Глава XXXII. “О войнах”

Наступило 10 июня 1666 года – тот самый день, когда в таверне на Тайберн у архидьякона должна была состояться договоренная с Адамом Дэве встреча, однако прибыв в назначенное место вовремя, констебля Люциус там не застал. Впрочем, и уходить, убедившись в отсутствии собеседника, он не торопился: заведения подобные таверне на Тайберн, как известно, всегда были рассадником всевозможных слухов, и архидьякон, располагая обилием свободного времени и надеждой услышать что-нибудь важное или хотя бы просто интересное, решил остаться. И не пожалел. После нескольких минут разговоров о том, что ему было известнее, чем любому из здесь находившихся, - то есть о чудесном исцелении Ребекки и Теодора Эклипсов, - в таверне произошло событие весьма неожиданное для всех, кто в ней находился.
Эту жалкую забегаловку, дабы передохнуть и, как он выразился: “на ходу промочить горло”, посетил курьер, одетый в ливрею цветов самого принца Джеймса. Весь в пыли, грязи, с окровавленными шпорами, усталый и запыхавшийся, он мог быть послан только с известиями о битве с голландцами, и потому, был тут же атакован посыпавшимися со всех сторон расспросами посетителей.
Подробностей посыльный его высочества сообщить не успел, так как очень торопился доставить доклады принца королю, пребывавшему тем временем в одной из своих загородных резиденции, - в Гемптон-корте, - но о том, что в продлившемся целых четыре дня упорном морском сражении английский флот потерпел поражение, он, все же, сказал несколько слов. Чего неприхотливой публике сего заведения оказалось вполне достаточно для того, чтобы сразу по уходу курьера громко удариться в критику правительства, адмиралтейства и даже поколения молодых солдат и моряков, которые: “ноныче идут на войну погибать, а не сражаться”.
Дошло до того, что посетители постарше принялись вспоминать давно усопших (хоть и не самых великих) монархов, минувшие (а иногда и вовсе не происходившие) битвы и былые (порой сомнительные) победы. А потом, устав врать и сочинять друг другу байки, стали просить какого-то, явно авторитетного здесь по части рассказов, старичка с хитрыми глазами и густой квадратной бородкой поведать им какую-нибудь историю.
- Расскажу, расскажу, - ворчливо согласился, заставивший некоторое время себя горячо уговаривать, старик. – Куда от вас денешься? Вы ж меня без гарнира съедите, коль не стану.
И отхлебнув из высокой кружки знатный глоток пенистого напитка, начал свою повесть.
***
“Давным-давно и далеко не в наших краях, два могучих государства затеяли между собою войну. Надолго она затянулась, успех в ней сопутствовал то одной, то другой стороне, и в обеих странах, как водится, были свои герои этим успехам поболее других способствовавшие. Так вот один из таких героев, участвуя в тяжелых сражениях и рискуя своей жизнью в бессчетном множестве смертельных битв, заслужил себе множество почетных наград и великую, на всю страну, боевую славу, но… случилось так, что однажды он был ранен. Командование отправило достойного вояку на лечение в тыл, где он и провел несколько месяцев, а выздоровев, получил новую, еще более серьезную, рану: он узнал, что сын его застрелен, а жена умерла самой страшной из всех возможных смертей – от голода.
Герой, будучи абсолютно уверен, что с его семьей не могло произойти подобного несчастья, отправился в родной город, но, к сожалению, слухи оказались правдой: его сын был убит шайкой разбойников, вскоре после этого отпущенных городскими властями за деньги у его же сына украденные; а жена погибла от того, что мэр решил прекратить ей выплату ренты и пенсиона после того, как прошел слух о геройской смерти ее мужа. Тогда же был продан его дом со всеми владениями, и получилось так, что у Героя, кровью своей отстаивающего отечество, не осталось в нём уже никого и ничего.
Разбитый горем отправился он с жалобой в столицу своей страны, но на протяжении всего пути встречал лишь нищету и разруху подобную тем, что видел в родном городе.
“И ладно бы”, - думал он, - “причиной этому была война, но ведь нету здесь о ней даже и намека. Повинны во всем сидящие в тылу власти, для которых война стала хорошим предлогом к грабежу того самого народа, который мы стараемся защитить, сражаясь на фронте”.
И оказался прав, потому как столицу застал раздираемую теми же бедствиями, что и провинции.
Так, ни разу ни дрогнувший перед внешним врагом, Герой пошатнулся от коварного удара настигшего его изнутри собственной страны и, отчаявшись найти справедливость на родине, сделал то, чему еще до ранения предпочел бы смерть – перешел на сторону противника.
Однако воевать против своего народа Герой не стал: используя силы чужой страны, он делал лишь то, что могло открыть глаза его сограждан на творимые правительством бесчинства. Он срывал поставки оружия и боеприпасов, перехватывал обозы с провиантом и курьеров с приказами, подменял дипломатические сообщения и разведданные о дислокациях войск так, что ни одна битва не могла состояться. И наконец, его действия принесли плоды: войска, лишенные всего необходимого для продвижения вперед, стали оглядываться назад, они увидели, что их страна пришла в упадок, что семьи солдат и офицеров пребывают в нищете рядом с паразитирующими на них чиновниками… и ужаснулись.
Тогда на родине героя поднялось восстание, былое правительство свергли, а новое, отказавшись от войны, вновь направило страну к процветанию. Власти же чужого государства, обрадовавшись долгожданному миру, предложили Герою любую награду, какую он только попросит, но тот пожелал вернуться в свое отечество, а там, со всеми своими документами, дневниками и записями, сдался в руки правосудия.
- Сегодня мы должны казнить вас за предательство родины, - сказали ему, - но когда-нибудь эти документы послужат вашим оправданием в истории, перед потомками.
- Сожгите их, - ответил тогда Герой. – Ибо я молю Бога, чтобы потомкам не довелось узнать времен, когда предатели творят историю”.
***
- А я говорю: ну их эти войны к черту! – проговорил кто-то после того, как рассказ был закончен. – И давайте выпьем за то, чтобы нашу с вами историю, творили простые люди.
Люциус, словно бы поддерживая этот своеобразный тост, воздел кверху руку с бокалом вина, затем выпил его содержимое, да так и не дождавшись констебля Дэве, покинул таверну.

Глава XXXIII. “Кристофер”

Следующие несколько дней архидьякон, возлагавший на сведения которые должен был доставить ему констебль Дэве большие надежды, и будучи если не обманутым в своих ожиданиях, то вынужденным эти ожидания продлить, как мог коротал время в Соборе святого Павла. Однако, несмотря на то, что храм повсюду внутри и со всех сторон снаружи оброс строительными лесами, и в нем с утра до вечера только и слышалось, что шум реставрационных работ да своеобразная ругань занятых в них строителей, скучно Люциусу не было. Больше того, в нередких перепалках, случавшихся между руководившим рабочими Кристофером Реном и неустанно наблюдавшим за реставрацией епископом, архидьякону удавалось извлекать кое-что для себя полезное.
- Я вижу вам не по нраву заниматься реставрацией Собора, господин Рен, - заметил однажды архитектору епископ.
И у него были поводы для недовольства: работа не спорилась, реставрация протекала очень медленно и, как ни странно, именно в тех местах, на которые епископ просил обратить возможно большее внимание, неторопливость рабочих была особенно заметной. За последние пару дней они, если и пускали в ход штабеля древесины, кирпич и мешки со штукатуркой, так разве только для того, чтобы обустроить во дворе Собора костровища и удобные для себя сиденья.
- Реставрация – это противление подгнившему строению устремиться во прах, - с некоторым раздражением проворчал в ответ епископу Рен. – И будь моя воля, я бы не мешал, а наоборот помог ему в этом. Я бы спалил храм дотла, а на пепелище возвел более грандиозное, нежели прежде, здание. Но… - он, ехидно усмехнувшись, взглянул на собеседника, - здорово, что мое решение ничего для вас не значит, верно?
- Так вот оно что! – наконец понял всё епископ. – Вы злитесь на меня за то, что я не дал вам отплыть с флотом на войну – за то, что я, возможно, спас вам жизнь!
- Нет! – опустив глаза и немного тише, чем прежде, возразил почувствовавший упрек Рен. – За то, что вы позволили себе принять решение за меня.
Епископ пожал плечами.
- Судя по результату, иногда бывает полезно предоставить выбирать за себя другим.
- И все же это неправильно, - пробормотал, несогласно мотая головой, архитектор, - несправедливо…
- Но порой к лучшему, - сурово отрезал прелат. – Вы, в отличие от тех пяти тысяч несчастных, коим удалось вступить в наш “непобедимый” флот, хотя бы живы, а в отличие от еще двух с половиной тысяч “счастливцев” попавших в плен к голландцам – свободны.
Кристофер Рен молчал и не поднимал на епископа глаз, будучи нещадно раздавлен этим аргументом, а прелат, как оказалось, еще не закончил:
- Во многом благодаря тому, что в свое время я воспротивился вашему решению пополнить собой английский флот, вы сегодня имеете возможность заниматься реставрацией Собора святого Павла, - жестко сказал он, а потом, тоном коему прекословить было невозможно, добавил: - и я буду вам премного обязан, если именно этим вы и изволите заняться.
Поставив, таким образом, на место, своенравного архитектора, епископ оставил его во дворе одного, а сам удалился вглубь Собора, где и был остановлен не упустившим ни слова из этого разговора архидьяконом.
- Ваше преосвященство, - выходя из-под арочной тени, тихим голосом обратился Люсьен к прелату. – Я слышал, как вы с господином Реном говорили о выборе… - он на мгновение замялся, как бы пребывая в нерешительности, а потом продолжил, - …точнее о чьём-то чуждом нам выборе, порой определяющем нашу дальнейшую судьбу.
Епископ удивился явному замешательству на лице и в голосе архидьякона.
- Да, - коротко подтвердил он, выжидающе глядя на собеседника, - это так.
- То же самое мне недавно говорил Мортимер, - сказал Люсьен, этим именем поясняя епископу свое смущение. – А теперь я вдруг вспомнил, что и в христианстве есть нечто подобное – крещение младенцев.
Прелат, чело которого омрачилось при упоминании о главе “Отверженных”, услыхав вторую часть слов архидьякона, напротив, просветлел.
- Именно! – облегченно выдохнул он, надеясь легко справиться (как он подумал) с зароненными в архидьякона сектантом сомнениями. – И это делается для того, чтобы спасти души тех детей, которые могут погибнуть до того, как им доведется сделать свой выбор осознанно.
- Но подумайте, - возразил Люциус, - ведь этот Мортимер Култ и… неизвестный убийца – христиане! Неужели они, как и все мы, достойны прощения?
Епископ вновь нахмурился.
- Ну вот, - недовольно проговорил он, - сначала ты проявляешь неуверенность в правильности крещения младенцев, а потом ставишь под сомнение идею о христианском всепрощении…
- Так может система, коль уж в ней возможны такие ошибки, и правда не идеальна? – спросил архидьякон.
- А никто и не утверждал обратного, - улыбаясь, отозвался епископ. – Не зря, главным в религии всегда было понятие веры.
- Но во что верить, если даже выбор за нас порой делают другие? – не сдавался Люсьен.
Епископ жестом старшего друга возложил руку на плечо архидьякона и, доверительно заглянув ему в глаза, ответил:
- В то, что их выбор был к лучшему для тебя. В то, что твой выбор обернется к лучшему для них. В то, что однажды наступит такой ответственный момент, когда все получат возможность выбирать непосредственно каждый за себя и даже тогда! сделают выбор в угоду не себе, а другим.
***
Со времени несостоявшейся встречи с Адамом Дэве прошла уже целая неделя, а Люциус все не решался надолго покидать Собор святого Павла, справедливо полагая, что если констеблю нужно будет найти его, то первым делом он наведается именно сюда.
Так оно и случилось. Разве только искал священника не сам Дэве, а отправленный им курьер с адресованным Люциусу толстым конвертом, в коем оказалось без малого три письма, причем лишь одно из них от констебля. Взглянув же на имена отправителя и адресатов двух других посланий и, главное, на место их отправки, архидьякон ощутил, как на лбу у него от сильного волнения выступила испарина: отправителем был Кристофер, адресатами значились Люциус Флам и Жанна Обклэр, а местом отправки – Дувр.
Название портового города, из которого в конце мая отплыла на войну основная масса кораблей английского флота, потерпевшего в итоге поражение, сразу насторожила Люциуса. Однако, не желая поддаваться нахлынувшим на него дурным подозрениям, архидьякон отложил письма Кристофера в сторону и вскрыл печать на послании констебля.
Дувр, 15 июня
Здравствуйте, господин Флам! Прошу прощения за то, что не смог явиться на назначенную с вами встречу и даже написать удосужился лишь со столь неприличным опозданием. Однако в качестве обстоятельства меня извиняющего служит, оказавшаяся весьма неожиданной, сложность возложенного на меня вами поручения: кто бы мог подумать, что все будет так… запутанно. Впрочем, теперь я очень близок к завершению изысканий и уже через неделю надеюсь доложить вам об их окончательных результатах. А до той поры, дабы не дразнить ваше нетерпение, спешу сообщить о судьбе конюха с Пудинг-лейн – Кристофера. Вот только, если этот молодой человек был вам дорог, то чтение последующих строк моего письма дастся вам очень нелегко.
В середине мая Кристофер поступил добровольцем на один из военных кораблей английского флота, а уже в первые дни июня, стал, одной из многих тысяч, жертвой войны с Голландией, о неудачном исходе сражения с которой, вам должно быть уже известно.
Не знаю, утешит ли вас это или наоборот огорчит, но мне кажется, что он был заранее готов к постигшей его участи и даже желал ее, ибо (по словам хозяина одного из дешевых дуврских трактиров) за день до отправки флота был мрачен, задумчив и подолгу глядел в окутанные туманом морские дали. А на следующий день, перед самым отплытием, вручил трактирщику два письма с наказом отправить их по указанным адресам, тотчас же, как только станет доподлинно известно о его гибели.
Эти письма я, как вы, наверное, уже заметили, отправил вам в одном пакете со своим собственным и, сколь ни любопытен, даже не стал их вскрывать: мне показалось, что от них веет страданием и грустью. Но вы, поскольку одно из посланий предназначено вам, а другое особе вам известной (так как ее судьбой вы тоже интересовались), неизбежно ознакомитесь с их содержанием.
За сим считаю свою работу относительно Кристофера и Жанны Обклэр законченной, а вину за отсутствие на встрече и вынужденную отсрочку – заглаженной.
Продолжаю заниматься поисками интересующих вас сведении,
констебль Адам Дэве.
P.S.: До скорой встречи! Там же, где и договаривались.
***
Архидьякон с задумчивой медлительностью свернул послание Дэве и перевел потускневший взгляд на отложенные в сторону письма Кристофера.
“Отчего это произошло?” – спрашивал себя Люциус. – “Влюбленный поступил бы на флот разве только с целью геройством впечатлить свою избранницу, но Кристофер… он шел не на подвиг, а на погибель. Почему?”.
Архидьякон ни минуты не сомневался в правильности изложенных констеблем предположений и выводов относительно намерений Кристофера, однако понять причин, побудивших молодого человека, у которого были вполне осуществимые мечты и стремление к столь близкому счастью, на такой безрассудный шаг, он не мог.
“Почему он сделал это?” – еще раз задался вопросом Люциус; и с горьким вздохом протянув руку, взялся за адресованное ему письмо Кристофера, ибо, какую бы боль оно в себе не содержало, там был и ответ.
Дувр, 21 мая
Ваше преподобие господин Флам! Не думаю, что вы знаете меня, да и мне самому вы известны больше лишь понаслышке, но, тем не менее, однажды мы с вами встретились.
Это было 24 марта, в театре. Я очень хорошо помню тот вечер и то обсуждение моих чувств тремя совсем не знающими меня людьми, среди коих были и вы. А помню я этот вечер потому, что не прошло после него и трех дней, как слова одного из вас, - кого я счёл худшим из вас! - сбылись: я стал несчастен. Мне открылось, что Жанна, - та самая девушка, которую, не оставив мне выбора, избрало мое сердце, которую вы видели в театре и которую я никогда не смогу назвать “моей Жанной”, - отдала все свои чувства другому – она отдала их вам.
Надо же! Священник, - служитель Божий, - явился причиной моего отчаяния, пусть невольно, но… как мне больно и как… завидно. Впрочем, я не имею ни права, ни желания винить или упрекать вас в чем-то, и у меня нет ни капли супротив вас злобы. Не нужно мне и сочувствия, просто… я хочу чтобы вы знали: сегодня я отплываю на войну с твердым намерением не вернуться обратно, а Жанну… бесподобную Жанну поручаю вашей любви. С надеждой на то, что вы разделите с ней счастье, на которое когда-то мог рассчитывать и я
Кристофер.

Глава XXXIV. ”Поэзия несчастной любви”

На следующее утро, - ни свет, ни заря, - чтобы наверняка застать Жанну дома, Люциус отправился на Пудинг-лейн – в дом пекаря Томаса Фаринера.
Тихие улицы еще только начинающего просыпаться Лондона и мягкая прохлада свежего летнего утра, сопровождавшие священника своим спокойствием, резко контрастировали с висевшим на душе тяжким грузом другим его спутником – письмом Кристофера Жанне. Люциус был почти уверен, что именно она открыла молодому человеку правду, которой тот не смог выдержать, а посему, вместо того чтобы просто передать письмо, он решил лично поговорить с девушкой и обратился к отворившему дверь слуге Фаринера с твердо изъявленным пожеланием:
- Я хочу видеть мисс Жанну Обклэр. Она, если не ошибаюсь, здесь служанка.
Молчаливый слуга низко поклонился высокому гостю и жестом пригласил архидьякона сначала войти в дом, а потом, закрыв за ним входную дверь, проследовать в помещение для служанок. В небольшом особнячке королевского пекаря в столь ранний час не спала только прислуга и, дабы не разбудить хозяев, провожатый архидьякона старался действовать, на сколь это возможно, осторожнее и соблюдать тишину, что накладывало на каждый его шаг и каждое его движение отпечаток некоторой медлительности, сильно раздражавшей Люциуса, стремившегося скорее покончить с предстоящей ему беседой. Но наконец, слуга по-прежнему мягко, почти бесшумно, отворил перед архидьяконом очередную дверь и, отступив в сторону, пропустил его в светлую горницу тихо, но весело хохочущих служанок Фаринера.
Кроме Жанны в комнате находились еще две женщины в белых чепцах горничных, но повинуясь суровому взгляду вошедшего священника, они весьма резво соскочили со своих табуретов и, прихватив с собою неразговорчивого слугу, исчезли за дверью. Жанна и Люциус остались одни.
- В прошлый раз, мисс Обклэр, - начал архидьякон, сделав по комнате несколько шагов, - мы, помниться, расстались с вами не самым лучшим образом.
- Да уж… - усмехнулась Жанна, под пристальным взором священника отводя глаза в сторону.
- И я хотел бы узнать, - продолжал Люциус, - к чему привела вас наша… разлука.
Реснички девушки удивленно взметнулись ввысь.
- Пришли полюбоваться на разбитое вами сердце? – с недоброй искоркой спросила она.
- Нет, - спокойно поправил архидьякон, - сообщить о сердце разбитом вами.
С этими словами он протянул Жанне письмо Кристофера, но пока что предназначенное не ей, а другое – адресованное ему самому.
- Не от вас ли несчастный узнал о… - Люциус не смог произнести: ”о ваших чувствах ко мне”, и, просто указав пальцем на письмо в руках Жанны, закончил: - …об этом?
Девушка тем временем скоро пробежалась взглядом по строчкам одного из последних посланий Кристофера.
- Ну да, от меня, - закончив чтение, подняла она глаза на архидьякона, и, пожав плечиками, добавила: - но я поступила ровно так же, как и вы – просто открыла ему правду.
Люциус закусил губу: слова Жанны были более чем справедливы, но ее бесчувственность поражала.
- Неужели вам абсолютно безразличен, тот, кто вас так любит, - не веря в то, что женщина может быть столь холодна, поинтересовался архидьякон; и тут же с грустью поправился: - точнее – любил.
- Я, кажется, уже говорила, - равнодушно заметила Жанна, - мне нет дела до тех, кто любит меня, если это не те, кого люблю я. А он, - она махнула исписанным рукою Кристофера листком, - оказался еще и слабым.
- Слабым? – переспросил Люциус. – Он поступил во флот, он отправился на войну, он пошел смерти навстречу!.. и все это от несчастной любви... Нет, он не слабый – он просто… романтик.
Жанна расхохоталась.
- Романтик..., - хмыкнула она. – Пусть так, но он добровольно расстался с жизнью: он спасовал перед неудачей и… уступил сопернику.
- Я не был ему соперником! – гневно прорычал архидьякон. – Вы это знаете, я это знаю!.. И он это знал…
Последние слова священник сопроводил указанием на одно из предложений в самом конце письма Кристофера: “С надеждой на то, что вы разделите с ней счастье, на которое когда-то мог рассчитывать и я”.
- Вот разница между вами! – продолжал негодовать Люциус. – Вы бы написали: “видеть и знать что она счастлива с другим – выше моих сил”, или что-либо подобное, но, так или иначе, подумали бы лишь о себе.
- А разве ваш друг епископ не сказал, будто бы любовь должна быть эгоистичной? – резко огрызнулась Жанна.
Люциус осекся: кроме его самого, припомнить эту фразу епископа мог только…
- Мортимер!? – мрачно усмехнулся собственной догадке священник, а девушка только подтвердила ее правильность, в осознании своей несдержанности и совершённой оплошности, потупив глаза. – Хм, я предполагал, что эта трагедия не обошлась без его участия.
- Почему же, в таком случае, вы не пошли со своими проповедями сразу к нему? – ехидно поинтересовалась Жанна.
- Потому что знаю: он предпочитаете рушить людские судьбы чужими руками, - отозвался священник. – Точнее, чужими решениями.
Жанна как-то странно улыбнулась.
- Верно, - подтвердила она. – И господин Култ объяснил мне, что именно ваше решение относительно меня стало судьбоносным для Кристофера: вы! виноваты во всем, что случилось с ним, - девушка снова взмахнула письмом, - и до него, - уже тише и горестнее добавила она.
- Виноват? – вслух помыслил Люциус, даже вздрогнув после жестокого (но не совсем справедливого и далеко не бесспорного) вывода Жанны. – А кто, действительно, виноват? Я ли, в самом деле, она, или же он сам, тем, что в наш равнодушный век позволил столь сильному чувству овладеть собой?
Девушка одарила священника неописуемым взглядом больших широко раскрытых глаз и в своем ответе сумела объединить сразу все варианты:
- Мы сами виноваты в том, что допустили в наши сердца чувства к тем, кто оказались их недостойны, - сказала она.
И в комнате ненадолго повисло молчание, во время которого на лице и в глазах Жанны, наконец-таки, проявились признаки изнуряющей внутренней борьбы – борьбы между зовом, требующим отмщения отвергшему ее чувства архидьякону, и глубоким сожалением о принесенной в жертву любви Кристофера. Эти, разрывающие девушку, противоречия не укрылись от внимания священника, и он открыл, было, рот, дабы словом своим склонить исход этого соперничества чувств к разрешению, с его точки зрения, правильному. Но Жанна, с поблескивающими выступившей на них влагой глазами и, кажется, даже, сглотнув подкатывающие к горлу слезы, сорвавшимся голосом потребовала:
- Уходите!
***
- Уходите! – повторила Жанна спустя какое-то время.
Но архидьякон не двигался с места и только оценивающе смотрел на прятавшую глаза девушку.
- Я уйду, - наконец тихо проговорил он, - но перед тем как покинуть вас, я должен отдать вам… это.
И, вынув из складок сутаны чуть помятое послание Кристофера, протянул его Жанне
- Это письмо предназначено вам, Жанна, - сказал Люциус, - и, я думаю, - несмотря на всё то, что мы сейчас наговорили, - вам все же будет интересно узнать, что именно написал в нем Кристофер.
Жанна, удивленная понимающим тоном священника, подняла на него увлажнившийся взор и тот, на миг, уверил архидьякона в том, что девушка вот-вот вырвется из сковывающих ее пут собственной боли, возможно, к тому же, затянутых Мортимером. Но что-то произошло… и когда взгляды Люциуса и Жанны встретились, в глазах девушки вдруг блеснула искорка гнева, она плотно сжала губы и, резко вырвав из руки архидьякона письмо, не задумываясь, швырнула его на тлеющие угли камина, со словами:
- Я ненавижу вас!.. и его.
Любовь вновь была принесена ею в жертву мести.
***
Тонкая бумага легко занялась пламенем, однако Люциус, бросившись к камину, успел-таки спасти частичку последнего послания Кристофера. И пусть его начало почти полностью сгорело, а изрядная доля уцелевших фрагментов своим содержанием очень напоминала письмо, написанное ему самому – архидьякону, в обугленных строчках все же удалось отыскать некоторые отрывки, отличные от уже знакомых Люциусу и рассказывающие о переживаниях их автора на всех стадиях его любви к Жанне.
Как с девушкою той мне объясниться?
И угораздило ж меня в нее влюбиться.
Эти строки архидьякону удалось прочесть на потемневшей от близко подобравшегося к ней огня части листа. И он сразу же принялся искать им продолжение.
О, девушка чудесной красоты!
Ты грезы мои, мысли и о счастье мечты,
Ты яркий света луч во мгле моей души!
Смиренно я молю тебя красавица скажи,
Как мне заслужить от тебя хоть слово любви.
Утешь мою грусть бальзамом надежды,
Дабы не истекло в отчаянья крови
Сердце, над коим безраздельно властвуешь ты!
Несколько строк ниже было невозможно прочесть: на это место стек с расплавившейся печати воск. Люциус попытался очистить его с бумаги, но вместе с воском удалялись и чернила, поэтому чтение пришлось продолжить с последующего отрывка.
Любовь как цель, любовь как средство,
Любовь – награда, любовь – месть,
Ужель сумеет нежное ее сердечко
Такую ношу вечно несть?
Ужели искреннее чувство
В ее душе свой отклик не найдет?
Любовь ведь даром пропадет,
И сердце тверже камня станет, -
Стрелой Амура не пробьешь, -
Оно влюбляться перестанет,
К нему ключа вовек не подберешь.
Очевидно, эти слова были написаны Кристофером уже после того, как он узнал о чувствах своей избранницы к архидьякону, и, тем не менее, молодой человек закончил свое письмо Жанне так:
За нежные волос прикосновенья
И сладостные сердца биенья,
За мечтаний красивых волненья
И те счастливые мгновенья,
Что привнесла ты в жизнь мою:
За все тебя благодарю,
А вместо подписи…
Люблю!!!
***
Все время пока Люциус читал оставшиеся в письме строки, Жанна искоса посматривала на него, но молчала.
- Что там написано? – наконец не удержалась полюбопытствовать девушка.
- Ничего из того, чего вы были бы достойны, - ответил, не глядя на нее, священник и, со вздохом бросив письмо обратно в камин, молча, вышел из комнаты.