Об инвалидности и её преобразующей силе в фантастике (часть III)Серия постов: Об инвалидности и её преобразующей силе в фантастике
Третья, и заключительная, часть эссе; содержит полные спойлеры "Легенды о героях Галактики" (серии романов), и, пожалуй, немного "Фонда" Азимова. Изображение - фанарт Оберштайна; взят с Твиттер-аккаунта @11aoiwhale13.

2.2. «Легенда о героях Галактики» Танаки Ёсики (1982-1987 гг.)

 

Серия фантастических романов Танаки, известная как «Легенда о героях Галактики», описывает войну между космической Империей (точнее, Галактическим Рейхом) и космической Республикой (точнее, Альянсом Свободных Планет), разворачивающуюся в далёком будущем. 

(Этот цикл обычно относят к ранобе, то есть, буквально, к «лёгким романам»; но даже через английский перевод чувствуется, что оригинальный текст совсем не «лёгкий». Знающие люди утверждают, что «Легенда…» написана на тяжеловесном китаизированном японском; не могу проверить, правда ли это, но было бы совсем не удивительно, потому что главная политическая интрига – по сути, парафраз знаменитого начала «Троецарствия»:

 

«Великие силы Поднебесной, долго будучи разобщёнными, стремятся соединиться вновь и после продолжительного единения опять распадаются - так говорят в народе».

 

По английскому переводу десятикнижия иногда прямо-таки чувствуется, как тяжело было переводить «Легенду…»; но, увы, английский перевод – единственный вариант текста, на который я могу опираться и по которому могу судить о цикле Танаки.)

 

Во главе Галактического Рейха стоит молодой император Райнхард фон Лоэнграмм, который родился в семье обнищавших дворян, поднялся по лестнице армейской иерархии, занял место предыдущего кайзера, лишил прав дворянство и, в конце концов, завоевал всю населённую вселенную, включая Альянс (который, правда, вступил с кайзером в политический симбиоз с расчётом на то, что в будущем Рейх будет реформироваться в сторону большей демократичности и далее). Большую часть вышеперечисленного Райнхард совершает с помощью своего советника Пауля фон Оберштайна (который на протяжении десяти книг поднимается в звании от капитана до министра военных дел), дезертировавшего от дворян и примкнувшего к Райнхарду в обмен на собственную жизнь. Методы Оберштайна сомнительны с точки зрения многих моральных систем; внутри текста его сравнивают с Хань Фэем и Макиавелли, вне текста (в фандоме) чаще всего можно услышать сравнения с Чжугэ Ляном и Робеспьером. 

Если попробовать пропустить Оберштайна (который родился слепым по генетическим причинам и ходит с искусственными кибернетическими глазами) через решето пяти вышеозначенных черт, определяющих опыт инвалидности, одна из них прямо-таки бросится нам в глаза сразу – преждевременное старение. В начале сюжета ему тридцать пять лет (в конце, когда он умирает – сорок), при этом его тёмные волосы уже наполовину седы; это несоответствие внешности и возраста будет подчёркиваться неоднократно. Противоположного аспекта – инфантилизации – мы почти не видим; единственный эпизод, который можно истолковать подобным образом (и то с очень большой натяжкой) – взаимодействие Оберштайна с адмиралом Сектом. Адмирал пренебрегает разумными замечаниями и советами Оберштайна, в результате чего терпит сокрушительное поражение и гибнет, а Оберштайн спасается – именно это и есть акт дезертирства, предшествующий объединению с Райнхардом.

Нужно отметить, взаимодействие адмирала с Оберштайном в высшей степени странно, особенно с учётом инвалидности Оберштайна и его положения в Рейхе. Оберштайна никто на дух не переносит (позже в штабе Райнхарда сложится аналогичная ситуация), при этом ему удалось не только поступить в военную академию, но и дослужиться до весьма высокого звания и оказаться в штабе герцога; при чтении этого эпизода складывается такое ощущение, будто Пауля им навязали, потому что иначе трудно объяснить настолько высокую позицию при всеобщей нелюбви и т. н. «генетической ущербности» Оберштайна. 

(Возможно, значительную часть этих видимых противоречий можно было бы устранить, если бы вместо офицера Оберштайна сделали шпионом – эта работа не требует физической подготовки и к тому же считается в особенности грязной и презираемой всеми – и при этом почему-то необходимой. Однако допускаю, что мне непонятны какие-то социальные нюансы, которые понятны Танаке. Или же ему действительно просто слишком сильно, вопреки внутренней логике повествования, хотелось сделать своего персонажа более похожим на Чжугэ Ляна и Хань Фэя. Те были знатными людьми с высоким статусом в обществе, причём, насколько мне удалось выяснить, Хань Фэй заикался, что существенно мешало его карьере; а Чжугэ Лян по ряду причин тактического характера имел обыкновение сидеть в аналоге инвалидного кресла, хотя технически в нём не нуждался и прекрасно мог ходить. Всё это очень интересно, но ведь ни тот, ни другой не жили в обществе, где нелегальным является само наличие инвалидности.)

«Грязной», сказала я выше, и это слово идеально описывает статус Оберштайна не только на службе у Секта, но и в штабе Райнхарда, где он проведёт остаток жизни. Оберштайна ненавидят, презирают, но, что любопытно, не особенно боятся - во всяком случае не так сильно, как следовало бы, учитывая список его деяний. Так или иначе, ненавистники Оберштайна не стесняются высказывать ему в лицо всё, что о нём думают. 

Всё это – часть плана Оберштайна: ему нужно, чтобы кайзер Райнхард разгромил старое дворянство, реформировал Рейх и объединил человечество (это объединение человечества выглядит, как завоевательная война, и, в принципе, именно ею и является. Но, не вдаваясь в детали и подробности, могу сказать только, что прекрасно понимаю, почему многие люди могут видеть в объединении человечества нечто хорошее само по себе). Райнхард не может сделать этого, не прибегая ко грязным методам: у Оберштайна нет иллюзий по поводу благородства и героизма военных, в отличие от других членов кайзеровского штаба:

 

«- Кровавые фантазии романтиков-милитаристов сейчас нам ни к чему…

- А как же честь непобедимых войск Рейха? – возразил Виттенфельд.

- Честь?.. В вопросах стратегии нельзя исходить из пустого бахвальства офицера, до сих пор не показавшего настоящих результатов… Из-за гордости кайзера Коридор Изерлона усыпан миллионами скелетов… Миллионы жизней были бы спасены, если бы эти меры ввели год назад».

(Том 10)

 

- и, можно предположить, оттого, что Оберштайн видел «грязную» изнанку своего мира чаще, чем его генетически полноценные коллеги.

Но образ Райнхарда должен оставаться чистым, в противном случае люди будут видеть в нём не благого государя и героя, объединившего человечество, а убийцу, каким он, опять же, является на самом деле (как, впрочем, и большинство именованных персонажей). Значит, необходимо перенести ответственность за его аморальные поступки на кого-то другого. Этим кем-то Оберштайн становится добровольно; и этой грязной тенью, к которой все относятся с отвращением и о которой стараются не думать, даже не замечать её, он останется навсегда – и до конца жизни, и после. «Оберштайну, наверно, тоже потребуются похороны», - вот всё, что может сказать о нём в самом конце серии Миттермайер в своей непрямой внутренней речи, и это последнее упоминание министра в тексте. 

Это разделение на чистых и нечистых проявляется в тексте даже на уровне описаний внешности. Чуть ли не при каждом появлении Райнхарда нам напоминают о его неземной красоте; в авторской речи кайзера сравнивают с юным златовласым божеством или полубогом:

 

«”Что может понимать незнакомец…” – подумал Райнхард. Дрожащий свет освещал его красоту, сравнимую с красотой полубога» (Том 7)

 

Оберштайн, в свою очередь, описывается как дьявол или демон: он мертвенно бледен, и его глаза зловеще пылают красным (те самые искусственные глаза, которые в детстве будущему министру вставили вместо невидящих):

 

«Сект не выносил вновь назначенного штабного офицера. Волосы цвета соли с перцем, бескровно-бледное лицо, искусственные глаза, время от времени вспыхивающие странным светом – нет, он совершенно к себе не располагал. «Воплощённый мрак и уныние», - думал адмирал» (Том 1)

 

Этот контраст между «светлой» и прекрасной внешностью Райнхарда и «тёмной», демонической и пугающей внешностью Оберштайна всячески наводит персонажей – но не читателей – на мысль о демоне, который искушает, а, возможно, и околдовывает, пылкого и благородного юного государя, подталкивая того на путь греха. И только читатель знает, что на самом деле юный государь казнит подчинённых и позволяет проводить ядерную бомбардировку населённой, многомиллионной планеты совершенно добровольно.

Да, это одна из немногих по-настоящему положительных черт Райнхарда – он с готовностью признаёт свою зависимость от Оберштайна, в первую очередь перед самим собой. Чего нельзя сказать о большинстве членов кайзеровского штаба, которые всю дорогу разрываются между невольным признанием необходимости Оберштайна для общего дела и исступлённой ненавистью к нему:

 

«Заговоры и обман оказались неизбежны… Стратегия Оберштайна была именно тем, в чём они нуждались» (Том 2)

 

«- Эй, - поинтересовался Виттенфельд у стража, который принёс ему обед, - твой драгоценный министр всё ещё жив?

- Министр военных дел прекрасно себя чувствует, Ваше Превосходительство.

- Вот как? Странно - я вчера всю ночь его проклинал. Живуч Оберштайн, эта гадюка» (Том 10)

 

Итак, мы пришли к последней характерной для опыта инвалидности черте – фрейдистской ненависти к собственным родителям и проистекающего из неё стремления полностью порвать с прошлым – как своим собственным, так и коллективным. Что может сказать нам об этом история Оберштайна?

На первый взгляд кажется, будто о ненависти, как и любви, к родителям говорить не приходится - о прошлом Оберштайна мы не знаем совершенно ничего. И это подозрительно: в книжном цикле, где большинство названных по имени персонажей обладают каким-никаким, но прошлым (у некоторых оно описано подробно, у некоторых –обрисовано в нескольких словах), отсутствие прошлого у такого немаловажного персонажа, как Оберштайн, не может быть случайным. 

Всё, что у нас есть – мимоходом брошенная в разговоре с кайзером фраза: 

 

«Об утрате рода Оберштайнов никто не пожалеет, в отличие от династии Лоэнграммов» (Том 6)

 

Фраза краткая и не особенно содержательная, но очень характерная; она же – единственный источник, по которому можно сделать вывод, что отношения Оберштайна со своим родом далеки от идеальных. Или?..

По десятитомнику «Легенды…» можно проследить, как совершенствовалось писательское мастерство Танаки; в частности, это касается женских персонажей, и в особенности – Аннерозе, старшей сестры Райнхарда, которая и служит главным мотивом его миссии на протяжении всего цикла. Когда Аннерозе было пятнадцать, а Райнхарду, соответственно, десять, предыдущий кайзер выбрал её в свои наложницы и забрал во дворец. Это стало огромным ударом не только для родственных чувств Райнхарда, но и для последних крох его дворянской гордости, и поэтому Райнхард поклялся отомстить не только самому кайзеру, но и всей системе, которая делает возможным нечто, подобное тому, что произошло с Аннерозе.

Как мы уже знаем, предыдущий кайзер погибает, но в процессе гибнет (не без вмешательства Оберштайна) и лучший друг и соратник Райнхарда – Зигфрид Кирхайс; он был с детства влюблён в Аннерозе, и та разделяла его чувства, но ввиду очевидных препятствий не могла с ним быть. Узнав о смерти Кирхайса, Аннерозе сухо прощается с братом и удаляется на задворки Рейха доживать свои дни в уединении и относительном покое.

В пересказе, может быть, всё это звучит не так ужасно, но в первых томах цикла роль Аннерозе буквально сведена к макгаффину, который главные герои хотят заполучить, но не могут, иначе не было бы сюжета. Аннерозе полностью лишена внутреннего мира, невзирая на все ужасы, которые с ней происходят; и только в последних томах Танака исправляет, как может, это положение, приписывая Аннерозе следующую, довольно хитрую, мотивацию:

 

«- У Райнхарда никогда не было отца, - продолжала Аннерозе. Хильда понимала, разумеется, что это лишь метафора. Под «отцом» Аннерозе имела в виду отцовскую фигуру в формативном возрасте Райнхарда; отца, против которого он в детстве и юности мог бы бунтовать и кого в конечном итоге победил бы; силу, которая вырвала бы мальчика из-под влияния материнской фигуры и даровала бы ему психологическую независимость. Кровный отец Райнхарда на эту роль не годился.

Воплощением материнской фигуры для Райнхарда стала, конечно же, его сестра Аннерозе; но в детстве их разлучил совсем не кровный отец, как полагается, а кайзер Фридрих IV и тираническая мощь династии Голденбаумов – худшее воплощение отцовской фигуры, но не только для Райнхарда, а для всего человечества. 

Именно здесь зародилась его уникальная личность; сам кайзер этого не понимал, но свержение династии Голденбаумов стало для него заменой бунта против отца как необходимой части взросления. После этого борьба с могущественными врагами стала для него самоцелью и смыслом жизни. Войну Райнхард понимал, а любовь – нет, и поэтому Аннерозе, боясь за него, намеренно удалялась от брата, чтобы он не только гнался за её тенью, но и искал любовь в других источниках. Увы, она никогда не могла выразить это в словах и, частично из-за собственных запутанных отношений с Зигфридом Кирхайсом, вполне возможно, ранила брата словами, сказанными ему на прощание»

(Том 9)

 

Мотивация, как можно видеть, выдержана в духе вульгарного, упрощённого фрейдизма, и можно поспорить, насколько она убедительна; но, поверьте, даже это лучше того, что было в первых томах. И, что гораздо важнее для нас сейчас, она способна пролить свет не только на внутренний мир Райнхарда, но, косвенно, и на причины поступков Оберштайна.

Нет никаких причин полагать, что Оберштайн не переживал аналогичный фрейдистский бунт против собственных родителей и/или фигуры кайзера, и что в его случае такой бунт не вылился в более тотальную эмоцию, в стремление отомстить мирозданию в целом. Можно возразить, что нет никаких причин и приписывать Оберштайну мотивы другого персонажа, даже если этот персонаж тесно связан с ним сюжетом, целями и методами – но в этом-то всё и дело: Танака подобную мотивацию очень любит, и он использовал её как минимум для двух других персонажей – Ройенталя и Кессельринга. 

Все поступки Ройенталя, изначально принадлежавшего к числу соратников Райнхарда, восходят, по сути, к тому моменту во младенчестве, когда его попыталась убить собственная мать. Отсюда его презрение и недоверие к женщинам вместе с нежеланием заводить семью; отсюда внезапное решение вопреки здравому смыслу и принадлежности к штабу Райнхарда вступить в половую связь со второй женщиной, попытавшейся его, Ройенталя, убить – представительницей старого дворянства, т. е., противницей Ройенталя и его кайзера; отсюда решение оставить ребёнка, зачатого в результате этой связи. И – самое главное – отсюда постоянное, подсознательное и не очень, стремление Ройенталя к смерти, которое и подталкивает его принять брошенный Райнхардом полушутливый, полусерьёзный вызов свергнуть его, поднять восстание против кайзера и наконец погибнуть. 

Что касается Кессельринга, его главной мотивацией является желание отомстить своему отцу, Адриану Рубинскому, за то, что тот бросил его мать и его самого. Он не только стремится убить Рубинского, которым одержим, и завладеть его бизнесом и богатствами, но и спит с Доминикой, любовницей отца (да, доктор Фрейд бы определённо порадовался). Что интересно, Рубинский и сам догадывается о подобном законе межпоколенческих отношений, о чём свидетельствует этот диалог Адриана и Доминики:

 

«- Так что, Доминика? Хочешь родить мне ребёнка?

- Чтобы ты его убил? Нет уж, спасибо…

Глядя ей вслед…, Рубинский произнёс:

- Нет, Доминика. Чтобы он убил меня»

(Том 7)

 

Подводя итоги: нам ничего неизвестно об отношениях Оберштайна с родителями/старшим поколением. Но, поскольку автор даёт всем так или иначе бунтующим против существующего порядка персонажам очень похожий околофрейдистский мотив, предположение, что аналогичный мотив двигал Оберштайном в его собственном бунте против реальности, не является существенным погрешением против текста.

Вот мы и пришли к важнейшему, финальному пункту – отвержению реальности, бунту против неё и стремлению отомстить мирозданию. 

Насколько я могу судить о фандоме «Легенды…», в нём принято считать Оберштайна холодным, рассудительным, рациональным и лишённым эмоций; и, справедливости ради, внутри текста подобное отношение тоже озвучивается - как другими персонажами, так и рассказчиком:

 

«Веселье было Оберштайну совершенно чуждо; многие считали, что у него и вовсе не было чувства юмора» (Том 2)

«Если бы вместо Ленненкампа появился некто вроде хладнокровного и проницательного маршала фон Оберштайна, Ян бы и вовсе задохнулся под давлением его личности» (Том 6)

 

Тем более странно, что все поступки и слова Оберштайна, свидетелем которых читатель является, как будто противоречат подобной характеристике. При своём первом появлении в серии романов Оберштайн – иначе не скажешь – вываливает на Кирхайса свои обиды на основателя Рейха и эпатирует Зигфрида заявлением о своей генетической неполноценности:

 

«- Вы были ранены в битве?

- Нет, таким я родился. При Рудольфе Великом, меня бы схватили и ликвидировали согласно Закону об устранении генетически неполноценных.

Звук голоса Оберштайна сотрясал воздух, едва-едва достигая нижних пределов звука, но и этого хватило, чтобы Кирхайс невольно ахнул. Едва ли нужно объяснять, что любые критические замечания в адрес Рудольфа Великого могли повлечь за собой обвинения в оскорблении величества»

(Том 1)

 

(Реакция Кирхайса подразумевает, что обычно люди не признаются в подобных вещах не признаются, и, надо полагать, на то есть веская причина.)

 

При второй встрече с главными героями (в этой серии главных героев как бы нет, но для простоты можно назвать таковыми Райнхарда, Яна Вэнли и их друзей) Оберштайн произносит слово «ненавижу», и если первая сцена с его участием не убедила нас в его эмоциональности (зашкаливающей, сказала бы я), то это волшебное слово игнорировать уже нельзя:

 

«- Ваше Превосходительство, прошу вас, взгляните.

Райнхард смотрел, но ничего не говорил.

- Оба моих глаза – бионические; возможно, вице-адмирал Кирхайс уже говорил вам… Понимаете? – произнёс он. – Я ненавижу их всех – Рудольфа Великого, его потомков, всё, что они породили… династию Голденбаумов и сам Галактический Рейх.

- Громкие слова, - на миг молодой маршал почувствовал, будто задыхается…

- Галактический Рейх, то есть, династия Голденбаумов, должны быть уничтожены, - Оберштайн говорил тихо, и комната была звуконепроницаемой, но его голос гремел, точно раскаты весеннего грома, проснувшегося в другое время года. – Если бы я мог, то уничтожил бы их своими руками»

(Том 1)

 

(Чтобы продемонстрировать, как ведёт себя по-настоящему рациональный персонаж, попробуем сравнить Оберштайна… ну хотя бы с Хэри Селдоном из «Фонда» Азимова; тем более, что «Легенда…» весьма похожа на «Фонд», а Оберштайн отдалённо напоминает Селдона: оба – мрачноватые товарищи, чрезвычайно озабоченные судьбой своей галактической империи и склонные строить очень долгосрочные и сложносочинённые планы.

Вот первое появление Хэри Селдона в самой первой книге «Фонда»:

 

«А как вы думаете, какова вероятность полной гибели Империи через три столетия в числовом выражении?

— Я не знаю.

— Но вы наверняка знакомы с дифференциацией поля.

Гаал оказался в роли испытуемого. Селдон не предложил ему воспользоваться калькулятором. Молодой ученый стал лихорадочно считать в уме и почувствовал, что покрывается липким потом.

— Около 85 процентов? — предположил он.

— Неплохо, — ответил Селдон, выпятив нижнюю губу, — и все же недостаточно точно. В действительности этот показатель равен 92,5 %.

— Так вот почему вас называют Вороном! Но в журналах я никогда не читал ничего подобного.

— Разумеется, это ведь не для печати. Разве может Империя признаться в своей слабости? Это была всего лишь демонстрация возможностей психоистории. Но некоторые из полученных нами результатов стали достоянием аристократии.

— Ничего хорошего в этом нет.

— Я так не думаю, все ведь учтено.

— И поэтому за мной следят?

— Да, они изучают все, что имеет отношение к моему проекту.

— Вам угрожает опасность?

— О, да. Вероятность того, что меня казнят, составляет 1,7 %, но, разумеется, это не сможет помешать осуществить проект. Ничего не поделаешь, мы учли и это. Я надеюсь, мы все же увидимся завтра в Университете?

— В этом нет никакого сомнения, — сказал Гаал».

 

Вот второе:

 

«Это предсказание сделала математика. И я не оцениваю его с точки зрения морали. Лично у меня подобная перспектива вызывает чувство сожаления. Ведь даже если допустить, что Империя — явление негативное (а я этого не допускаю), то анархия, которая возникнет после ее падения, будет еще хуже. Мой Проект как раз и направлен на то, чтобы противостоять анархии. Однако Падение Империи, господа, — процесс колоссального-масштаба, и противодействовать ему не так уж легко. Он обусловлен усилением бюрократизма, ослаблением инициативы, формированием социальных групп, не желающих смешиваться между собой, запретом на любознательность, сотней факторов. И, как я уже говорил, этот процесс продолжается уже сотни лет, и масштабы его столь огромны, что остановить его не представляется возможным».

 

Вот это – воплощение сухого, холодного и бесстрастного рассудка. Думаю, разница между Селдоном и Оберштайном видна невооружённым глазом.)

 

Ненависть Оберштайна к Рейху и всем его жителям и проявлениям следует за министром из книги в книгу, до самого конца. Да, Оберштайн вместе с Райнхардом сражается, в том числе, и против Альянса – вечного врага Рейха – успешно помогая кайзеру его присоединить; но очень трудно не заметить, что самые яркие, запоминающиеся (как вне текста, так и внутри него) и драматичные злодеяния Оберштайна направлены на Рейх и его жителей. Тут и бомбардировка Вестерланда, и отдаление Райнхарда от Кирхайса, косвенно ведущее к смерти последнего, и особенно цепочка хитроумных махинаций, ведущих к смертям Ланга и Ленненкампа. Последние двое выставлены не только весьма неприятным, но и гордым, самоуверенным – порок, который часто встречается даже у относительно положительных военных Рейха, но который совершенно чужд Оберштайну. Причём после смерти Ленненкампа распоряжаться похоронами последнего поручают именно Оберштайну – и попробуйте только сказать, что он не предвидел и не рассчитывал на подобный драматически-ироничный поворот событий, более того – не получил от него своеобразного удовольствия.

Сейчас самый подходящий момент, чтобы вспомнить о другом персонаже с инвалидностью в «Легенде…» - кузене Хильды Генрихе фон Кюммеле. Этот юноша восемнадцати лет, с детства прикованный к постели из-за «врожденного расстройства метаболизма», страстно восхищается кайзером Райнхардом, но позже задумывает его убить из-за не менее страстной зависти и к нему, и к остальным здоровым. Эта страстная зависть/ненависть к остальным людям, которыми инвалидами не являются, на первый взгляд объединяет Генриха с Оберштайном.

 

«Генрих взглянул на дверь, пылая раздражением и ненавистью в адрес всех, кому посчастливилось иметь хорошее здоровье – и даже от этого устал так, что немедленно вынужден был перевести дух» (Том 3)

 

- говорят нам о Генрихе, а вот что мы слышим об Оберштайне (это вторая и последняя кроха информации о жизни министра до встречи с Райнхардом и компанией):

 

«Оберштайн и Шёнкопф никогда не виделись, хотя последний однажды за стаканом виски задумался, действительно ли это так:

- Помню, когда я ещё был ребёнком и подданным Рейха, мы с матушкой однажды оказались в городе, и мне навстречу шёл другой мальчишка с мрачным и озлобленным взглядом. Я показал тому язык, высунув как можно дальше. Теперь думаю, может, это он и был Оберштайн? Надо было кинуть в него тогда камнем.

- Подозреваю, тот мальчишка думает об этом случае так же, - ответил капитан Каспер Ринц, притягивая к себе альбом.

- Почему? – переспросил Шёнкопф.

- Как же - я и сам был подданным Рейха во чреве матери, - уклончиво произнёс юный офицер и начинающий художник, не ответив толком на вопрос» (Том 10)

 

(И снова: какая же знакомая эмоция звучит в обеих цитатах! И ретроспективное приписывание жертве всех грехов, которые она на тот момент в прошлом ещё не успела совершить («надо было кинуть в него камнем»), и возмущение даже не поступками, которые могут произойти из негативных эмоций, но самим фактом, что жертва смеет эти эмоции испытывать. «Да, мы живём нашей нормальной жизнью, но ведь он думает о нас плохие вещи, и нам от этого некомфортно!»)

 

Однако покушение Генриха на жизнь Райнхарда оборачивается полнейшим провалом, причём весьма комичным. Значит, что-то его отличает от Оберштайна?

Сам текст на этот счёт нам сообщает следующее:

 

«При других обстоятельствах Генрих умер бы во младенчестве. Единственная причина, по которой его жизнь продлили, заключалась в его происхождении из аристократической семьи среднего достатка. Подобные Генриху привилегированные индивиды могли либо принять подобное положение дел покорно и некритично, либо найти в нём богатую пищу для размышлений, в зависимости от посторонних факторов и характера конкретного человека. Пауль фон Оберштайн, от рождения нуждавшийся в искусственных глазах, выбрал второй вариант и решил ниспровергнуть систему, которую считал злом, но Генриху для подобного недоставало физической силы» (Том 3)

 

С другой стороны, сам Оберштайн утверждает: «Если бы я мог, то уничтожил бы Галактический Рейх собственными руками, но мне не хватает силы, хватки. Всё, на что я способен – посодействовать подъёму нового завоевателя» (Том 1), так что шут его разберёт. Попробуем поискать другие отличия.

Надо полагать, отличает их именно гордость Генриха, а ещё точнее – его одержимость своим дворянским статусом, а также древностью и благородством своего рода. Эта гордость является узами, которые привязывают Генриха к прошлому и окружающей реальности и не дают полностью её отвергнуть. В отличие от Оберштайна, который на вопрос Райнхарда о его роде лишь отмахивается: «Об утрате рода Оберштайнов никто не пожалеет». 

Танака посвящает немало времени описанию физической красоты и хорошей физической формы офицеров кайзера, Кирхайса, Хильды (с её «мальчишеской красотой») и, конечно же, самого Райнхарда. Маловероятно, чтобы Оберштайн не завидовал окружающим его генетически полноценным коллегам точно такой же страстной завистью, как юный Генрих; и, если предположить, что это действительно так, то все его поступки в отношении других, в первую очередь Кирхайса и Райнхарда, предстают в несколько другом свете. Без сомнения, рациональная сторона в них тоже была, но едва ли она являлась главным мотивом, побуждавшим Оберштайна поссорить Райнхарда с Кирхайсом; постепенно и методично разлучать Райнхарда со всеми близкими, всеми, к кому он мог бы привязаться; тщательно ограждать его от простых человеческих эмоций и их проявлений; и – самое главное - подталкивать Райнхарда всё дальше и дальше, навстречу новым достижениям и завоеваниям, поощряя тем самым развитие загадочной болезни кайзера, которая в результате переутомления его, в конечном итоге, и убьёт.

О нет, главным мотивом всех этих поступков была ненависть и зависть – зависть к красоте Райнхарда, его силе, юности и генетической полноценности.

В этом и заключается главная разница между Оберштайном и Генрих: Генрих хотел убить Райнхарда. Оберштайн это сделал.

 

 

Заключение

 

Несмотря на всю разницу между рассмотренными персонажами, их произведениями и авторами, кое-что их объединяет. Во-первых, Хенсли и Танака оба (каждый по-своему, демонстрируя существенные разницы культур, мировоззрений, исторических обстоятельств и творческих методов) так или иначе исследуют наследие и последствия Второй мировой войны. Хенсли, как и очень, очень многих американских интеллектуалов и литераторов той эпохи, занимал ряд мыслей, которые можно свести к одной идее: «А что, если теперь фашисты – это мы?». Что касается Танаки, он – японец, родившийся в 1952 году. Я не думаю, что со временем проблемы, занимавшие этих авторов, стали менее актуальны.

Во-вторых, оба рассматриваемых персонажа относятся к одному и тому же типу «невидимого» инвалида, который был описан в первой части эссе: Оберштайн вылечился от (точнее, компенсировал) свою инвалидность очень рано, а Рэндал Мур с немалой вероятностью вообще никогда её не имел – просто для непосвящённых его особенная природа выглядела со стороны, как инвалидность. Так или иначе, тот и другой способны, как минимум, самостоятельно передвигаться и демонстрируют сохранный интеллект – а это уже немало.

Оба персонажа также относятся к относительно привилегированным сословиям или классам, что даёт им финансовую стабильность, доступ к информации и свободное время, а значит - возможность для осмысления мира. Всё это, в сочетании с вышеперечисленными признаками опыта инвалидности, порождает ту самую пограничную сущность – «невидимого» инвалида – обладающую трансформационным потенциалом в обществе.

(Кроме того, оба персонажа – мужского пола, и вообще троп «злого, но гениального калеки» в большинстве случаев воплощается в мужских персонажах. У меня есть много мыслей по этому поводу, но здесь не место для их озвучивания, потому что иначе это эссе не закончится никогда.)

В-третьих, у обоих авторов персонажи с инвалидностью представляют собой… давайте честно – чудовищ. Нет, разумеется, на самом деле всё гораздо сложнее: Рэндал и Оберштайн совсем не лишены человеческих черт, и если они оба и чудовища, то в первую очередь благородные. Но слово «чудовище» из песни не выкинуть.

Однако и тут есть рациональное объяснение, и более того - оно не сводится к «предрассудкам», «негативным стереотипам» и «евгенике». Напротив, это объяснение очень человечное. Чтобы его найти, нам придётся вернуться к пункту об искусственно, насильственно поддерживаемой инвалидности и инфантилизации. 

Далеко не все инвалиды одинаково сильны духом, точно так же, как далеко не все здоровые люди одинаково сильны духом. Так или иначе, в большинстве случаев все душевные силы, что есть, расходуются на выживание. Но встречаются и те, у которых после всего этого остаётся, так сказать, излишек сил; и тогда этот излишек направляется на (вполне закономерное и справедливое с точки зрения индивида с инвалидностью) возмущение той самой насильственной инфантилизации и сопротивление ей. 

Поначалу окружающие подавляют это сопротивление мягкими методами – заговаривают протестующего, играют лазейками в социальных правилах, апеллируют к совести, к отсутствию у протестующего собственного достоинства, к тому, что подумают другие люди, к тому, что «сам ты не сможешь». Существует бесчисленное множество способов закрыть все двери перед человеком, фактически убить его, не шевельнув и пальцем, не повысив даже голоса. Тогда инвалид (частично из-за проблем с социализацией и непонимания норм поведения, частично просто от ярости) начинает прибегать к более радикальным методам. 

Тут-то его и объявляют чудовищем, испытывая радостное облегчение. Во-первых, люди всегда знали, что он чудовище, ещё до того, как он был чудовищем, потому что благодаря своему здравому и ясному уму они знали всё наперёд. Во-вторых, агрессия тех, кому её испытывать не положено, всегда злит больше всего. 

А в-третьих, большинство людей всегда боится силы в своём ближнем; а боятся они её, потому что сами слабы, но уверены, что в противном случае применяли бы свою силу во зло, а не для того, чтобы защищать слабых (истинное предназначение сильных людей). Соответственно, большинство ждёт от сильного меньшинства того же самого и, распознав сильного человека, стремится его забить, застыдить, сломать, сделать слабым.

А если вас уже объявили чудовищем, в принципе, сделать вы уже ничего не можете. Буквально – если про вас уже решили, что вы чудовище, совершенно любое ваше действие, даже самый мелкий проступок, даже косой взгляд или смех невпопад, будет оцениваться как доказательство вашей природы. Ничего удивительного, что некоторые в таких условиях предпочитают отринуть моральные ограничения полностью, зная, что выиграть в социальной игре уже не могут всё равно. 

Разумеется, деятельность чудовища, если оно сохраняет хотя бы каплю благородства, имеет и положительные стороны. Но эти положительные стороны уж тем более не оправдываются некой мистической сверхсилой, которую, по убеждениям некоторых, якобы дарует инвалидность, в особенности ментальная или психическая. Оправдываются они совершенно другим, а чем – описано выше; а болезнь не несёт ничего, кроме страданий для больного и окружающих.

Это эссе не планировалось как текст о «репрезентации», но, по-видимому, в конечном итоге им стало – во всяком случае, если понимать термин «репрезентация» как «отношение художественного вымысла и реальности». Едва ли стоит искать здесь рекомендаций, как написать персонажа с инвалидностью таким образом, чтобы он был симпатичным, мотивирующим, привлекательным с маркетинговой точки зрения и проповедовал более «хорошее отношение к лошадям», то есть, в данном случае, к людям с инвалидностью, в реальной жизни. Более того, могут найтись люди, которые решат, будто мой текст не только содержит, но и закрепляет вредные стереотипы о людях с инвалидностью, подыскивая им какое-то метафизическое почти обоснование. 

Вполне возможно, что так и есть, но это лишь побочный эффект текста, и ни один автор, плохой или хороший, не может нести ответственность за побочные эффекты своего текста. Моей же целью было показать, что стерео- и архетипы, какими бы оскорбительными или примитивными они не казались, имеют причины для существования, и эти причины могут оказаться неожиданно тонкими и даже, не побоюсь такого слова, гуманистическими.

В этом есть нечто занятное, на самом деле – взять клише «злой, но гениальный калека» («Он с детства был слаб, он познал униженья…»), которое прогрессивной общественностью считается в наше время устаревшим и оскорбительным; сказать «на самом деле всё совсем не так просто», разобрать и проанализировать это клише, собрать обратно и подвести итог: «на самом деле всё то же самое можно сказать гораздо проще и лаконичнее – словами “Калека был зол, но гениален”». Это занятно в том же смысле, в каком занятен обычай буддистов ваджраяны сначала долго сооружать сложнейшую мандалу из разноцветного песка, а потом разрушать её.

Возвращаясь к разговору о «репрезентации», или отражении в литературе опыта, который предположительно не был в ней отражён никогда, или был отражён неправильно, я нахожу, что зачастую эти разговоры ведутся, исходя из неверной точки зрения. Обычно вопрос ставится как «Можем ли мы, женщины/этнические или другие меньшинства/люди с инвалидностью/другое, писать о себе и своём опыте?», или как «Может ли Х, не относящийся к группе У, писать об У?». Вопросы эти, по-моему, совершенно бессмысленны, потому что ответ на них, если рассуждать по-хорошему, может быть только один: «Может, если знает хотя бы одну систему письменности». Возможно, имеет больше смысла задавать вопросы вроде «Может ли Х/мы, У, писать об опыте У хорошо?» или – совсем уж циничный, но очень верный и, чего греха таить, максимально насущный для авторов вопрос – «Как наше письмо будет распространяться, скольких людей оно достигнет, и возможно ли получить за него какое-либо вознаграждение?». Но «хорошо» - понятие относительное, и при попытке его определить мы неизбежно уйдем в совершенно другие литературоведческие дискуссии; а второй вопрос и вовсе не имеет непосредственного отношения к литературе.

На мой взгляд, стоит задавать совершенно другой вопрос: «Как описывать опыт женщин/людей с инвалидностью/меньшинств так, чтобы вывести его на метафизический уровень и сделать релевантным для всех остальных?» В конце концов, один из моих любимых принципов, которым я и в реальной жизни стараюсь по возможности руководствоваться - если хочешь привлечь к чему-то внимание, сделай это проблемой важных людей. 

Этот вопрос кажется мне максимально важным для искусства сегодня, и я надеюсь, что это эссе хотя бы на шаг приблизило его решение.

 

 (9 марта 2023 г.)


(Полная и оригинальная версия текста доступна здесь: https://leavingdeadlands.blogspot.com/2023/05/blog-post.html)

 







Я и моя Тень

Читать далее
Самообслуживание часть 3

Читать далее
Звезда


Читать далее

Автор поста
Почему я {user-xf-profit}
Создан 16-05-2023, 20:15


547


0

Рандомный пост


  Нырнуть в портал!  

Популярное



ОММЕНТАРИИ






Добавление комментария


Наверх