Предисловие

 
Идея этого текста сформировалась, когда я уже заканчивала работать над «Покидая гиблые земли»; в принципе, он даже укладывается в концепцию книги, но я решила сначала закончить её, а потом начать работу над этим эссе. Не могу сказать точно, почему; наверное, я просто не смогла найти место для нового текста среди уже задуманных для «Гиблых земель» эссе. Дело в том, что при замысле той книги у меня одновременно возникли в голове не только главные идеи для каждого отдельного текста, но и порядок их расположения, и нарушать или менять его мне не хотелось. Одним словом, пусть этот текст существует отдельно.
Я собираюсь говорить об общественной значимости (салиентности) инвалидности и об отражении этой значимости в политической фантастике, точнее – в двух конкретных и очень разных фантастических произведениях. Текст разделён на две части: в первой я высказываю некоторые свои общие соображения на вышеуказанную тему; во второй части я анализирую образы инвалидов из двух фантастических произведений – Рэндала Мура из «Лорд Рэнди, мой сын» Джо Л. Хенсли и Пауля фон Оберштайна (а также немного Генриха фон Кюммеля) из «Легенды о героях Галактики» Танаки Ёсики. Возможно, в ходе чтения вам покажется, будто то, что я несу в первой части, не имеет никакого отношения к фантастической литературе, но поверьте, это не так: рано или поздно всё сказанное будет приведено к общему знаменателю. С другой стороны, людям, больше заинтересованным в фантастиковедении, чем в моих отвлечённых размышлениях, ничто не мешает сразу перейти ко второй части – в её начале я всё равно перечислю вкратце основные тезисы, изложенные в первом разделе
Чего совершенно точно не стоит ожидать от этого текста, так это объективного и всеобъемлющего филологического исследования о «теме X в фантастической литературе эпохи Y в стране Z», или как там принято это формулировать. Я совершенно не претендую ни на объективность, ни на всеохватность – это глубоко субъективный текст; основанный на моих глубоко субъективных рассуждениях. Просто я очень люблю литературу вообще и фантастику/фэнтези/смежные жанры в частности, и, увидев отражение важной для меня темы в двух разных и почти никак не связанных друг с другом произведениях, я решила, что эти произведения заслуживают того, чтобы их проанализировать, каким бы односторонним и субъективным мой анализ не был.
Собственно, на этом всё.
 

Часть I

 
На (сугубо умозрительный) вопрос «Представляют ли люди с инвалидностью политическую или общественную силу?» мне пришлось бы ответить: «Нет». «Инвалидность» - это очень широкое понятие, и она бывает очень разной; далеко не все люди с «инвалидностью» обладают сохранным интеллектом; те, что обладают им, слишком заняты вопросами выживания и приспособления, чтобы объединяться друг с другом ради чего бы то ни было. Однако на вопрос «является ли инвалидность политически и общественно значимой?» я отвечу: «Да».
Говорить о людях с инвалидностью как о некоем монолите – как будто они все одинаковые – действительно нельзя… когда мы рассматриваем инвалидность как медицинский факт. Однако помимо медицинских фактов есть и социальная реальность, и в ней понятие инвалидности приобретает очень интересное преломление. Дело в том, что инвалидность как явление слишком тесно связана с некоторыми жизненно важными для любого общества проблемами. 
Некоторые из этих проблем самоочевидны – они придут на ум любому, кто прочтёт эти строки и немного поразмыслит. Например, проблема зависимости членов общества друг от друга; или проблема деления членов общества на чистых и нечистых, на тех, кто вызывает отвращение, и тех, кто это отвращение испытывает. 
Инвалиды всех видов в массе своей – действительно обуза, как для близких и опекунов, так и для общества в целом. Зачастую их можно социализировать и пристроить к какой-никакой деятельности, но это требует очень больших затрат и усилий, на которые не каждый человек и не каждое общество готовы, и даже тогда вложенные усилия не всегда оправдываются. Поэтому настоящих инвалидов никто не любит – они напоминают нам не только о том, как ужасно зависеть от других, но и о том, что каждый может перейти в разряд зависимых и бесполезных либо в результате тяжелой травмы, либо в результате естественного процесса старения и дряхления, либо… этот человек и так бесполезен, но, поскольку он относительно здоров и молод и умеем маскировать свою бесполезность удачно подобранными формулировками и имитацией бурной деятельности, ему это пока прощают – но только пока.
Общество в целом не очень добро к тем, кого считает бесполезными для себя; понятно, что инвалидов никто не любит, но выразить им эту нелюбовь так, чтобы они прочувствовали, бывает затруднительно. Иногда потому, что они буквально неспособны понять вас ввиду ментальной или психической инвалидности; иногда потому, что им просто всё равно, да они и сами к вам относятся так же.
В таком случае возникает необходимость найти (или изобрести) такую категорию людей, которые являлись бы подходящей целью для вашей направленной на инвалидов ненависти и при этом были бы способны вас понять. Для этой цели идеально подходят либо люди с «невидимой» инвалидностью (например, нарколепсией), либо люди, имевшие очень серьёзные и близкие к инвалидности проблемы со здоровьем в раннем возрасте, но со временем почти или полностью вылечившиеся (да, бывает и такое). 
В любом случае, у таких людей обязательно должен оставаться сохранным интеллект. И он почти наверняка будет выше среднестатистического, потому что инвалиды такого рода очень быстро понимают, что интеллект, мышление, вымысел, хитрость, сбор информации, в общем – любая мыслительная деятельность есть их единственное спасение как от опекунов и остального мира, так и от самих себя. 
Таких людей опекуны - старшие родственники и представители старшего поколения в целом - старшие всячески привязывают к себе, воспитывая в них осознание своей низости («нечистоты», если угодно), чувство вины и чувство собственной несамостоятельности. Инвалиды подобного гибридного, пограничного, «невидимого» типа являются возможностью для семьи и всего общества получить, с одной стороны, выход для своей агрессии, с другой стороны – вполне полноценного или более, чем полноценного, работника и человека, не ощущающего себя таковым и поэтому не требующего ни прав, ни вознаграждения.
Я пишу, опираясь в первую очередь на свой опыт человека женского пола, жившего в центральной, нестоличной России преимущественно в нулевых, десятых и двадцатых годах двадцать первого века. Однако человеческая история знает примеры, когда инвалидов сознательно воспитывали из вполне здоровых людей. Это случалось у определённых социальных групп в разных культурах и в разные эпохи, но самым ярким примером является, пожалуй, викторианская Англия. Женщины среднего класса и аристократии, как известно, считались инвалидами по определению – к ним относились как к детям-переросткам, милым, но неполноценным и несамостоятельным существам. Разумеется, это совершенно не соответствовало истине, и все знали, что это не соответствует истине: не только женщины высших сословий в Англии были обычными людьми, такими же, как и все другие, у них были и официальные и вполне серьёзные обязанности по управлению домашним хозяйством. Всё это совершенно не мешало считать их неполноценными.
Однако у викторианских женщин высшего и среднего класса было одно волшебное слово, служившее неотразимым аргументом, и это слово было, собственно, invalid. Если женщине нездоровилось, или она могла убедить других в том, что ей нездоровится, и, следовательно, она invalid, у неё появлялся железный повод, с одной стороны, побыть хоть немного одной и полежать в тишине и покое, а с другой – привлечь внимание других и заставить их суетиться вокруг себя, а не наоборот, как это обычно бывало. В первую очередь этими другими, конечно же, были другие женщины – либо приживалки, либо дочери и другие родственницы, которых, за неимением других занятий и способов самореализации и общения, необходимо было дисциплинировать и удерживать возле себя.
От упоминания дочерей и прочих родственниц самое время сейчас перейти к другому, менее очевидному аспекту социума, который инвалидность затрагивает самим своим существованием. Этот аспект – проблема «отцов и детей», то есть, проблема отношений между поколениями. 
В одном из предыдущих текстов («Об “умной девочке”…») я писала о причинах вечной и взаимной ненависти между поколениями; если вкратце, эти причины заключаются в том, что старшее поколение видит в младшем напоминание о собственной неминуемой смертит, и младшие видят в старших напоминание о том же самом. Разумеется, они правы, ведь единственная причина, по которой одно поколение сменяется другим, именно в том, что каждое поколение рано или поздно вымрет.
Межпоколенческая ненависть проявляется во всём и на всех уровнях, но тот аспект этой ненависти, который интересует нас сейчас – события, которые начинаются после того, как старшее поколение, собственно, вымирает.
А начинается после этого то, что младшие начинают изо всех сил изображать бурную любовь к ныне покойным старшим, их ценностям, их миру и жизненному укладу (вне зависимости от того, существовал ли этот уклад когда-либо вообще, а если и существовал, то в том ли виде, в котором его оплакивают). Бурные слёзы по поводу гибели старших на первый взгляд никак не совместимы с неуважением, которые младшие проявляли перед старшими в собственной юности и молодости; с характерными для юного возраста бунтом против старших и отвержением их ценностей. Более того, иногда верно обратное – чем сильнее младшие в своё время отвергали старших, тем яростнее они начинают горевать по старшим позже, когда старшие умерли, а сами младшие уже не молоды. На первый взгляд эта ситуация выглядит абсурдной, но только на первый взгляд.
К созданию этого видимого абсурда причастны несколько факторов. Во-первых, это банальная трусость, а если точнее – неумение посмотреть в глаза реальности и признать собственные желания. В сказках (обычно авторских и более современных) нередко встречается мотив ребёнка, загадавшего желание «чтобы родителей/взрослых в целом/братишки или сестрёнки больше не было», а потом испугавшегося собственных желаний, когда они сбылись. В реальности рано или поздно происходит то же самое, и, в отличие от сказок (в которых герои зачастую осознают неправильность собственного желания, исправляют ошибки, и всё заканчивается хэппи-эндом), во-первых, смерть «взрослых» никак нельзя обратить вспять, а во-вторых, и не особенно нужно, потому что это часть естественного порядка вещей, как и сами «плохие» желания детей – только вот от желаний их смерть, которая так или иначе, рано или поздно бы наступила, не зависит никак.
 
(Случаи, когда младшие убивают старших непосредственно и собственными руками, мы здесь не рассматриваем. Вот случаи, когда младшие долго, долго сводят старших в могилу, делая невинное лицо и оставаясь как бы ни причём (постоянно находят отговорки, чтобы о них не заботиться, уезжают за тридевять земель «в погоне за мечтой» или «чтобы построить карьеру, ну мам, ты же сама всегда говорила…», препоручают заботу о них заведомо неспособным к этому лицам…), уже ближе к тем феноменам, что нас интересуют. Но, в сущности, см. выше – если старшие сумели до такой степени настроить против себя своих младших, чужих любого возраста они настроят против себя ещё быстрее, а значит, старшие были бы в такой же опасности и имели бы такой же риск погибнуть, если бы младшие не прилагали никаких усилий к их уничтожению. 
Вообще же гораздо чаще можно видеть нечто противоположное – когда младшие постоянно жалуются, как старшие тянут из них жизнь, и при этом не только продолжают общение со старшими и помощь им, но делают это совершенно добровольно и даже сами проявляют инициативу – зовут родителей переехать поближе к себе, оплачивают их лечение, ремонт и прочие расходы и т. п. После смерти старших это противоречие лишь усиливается.)
 
Таким образом, первый фактор – страх перед собственными желаниями и неумение принять на себя ответственность за них. Второй фактор – без сомнения, фрейдистская почти жажда слияния со своими родителями, жажда их любви и признания, которая находит извращённый выход только после их смерти: ведь когда человек мёртв, про него можно придумывать всё, что угодно. Можно, например, придумать, что на самом деле он был замечательным и любил тебя больше всего и всех на свете. О да – теперь у тебя наконец-то есть возможность сделать то, что ты не могла сделать всю его жизнь – заставить его полюбить тебя. Теперь, в царстве твоих фантазий, внутри твоего собственного безумия, твой родитель полностью беззащитен перед тобой. Лепи из него всё, что пожелаешь.
И третий фактор – разумеется, чувство вины. Этот фактор, проистекающий из первых двух, является наиболее политически и экономически значимым из всех трёх, потому что чувство вины растёт из невыполнимого желания, а невыполнимые желания - хлеб с маслом политиков и крупных бизнесменов, то есть, тех самых людей, которые правят миром; и чем более невыполнимо желание, тем дольше можно его продавать людям.
Чувство вины, по сути, происходит из желания повернуть время вспять. Может быть (шепчет тоненький, назойливый внутренний голос), если бы мы вели себя хорошо, если бы мы повели себя как-то иначе тогда, если бы сделали то и это по-другому – если бы проявляли чуть больше энтузиазма, пока наши родители имели нас – наше желание их уничтожить не сбылось бы, и всё было бы хорошо, и мы остались бы невинными, с чистенькими ручками. А если здравый смысл возражает, что жизнь – не сказка, тем хуже для здравого смысла. 
Именно поэтому мы видим, как люди, в юности и детстве всячески отвергавшие культуру своих родителей, в старшем возрасте внезапно загораются патриотизмом/национализмом/ностальгией по песням и фильмам, которые терпеть не могли в то время, когда эти песни и фильмы были в моде. Поэтому звёзды, строившие всю свою карьеру на эпатаже, после смерти родителей внезапно становятся завзятыми консерваторами (самый яркий и относительно новый пример – Деро Гой из Oomph!). 
В случае представителей этнических меньшинств и особенно в случае полукровок эта ностальгия выражается в форме яростного шовинизма - как «обратного», т. е., шовинизма меньшинства (в случае полукровок и меньшинств), так и обычного шовинизма титульной нации (в случае полукровок). Не удивлюсь, если узнаю когда-нибудь, что одна громко ненавидевшая своего отца девушка, с которой мне приходилось учиться, с возрастом либо осталась любительницей белой расы; либо, напротив, начала носить хиджаб и проч.; либо нашла способ совместить то и другое. Вероятность каждого из трёх вариантов, по моим оценкам, примерно одинакова. 
Не то чтобы младшее поколение не осознавало всего этого змеиного клубка чувств и мотиваций (о, многие из них всё это прекрасно осознают), но оно не хочет над ними задумываться и вместо этого хоронит этих змей под каменной грудой шатких рационализаций. Поэтому политики и бизнесмены успешно продают людям их собственное чувство вины перед прошлым. Купите наши товары и услуги и снова станьте молодыми. Проголосуйте за нас и верните возвышенную культуру предков и её благородный уклад. И люди покупают, и голосуют, добровольно ломая своё и чужое настоящее и будущее
 
(В своём эпохальном исследовании «Метаморфозы научной фантастики» Дарко Сувин отмечает, что в домодерновые эпохи метафорой для познания в искусстве служило физическое путешествие – перемещение из точки А в точку Б в пространстве. С наступлением модерна на смену этой метафоре пришла новая - путешествие из пространства переместилось во время, причем в будущее. 
Сувин связывает это с началом капитализма, для которого жизненно необходимо вести счёт совершенно всему, в том числе времени, которое стало деньгами совершенно буквально, ну и немного с географическими открытиями и империалистическими завоеваниями. Действительно, когда флаг одной империи развевается над половиной планеты, львиная доля остальных земель разобрана несколькими империями поменьше, и с каждым днём появляются новые транспортные средства и совершенствуются старые, путешествие перестаёт казаться неким откровением и становится обыденностью.
Мысль небезынтересная и полезная, но Сувин делает особенное ударение на том, что фантастика и протофантастика эпохи модерна смотрит всегда и только в будущее; о прошлом исследователь ничего не говорит. Если рассуждать с точки зрения выгоды, то продавать прошлое бесконечно полезнее, чем продавать будущее. В наше время принято жаловаться на эксплуатацию ностальгии в поп-культуре – обилие ремейков, вездесущая эксплуатация эстетики восьмидесятых, а теперь и девяностых с нулевыми… - но началось это гораздо раньше. Книга Сувина вышла в 1979 году; мне трудно судить, как обстояли дела тогда, но в следующее десятилетие – как раз в 80-е – продажа ностальгии уже пойдёт полным ходом: в Северной Америке начнут открываться заведения общепита, стилизованные под дайнеры 50-х, молодёжь начнёт скучать по музыке 60-х, и т.д.)
 
В разговоре о юношеском бунте и сожалении о его последствиях всегда (по крайней мере, у автора этих строк) возникает один и тот же вопрос: а почему вы, собственно, это делали? Неужели было так трудно не бунтовать? Неужели было так трудно проглотить слова возражения? Неужели было так трудно давиться своим мнением, своим негодованием, своей ненавистью? Неужели было так невозможно делать, что говорят, молчать, когда надо, изображать любовь, когда требуют, не лезть со своими соплями и обнимашками, когда не просят? Неужели так невыносимо сложно каждый день отрезать от себя по куску, жить ради семьи, ничего не хотеть, ни к чему не стремиться, не выполнять приказов мамы, когда она тебе это приказывает? Неужели так тяжело каждый день убивать свою личность, стирать до основания своё Я и терпеть, терпеть, терпеть, терпеть, терпеть, терпеть, терпеть?
Вопросы, конечно, риторические. Да, сложно. И любой, у кого есть выбор не терпеть, не будет терпеть. Но есть и та категория молодёжи, у которой выбора нет. К этой категории принадлежат и… да, совершенно правильно – люди с инвалидностью. (Видите? Мы никуда не уходили от предмета нашего эссе.)
У молодёжи, имеющей инвалидность (в том числе невидимую), нет выбора, бунтовать или не бунтовать против своих родителей или старших. Они никуда от старших не денутся, ни физически, ни ментально. Бунтовать бессмысленно, более того – преступно и низко, потому что они старшим всем обязаны. Даже если эта мысль не вполне соответствует реальности, она внедрена в сознание инвалида так же прочно, как сознание того, что 2х2=4; с самых первых дней своей инвалидности он приучен к мысли, что малейшее несогласие со старшими, от которых инвалид зависит, хуже всех грехов и преступлений, вместе взятых. 
Поэтому инвалид остаётся со своей естественной ненавистью к старшим один на один, без какой-либо возможности сублимировать её в бессмысленный по определению подростковый бунт. Он вынужден жить с бродящей внутри ненавистью и одновременно подчиняться; искать способ не выполнять маминых приказов, когда она прнказывает
Именно поэтому инвалиды знают, что фантазии других выросших детей «а может быть, всё могло быть иначе» несбыточные; в отличие от других, у инвалидов было предостаточно времени и возможностей, чтобы перепробовать самые разные стратегии и подходы к своим старшим – и предостаточно времени и возможностей, чтобы убедиться, что иначе никогда не будет. Ненависть старших к младшим безусловна и не зависит от поведения младших (об этом я тоже говорила подробнее в своём эссе «Об умной девочке…»). Зная об этом, инвалид имеет гораздо большую вероятность порвать со своим прошлым, как индивидуальным, так и коллективным (предыдущими поколениями, историей, национальными традициями, культурными и моральными нормами и условностями), окончательно, без цикла ссор и возвращений, без слёз и истерик в духе «я ненавижу мамочку, но так хочу, чтобы она была со мной».
Всё это делает инвалида естественным врагом тех, кто делом своей жизни определил продажу простым смертным всевозможных иллюзий, в частности – иллюзии возвращения в прошлое; более того, это делает его инвалидность потенциально преобразующей силой.