Словно время потеряло рамки за этой стеной из ледяного стекла, и я уже стоял на мощеной мостовой, и было мне всего 57 лет, как я умер. Накинув как всегда капюшон, я направился прямо по дороге. Раньше я любил носить балахоны и во всем копировал стандартный образ смерти. Нередко таскал и плащи, но сегодня был всего лишь в толстовке. По бокам тянулись унылые стены домов из кирпича, кое-где облепленные палатками, торгующими продуктами, лавчонки, с вывеской «закрыто».
В городке царило несвойственное оживление, народ спешно сколачивал баррикады, укреплял амбразуры в домах, где они имелись, из бойниц торчали острия стрел и пик, направленные на вход в городишко. Успешно миновав заслон, так что меня и не заметили, я проскользнул мимо народного ополчения по улицам. Буквально проскользнув незаметным червем по грязным улочкам, я вышел к нужной мне двери. Народные волнения закипали и готовы были затопить город гражданской революцией. Спустя годы эту улицу назвали улицей Восстания, приятно были знать, что и я приложил к этому руку.
Я постучал в обитую сухими листами дерева дверку - без ответа. Я еще раз цивильно постучал - я ж всегда был культурным. Когда я уже вломил по ней с ноги, мне соизволили открыть.
- Чего тебе надо?
- Фи, как грубо. Фашиста позови, будь добора ушастенькая. – Я всех их так назвал – эльфов, в отместку за то, как они меня изуродовали.
- Не знаю таких. – Она уже хотела хлопнуть мне перед носом дверью, но я предусмотрительно подставил ногу между дверью и косяком.
- Не торопись. – Я протиснулся в проем, отпихнув дверь плечом, что ей поневоле пришлось открыть и податься назад. – Позови его, дорогуша, а то ведь я и сам могу это сделать и твое приглашение войти мне вовсе не нужно, поверь. – Она фыркнула и удалилась, а я открыл дверь нараспашку и привалился к косяку, пытаясь рассмотреть в сумраке обстановочку скромной гостиной внутри.
Деревянные шкафчики по бокам от двери, вешалка, грубосколоченная лесенка напротив, ведущая прямо на второй этаж. Я скинул капюшон, прислушиваясь к крикам с улицы. Народ по-видимому требовал чьего-то линчевания. Да уж, ушастые ничем не отличались от людей - тот же девиз – «хлеба и зрелищ». Из закоулка вырулила пара светловолосых эльфов, и они спешно протопали мимо по улице, выкрикивая пошлые лозунги и странно косясь на меня. Я махнул им рукой и крикнул.
- Да, мои вислоухие братья, я с вами. – Потрогал свое ухо, обрезанное, и треугольное и скривился от накативших воспоминаний.
- Ну, здравствуй Смертник, не стой на пороге, плохая примета. Проходи уже, не маячь. – И идеальное лицо фашиста выплыло из темноты, как лик привидения. Идеально бритый череп блеснул на осеннем солнце. Всадник по имени война ухватил меня за плечо и втащил в темноту своего очередного дома.
- Кто это, Бейл? И что он здесь делает? Я же предупреждала тебя, никаких твоих дружков в моем доме. – Взвилась эльфийка и, встав на цыпочки, так как ростиком она была Фашисту по плечо, залепила ему увесистую пощечину.
Фашист невозмутимо закрыл дверь, будто ничего и не произошло, и это не рука его шлепнула, а комар укусил. У меня прямо таки челюсть отвисла.
«Да как она смеет?»
- Мадам, еще раз такое сделаете, и ваша рука вам больше не понадобиться, я ее ампутирую. – Пригрозил ей я. Она покраснела до самых корней волос, и кинула испепеляющий взгляд в мою сторону.
- Иди, котеночек мой, на кухню, поужинай, давай. А мы пока кое-что обсудим.
- Бейл, я тебя предупреждаю, если опять кто-то отсюда выйдет вместе с задней стеной дома, то я… - Он притянул ее, чмокнул в макушку и подтолкнул в сторону соседней двери.
- Не беспокойся. Я тебе другой дом куплю. Иди малышка, иди. – Я только покачал головой, никогда бы не подумал, что какая-то бабенка может фашисту закатить оплеуху безнаказанно. Я бы за такое…
- Пошли.- Скомандовал мои приятель, и я последовал за ним, через узкий коридор, увешанный по стенам картинками самого невинного содержания – дева у пруда, голая толстая женщина, три охотника, и все изображены с длинными ушами, как и полагалось в этом мирке. Мы пересекли несколько смежных комнат, прежде чем я невинно поинтересовался.
- А кто вынес заднюю стену этого милого дома? Кто же так отсюда торопился уйти, интересно знать.
- Победоносный, мы с ним не договорились по одному вопросу, вот он и предпочел не выходить через дверь. – Я захохотал, представив себе эту картину. Я бы тоже проломил головой Первого стену, но у меня, к сожалению, не хватило бы сил.
- Не то ты думаешь, он действительно вышел сам, я тут не причем. В прочем, мы уже пришли. – Он открыл передо мной дверь, в самой задней части этого старого дома. Дубовая сделанная на славу дверь с грохотом захлопнулась за ним, и он подошел к столу в центре комнаты. Обстановку дополняли: вешался с крючьями из клювов громадных птиц, немерено развешанных по стенам зеркал, разных размеров, множество свечей по углам, в виде распустившихся цветов, примечательная жаровня в углу, на подобие пыточных, на такие я уже насмотрелся. Камин забитый железными листами, окно прямо за столом, и стена, с наспех залатанной дырой в ней, я уже понял, кто ее оставил.
Фашист обошел стол, отодвинув стул подальше, чтобы не мешал, и открыв ящик, стал выставлять на столе передо мной склянки. Все они были маленькие, закупоренные крышечками и разного цвета. Я, конечно, хотел спросить, что в склянках, но вместо этого с языка слетело.
- Как ты позволяешь жалкой женщине бить тебя? – Он перестал возиться с колбочками и с интересом посмотрел на меня, будто только что задумался по этому поводу, и был вроде удивлен, что я завел об этом речь.
- Ты знаешь, кто я? – Это был глупый вопрос, конечно знаю.
- Ты - война. – Сказал я, как меня учили.
- Правильно. Ты видел, что твориться на улицах? – Глаза его серые были холодны как сталь моей косы, с которой я только недавно научился обращаться.
- Видел. Знаешь ли, это трудно не заметить? У вас тут переворот или гражданская революция намечается. – Поделился я своими впечатлениями. Фашист хмыкнул, потупил глаза в столешницу и продолжал.
- Это все из-за меня Смертник, и ни из-за чего или кого другого. Война пришел в их город, и они это чувствуют. Я здесь неделю. И знаешь, сколько убийств за неделю произошло в их смиренной тихом городке?
- Понятия не имею. – Хотя он и не ждал от меня ответа. Это был чисто риторический вопрос.
- Двадцать три и семь изнасилований, двенадцать покалеченных, две девушки утопили новорожденных в пруду, говорят, они были из «неверных», здесь так называют продающих любовь за деньги. – Он вздохнул, посмотрел в окно, будто кого-то там увидел. – Но дело не в этом. Войну нельзя любить Смертник, война несет только разрушения и страдания, отнимает близких, так что чему ты удивляешься? Боли я все равно не чувствую, как и ты вскоре не будешь чувствовать. Мы с тобой здесь не для любви, а для дела. И ты это скоро поймешь. А что до женщины, я никогда не одну не ударил, и тебе не советую. Разве может быть удовольствие в унижении слабого - нет, это так объедки с барского стола. В прочем мы отвлеклись от темы, мои философские воззрения тебя вовсе не должны интересовать, скоро ты обзаведешься своими, и тогда сразу все усложниться.
- Скорей бы уж. – Заметил я и облокотился ладонями о стол, рассматривая склянки. – Что это?
- Зря ты торопишься. – Он достал из ящичка последний сосуд, пустой, поставил его рядом с остальными. Расставил их ровно в прямую линию. – Это твои дары.
- ?
- Подумай, почему их восемь. – В его стальных глазах блестели огоньки. Это в них отражалось солнце, что весело заглядывало в окно напротив.
- Столько, сколько кругов ада я прошел. Восемь. – Я нервно облизал губы. – Так это и есть посвящение? И мои мучения окончены, теперь никто не будет мне указывать? Я стану Смертью? – Я заулыбался, тем фантазиям, что рисовало мое воображение. Убрал челку со лба. Как же я хотел этого, с тех самых пор, как проводил целые годы в пыточных казематах, наблюдая за палачами, учась их ремеслу, хотел, чтобы, наконец, это закончилось и вот он - долгожданный момент. Никто больше не будет мной командовать, теперь я сам себе хозяин.
- Боюсь, твои мучения только начинаются.
- Не смеши меня. – Я дернул головой. – Так что это?
- Это немного приуменьшит эти самые мучения.
- Тогда начинай, можешь перечислить справа налево. – Я потер руки в предвкушении. Вот оно – конец всему и свобода, вечная свобода. Я чуть истерически не рассмеялся.
- Кровь, слеза, вода, водка, жидкое золото, пустой, молоко женщины, и в последнюю я плюнул. – Я кашлянул и хмыкнул на последнем пояснении.
- Выбирай. – Невозмутимо сказал Фашист, указывая на склянки.
- Уж последнюю я точно не выберу.
Он улыбнулся, явно рассчитывая, что я оценю шутку.
- Может, объяснишь зачем мне они, что делать с ними и вообще.
- Охотно. Первая – кровь. – Он взял в руки склянку. – Что она тебе дает - вечную послежизнь, наверное, так можно сказать. Сердце твое остановиться, ткани умрут, утратят свой пигмент. Понимаешь о чем я?
- Не особо. Я закончил школу, но экстерном и то, наверное, от меня просто хотели поскорее избавиться, поэтому и выдали диплом, чтобы больше не надоедал.
- Объясняю: твоя кожа потеряет цвет, также и волосы. Умрет все живое, кровь застынет, точнее свернется. Ты будешь умирать, много раз умирать, признаюсь -отвратительное ощущение, но потом снова возвращаться. – Я взял у него колбочку, рассматривая ее. Мне это нравилось. Я хотел быть бессмертным.
- И что взамен?
- Душа твоя умрет, точнее не умрет, душа вечна, просто она погостит в аду, у наших знакомых – демонов и прочей чертовой братии. Осудишь ли ты ее на постоянные муки – вот в чем вопрос.
- Да – сказал я, не задумываясь, - мне она не нужна, ей нет больше места во мне. – Пить, или что делать?
– Сначала посмотри в зеркало. - Я пожал плечами, как бы спрашивая - «зачем?», но посмотрел, как он и просил. Там я увидел свое лицо со смуглой кожей, от посаженной печени, карие глаза, замученные и мутные, темные волосы, челка опять лезла на глаза, и прикрывала безобразный шрам на щеке, я ее убрал.
- Запомнил? – Я кивнул. – Теперь пей.
Я выпил, и свалился тут же на пол, зацепив и чуть не опрокинув стол, меня затрясло, будто бы я страдаю падучей болезнью или эпилепсией. Меня било об пол, а ножки стола так и прыгали передо мной, потолок, казалось, наваливался и готов был упасть мне на голову. Было больно, очень больно, я пробовал дышать, и воздух хрипло вырывался через мои легкие. А потом мне самому стало легко. Я будто парил в невесомости, будто лучшая часть ушла из меня, будто кто отнял у меня часть тела – руку -или ногу - что-то доброе, прекрасное ушло из меня, отделилось и растаяло, зависнув на миг перед глазами – песчинка, горящая, как осколок звезды, что можно увидеть на небе.
Когда блестка растаяла, будто съеденная тенью от стола, меня перестало трясти, а внутри появилась такая гнетущая пустота. Тогда все стало безразлично: все равно, что я валяюсь, все равно, что светит солнце, все равно, что Фашист стоит и смотрит на меня, все равно, что я умер, все равно, что умерла она, и даже на нее мне стало все равно. Она ничего теперь не значила для меня, а ведь я ее любил когда-то. «Любил» - это слово, как отзвук чего-то, что навсегда ушло из меня, вместе с душой. Стало пусто и чисто внутри.
Фашист помог мне подняться, при этом странно поглядывая на меня.
- Что? – Не выдержал я его взгляда. Он показал мне на зеркало, и я опять взглянул на свое отражение, и не поверил своим глазам. На меня взглянул труп, бесцветный как выленялая одежда, ни цвета глаз, ни цвета волос, все белое, как из молока и лишь зрачки в глазах живые и бегающие, как утонувшие в белой краске мухи. Шрам таки остался, перечеркивая щеку - страшный шрам, уродливый, а я так надеялся, что он чудесным образом исчезнет, исцелиться.