясно, ясно. В одной лодке я с вами, так выходит?
           – Выходит так. Не верю я, Иксион, что у тебя нет на случай облавы плана.
           – План есть. Конечно. Только он, план, на одного рассчитан. Вдвоем, может дорого мне обойтись.
           – Не ломайся, Иксион. Назови цену.
           Он назвал. Я согласился, не собираясь торговаться, даже для вида. Он кивнул в ответ. Рассеянно, думая о чем-то своем. Пистолет лежал между нами.
           – Что за план?
           – Выйдем через смежную дверь в соседнюю квартиру. Спустимся вниз, в подвал. Пройдем подвалом дом насквозь и выйдем у перекрестка. Сделаем все тихо, может и проскочим.
           – Бумаги давай.
           Он, сделав вид, что наклоняется к ящикам стола, бросился к пистолету. Я перехватил его руку. Жарко забилась кровь, устремившаяся к моем ладоням. Сердце Иксиона захлебнулось. Он наклонился ко мне, я, придержав его, опустил тело на стол. Раскрытый рот наполнялся красным. Воздух звенел. Никогда еще незримое искусство не давалось мне так легко. Кожа и плоть расступились волнами, без прикосновения ножа, артерии его и мои раскрылись. Я начал ритуал. Его кровь устремилась ко мне, моя – к нему. Я творил кровяного голема, кровяную куклу, послушную моей воле. Я уведу эту куклу через ход, о котором рассказал Иксион. Когда моя кровь выветрится, кукла упадет. В ней не останется ничего пригодного, для опознания, установления причины смерти, или для использования тела в ритуалах нелюдей. Её или погребут в общей могиле для бродяг и нищих, или сожгут, после вскрытия.
           Я останусь здесь. Приняв кровь Иксиона, приняв его запах, его лицо, его тело. Никто не различит нас. Меня арестуют. Осудят. Теперь судят быстро. И, уже сегодня вечером, или завтра утром, отвезут на фабрику. Я замыкаю круг. Нет у меня другого плана, как им не достаться. Как спастись от страшной посмертной участи.
           Кровь моя сделалась горкой. Кровь Иксиона, потомственного рыбака, просоленного, породнившегося с дикими, древними обитателями бездн. Кровь его – отрава, непригодна для ритуалов.
           Пускай торжествуют, те, кто пленит меня, не зная, кого они на самом деле пленили. Пуская думают, что карают меня, отряхнув от плоти, скрутив, перемолов, и слепым, неразумным червем, бросив среди других червей.
           Пускай предвкушают те, что ищут меня. Те, что идут по следу. Пускай беснуются, потеряв, вновь. Гадая, где им отыскать снова кровавый мой след.
           Долгий путь предстоит. Беспредельно долгий, полный страданий. Но, смиряясь, спасен я буду от смерти, и через боль очищусь, на пути к вознесению, став, пусть немного, но лучше, чем есть теперь.
           И вновь, и вновь, и вновь, и вновь.
           На колесе.



Автор готов к любой критике, даже самой строгой. Выпускайте своих драконов!




Картинки. Стихия и заброшеный город


Читать далее
Оками: демоны-волки

Читать далее
Ассоль

Читать далее

Автор поста
Pim  
Создан 11-02-2020, 21:09


2 773


3

Оцените пост
Нравится 29

Теги


Рандомный пост


  Нырнуть в портал!  

Популярное



ОММЕНТАРИИ





  1.      Пользователь offline Hirondelle  
    Мечтатель
    #1 Ответить
    Написано 25 февраля 2020 01:16

    Интригует. Чувствуется влияние классической советской фантастики, или это мне просто так показалось?.. Тем не менее, произведение однозачно выделяется и "цепляет".
    Хорошо было бы, конечно, вычитать перед отправкой, исправить опечатки и снизить популяцию лишних запятых.))


  2.      Пользователь offline Лиэнь  
    Верховный Маг
    #2 Ответить
    Написано 26 февраля 2020 20:48

    Очень понравилось погружение в психику персонажа: объемно, качественно, эмоционально выходит. Сам текст интригует, но атмосфера очень тяжелая, даже гнетущая. Вроде герой и не сломлен, и даже, можно сказать, морально победил... но сам мир выглядит отчаянно гибнущим.


    ______



  3.      Пользователь offline Pim  
    Мечтатель
    #3 Ответить
    Написано 27 февраля 2020 00:32

    Доброго времени Ñуток.
    Прежде чем поблагодарить Ð²Ð°Ñ Ð·Ð° комментарии, Ñ Ñ…Ð¾Ñ‡Ñƒ извинитьÑÑ Ð·Ð° общее качеÑтво текÑта. Ðа Ñтоле у Ð¼ÐµÐ½Ñ Ð»ÐµÐ¶Ð¸Ñ‚ купленный в 2013 году "Справочник по правопиÑанию и литературной правке"  Д. Э. РозенталÑ, на который Ñ ÐºÐ°Ð¶Ð´Ñ‹Ð¹ день Ñмотрю Ñ Ð½ÐµÐ¿Ñ€Ð¸Ñ‚Ð²Ð¾Ñ€Ð½Ñ‹Ð¼ благоговением. Изредка Ñ Ð¾Ñ‚ÐºÑ€Ñ‹Ð²Ð°ÑŽ его на Ñлучайной Ñтранице, и, Ñ Ð²Ð¾Ñторгом прочитав неÑколько абзацев, Ñнова откладываю.
    ЕÑли пиÑать без иронии, то, признаюÑÑŒ, мне бывает физичеÑки больно оÑознавать ÑобÑтвенную безграмотноÑÑ‚ÑŒ. Бывает, ошибки Ñ Ð´ÐµÐ»Ð°ÑŽ на уровне начальной школы, но Ð´Ð»Ñ Ñ‡ÐµÐ»Ð¾Ð²ÐµÐºÐ° вÑерьез, задумывающегоÑÑ Ð½Ð°Ð´ тем Ñтавить ли мÑгкий знак в Ñловах: "ночь" и "дочь", и Ñколько именно "н" в Ñлове "тринадцать", Ñ ÐµÑ‰Ðµ, наверное, молодец.
    Ð Ñ Ñтим текÑтом еще и беда Ñ Ð¾Ñ‚Ñтупами. Это Ð¼Ð¾Ñ Ð¾ÑˆÐ¸Ð±ÐºÐ°. Когда копируешь текÑÑ‚ Ð´Ð»Ñ Ð¿ÑƒÐ±Ð»Ð¸ÐºÐ°Ñ†Ð¸Ð¸ отÑтупы Ñъезжают. И, еÑли в "беге Ñ Ñ‚ÐµÐ½Ñми" Ñ Ñто заметил и проÑто убрал вÑе отÑтупы, то при публикации Ñтого раÑÑказа, Ñ Ð±ÐµÐ³Ð»Ð¾ пробежал текÑÑ‚, и, мне показалоÑÑŒ, что вÑе отÑтупы на меÑте. Ð’ итоге текÑÑ‚ получилÑÑ ÐºÐ°ÐºÐ¸Ð¼-то ÑкоÑобоченным, "непричеÑанным" и, как мне кажетÑÑ, не Ñлишком удобным Ð´Ð»Ñ Ñ‡Ñ‚ÐµÐ½Ð¸Ñ.
    К Ñожалению, плаÑÑ‚ ÑоветÑкой фантаÑтики прошел мимо менÑ, помимо очевидных, наиболее извеÑтных, её предÑтавителей. Изначально, Ñ Ð¿Ð¸Ñал что-то в манере Пелевина – индийÑкий буддизм, вампиры-комиÑÑары преÑледующие мага-крови, колеÑо ÑанÑары и прочее. Ðо, так как Пелевина Ñ Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ²Ð°Ñ€Ð¸Ð²Ð°ÑŽ плохо, пиÑать в подобном Ñтиле было некомфортно. Причем, временами, некомфортно физичеÑки. Так что, Ñ Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ¿Ð¸Ñал вÑе под ноль, так как привык пиÑать.
    Я не думал, что мир, который Ñ Ð¾Ð¿Ð¸Ñал, чувÑтвует так обреченно. Ð’ моем предÑтавление Ñто не иÑÑ‚Ð¾Ñ€Ð¸Ñ ÐºÐ¾Ð½Ñ†Ð° Ñвета, проÑто иÑториÑ. С веÑьма прозрачными аналогиÑми – война, Ñ€ÐµÐ²Ð¾Ð»ÑŽÑ†Ð¸Ñ Ð¸ прочее. Конечно Ð´Ð»Ñ Ð³Ð»Ð°Ð²Ð½Ð¾Ð³Ð¾ Ð³ÐµÑ€Ð¾Ñ Ñто конец, возможно, не окончательный. Ð”Ð»Ñ ÑущеÑтв, что охотилиÑÑŒ за ÑзотеричеÑким братÑтвом, вÑе, конечно, так или иначе окончитÑÑ Ñ‚Ð¾Ð¶Ðµ, потому что никто не живет вечно, как бы не хотел Ñтого. Ðо мир продолжитÑÑ, к хорошему ли, к плохому, но мир вÑегда продолжитÑÑ. Мне бы хотелоÑÑŒ как-то передать Ñто ощущение, движение маÑÑива времени, которое поглощает иÑтории, любые, и Ñамые значимые, поглощает безвозвратно.
    Изначально Ñкелет кита должен был лежать на берегу. Я Ð¿ÐµÑ€ÐµÐ½ÐµÑ ÐµÐ³Ð¾ на помоÑÑ‚, когда придумал ИкÑиона, потомÑтвенного рыбака, отÑылающего к "Тени над ИнÑмутом" и мифологии Лавкрафта. Я очень хотел опиÑать Ñту Ñцену так, чтобы она походила на финал фильма "Гармонии ВеркмейÑтера" Тарра. Я очень рекомендую найти Ñту Ñцену на ютубе, проÑто вбейте в поиÑковике "Werckmeister Harmonies - Final". Ðе нужно даже знать о чем Ñам фильм, доÑтаточно одной Ñтой Ñцены, невероÑтной, пронзительной, мощной. Мне кажетÑÑ, именно Ñта музыка звучала в моей голове, когда Ñ Ð¿Ð¸Ñал Ñам раÑÑказ.
    ОпÑÑ‚ÑŒ вÑе получилоÑÑŒ Ñлишком запутанно, долго, неÑуразно. Я проÑто хочу еще раз поблагодарить Ð²Ð°Ñ Ð·Ð° комментарии, за то, что мои раÑÑказы вÑе же кого-то цеплÑÑŽÑ‚, и кому-то нравÑÑ‚ÑÑ.
    СпаÑибо еще раз.



Добавление комментария


Наверх