Утро после ночного дождя выдалось ясное, словно умытое чистотой. Сияло светлой голубизной безбрежное небо. Легкой дымкой синели вдалеке горы. С крыльца спустился Лукаш, на ходу поправляя гайтан.
- Из деревни не выходи, - наказывал он сестре. - Болезного надолго не оставляй.
- Да знаю я! - оскорбилась Антинка, сердито встряхивая косой. - Своих овец поучи, как траву щипать.
Лукаш щелкнул ее по носу, подхватил гирлыгу, свистнул Веника, который тот час выкарабкался из-под крыльца, взрывая лапами землю и мотая хвостом. Они вышли, скрипнув калиткой, а Антинка вернулась в дом.
По хате теперь витал неведомо откуда взявшийся легкий, едва уловимый аромат лесных ягод, мха и сосновой коры. Нелюд все еще спал. Антинка вздохнула и принялась прибираться. Свернула и вытащила половики, набрала воды из большой бочки, стоящей под стоком с крыши. Притащила ведерко в хату. Но не успела она взяться за мытье пола, как нелюд завозился под одеялом и застонал. Антинка бросила тряпку и подошла, вытирая руки о передник.
Нелюд помотал головой и приподнял ресницы. Некоторое время он смотрел в потолок. Потом скосил глаза и слабо попросил:
- Воды...
Антинка схватила кружку, мимолетно глянула на ведро с водой для пола и выбежала в сени к кадке. Зачерпнула, вернулась и, приподняв голову раненного, принялась его поить. Пил он жадно, проливая на одеяло. Когда Антинка отставила кружку, тряхнул светлыми взъерошенными волосами, но тут же болезненно сморщился.
- Ты ранен, - сообщила Антинка. - Лучше не дергайся. Ты как себя чувствуешь?
Нелюд долго смотрел на нее, хлопая по-девичьи длинными пушистыми ресницами, разглядывая уши Антинки, и она уже решила, что он ее не понимает. Но тут раненый облизнул губы и сказал:
- А ты ничего...
- Чего? - распахнула глаза Антинка.
- Ничего.
Антинка помолчала, растеряно глядя на нелюда. Потом решила, что он, наверное, еще не в себе от раны и спросила:
- Ты есть хочешь?
- А то нет, - не растерялся спасенный. - Конечно, хочу. Еще бы. Была бы ты на моем месте, ты бы тоже хотела, и еще как...
Антинка встала, откинула полотенце, прикрывающее горшок с кашей, достала миску. Нелюд наблюдал за ней с какой-то тоской. Когда Антинка присела на край постели и поднесла ему ложку, он принюхался, и выражение его лица стало еще тоскливее.
- Это чего, - уточнил он, - каша?
- Она самая.
- Ка-аша... - скучающим тоном протянул раненый. - Ты оскорбляешь мое обоняние, дева.
- Чем это? - изумленно вскинула брови Антинка.
- Вот этим вот.
- А... так больше ничего нет...
- Что, совсем ничего? - разочарованно спросил нелюд.
- Совсем, - убила Антинка последнюю надежду. - Пироги вчера кончились...
- Эх, вы... - протянул нелюд с укором. - Не могли, что ли, мне оставить...
Антинка изумленно хлопнула глазами.
- Так ты есть будешь, нет? - для верности уточнила она.
- Ладно, давай уж свою кашу, - смилостивился нелюд, здоровой рукой отнял у Антинки миску и, прижав ее локтем, принялся есть вполне самостоятельно.
На умирающего он не был непохож, и Антинка решила, что может заняться своими делами. Она подобрала поневу, чтобы не мешалась. Тряпка, плесканув чистой водой, переместилась из ведра на пол. Доски сразу потемнели от влаги.
- Тебя как зовут-то? - спросила она, предплечьем отводя волосы с глаз.
- Ирфуате Айргедмар, - чуть помедлив, с достоинством отозвался нелюд, отставляя миску. Не смотря на то, что каша оскорбляла его обоняние, он подобрал ее всю, до крошки.
- Еще чего хочешь? - спросила Антинка, про себя ужаснувшись, что никогда не сможет выговорить имя нелюда.
Ирфуате задумался, потом неуверенно ответил:
- Нет, вроде бы.
- Тогда отдыхай.
Она снова принялась за пол. Нелюд активно взялся отдыхать, краем глаза изучая колени Антинки и делая вид, что его очень интересует ползущая по ставне бабочка.
Антинка вымыла пол, вынесла ведро, выплеснула воду, вытряхнула половики, сполоснула руки и лицо и вернулась в хату. Откинула со лба мокрую челку, оправила поневу, присела на край постели.
- Слушай, Ир... Ифр...
- Ирфуате, - подсказал нелюд.
- Ага. Скажи, где это тебя... так?
- Как? - сделал страшные глаза Ирфуате.
- Так ранило? Такое чувство, что ты, когда косил, косу держал острием вверх.
Нелюд помолчал. Бабочка на ставне раскрыла шоколадные крылышки, опять сложила, снова раскрыла и вспорхнула. Влетела в хату и сделала попытку усесться на острое ухо нелюда. Тот отмахнулся.
- Знаешь... - протянул он внезапно ослабевшим голосом. - Что-то у меня как-то в глазах темнеет... Я, наверное, потерял много крови...
Бабочка-шоколадница, таки, оседлала ухо Ирфуате. Она смотрелась там так органично, что Антинка хихикнула, прикрыв рот ладонью.
- Ты чего смеешься? - подозрительно покосился на Антинку Ирфуате, безуспешно сгоняя нахальную бабочку со своего органа слуха.
- Извини, - раскаялась Антинка. - Просто... Ну, бабочка так хорошо смотрится на твоем ухе, как будто оно специально для этого предназначено.
- Ничего подобного. Любой дурак знает, что уши нужны для того, чтобы носить в них колечки.
Антинка удивилась - она думала, про нелюдов врут, что они, как девки, носят сережки.
- И, вообще, - продолжил Ирфуате, - Почему это она, интересно, мое ухо облюбовала? Чем твои хуже?
- Куда мне до твоих! - снова захихикала Антинка. - Особенно по длине...
- Это почему? - нелюд подозрительно покосился на девушку.
- Ну, как... - изумилась уже Антинка. - У тебя они вон какие длинные да острые...
- Чего?! - Ирфуате уселся, помогая себе здоровой рукой. - Какие еще острые? Ты спятила?!
Они уставились друг на друга.



Год 1470 от Сотворения,
8 день месяца солнцежара.
Мраколесье.


В хате было темно. Свет давала только тонкая лучина, покачивающаяся в светце и роняющая искры в ведерко с водой. Из-за наполовину прикрытой ставни заглядывали спутанные, как змеи, бледные корни, ссыпая на пол комья земли. В углу, над печкой, поблескивала серебром паутина. Паук, пританцовывая на тонких, трепещущих нитях, прял мохнатыми лапками новую пряжу. На печи тускло посверкивал золотисто-желтыми глазами большой черный кот, на усах которого вздрагивали капельки молока. Одним глазом кот гипнотизировал нетопыря, который, сложив перепончатые крылышки, висел под потолком.
Посреди хаты стоял огромный черный котел, в котором что-то булькало, кипело и пузырилось. Рядом с котлом, на столе примостился внушительный фолиант, оплетенный в кожу, с пожелтевшими хрупкими страничками, которые, казалось, вот-вот рассыплются. Подле фолианта громоздились всевозможные баночки, горшочки, плошки и миски с каким-то непонятным содержимым. Над фолиантом склонилась высокая красивая женщина. Она была простоволосая - и смоляно-черные пряди змеями метались по плечам, ловя золотые блики от полыхающего в печи огня.
Женщина выпрямилась, сверкнула зелеными миндалевидными глазами и витиевато выругалась. Кот недовольно шевельнул хвостом.
- Чиу-унья, - протянул он. - Что ты, как сапожник...
- Смолкни, усатый, - отмахнулась черноволосая, досадливо постукивая ладонью по столешнице.
- Что там еще?
- Ничего... - она загремела плошками и вопросительно вскинула тонкие брови. - Где я им возьму змиевы зубы? Может, зубы гадюки подойдут...
Нетопырь под потолком расправил крылышки и, тихонько пища, порхнул женщине в волосы и удобно устроился там.
- Смотри, Чиунья, - предупредил кот, лениво потягиваясь. - Вот, наваришь чего не того...
Чиунья только досадливо отмахнулась. Подцепила нетопыря за крыло и выудила из черной копны волос.
- Не мешайся, Мелитий, - она раздраженно подкинула зверька. Он царапнул воздух коготками и вернулся на место под потолком, обижено обняв себя крылышками.
А зеленоглазая зацепила из глиняного горшочка большую ложку гадючьих зубов и всыпала в котел. Булькающее варево поглотило их, как голодный зверь добычу. Бульканье усилилось. Котел задрожал, будто в экстазе, и начал раскачиваться.
- Чиу-унья... - угрожающе протянул кот.
Ведьма не успела ответить, потому что тут котел взорвался и смачно выплюнул содержимое на потолок и стены. Растеклись вязкие зеленоватые пятна. Кот заорал, метнувшись за печку. Заверещал нетопырь Мелитий. Брызнула осколками посуда на столе. Сам стол, грохнув, скособочился. Оглушительно зазвенел котел, перекрывая голос Чиуньи, которая выругалась, примерно, как сапожник над прибитым задом наперед каблуком и попыталась стряхнуть с поневы пахнущую болотом и испорченной рыбой кляксу.
- А я же говори-ил... - горестно подал голос кот из-за печки.