Несколько историй из жизни Филиппа де Вальмона, благородного дворянина, рассказанных им самим




Отец мой, бедный мелкопоместный дворянин и горький пьяница, до тла разоривший наше жалкое именьице замок Вальмон неподалеку от Безуана, с самого детства, едва лишь я вошел в разумный возраст, вызывал у меня одно только презрение. Всем управляла тетушка Мариетта, старая истерично-оживленная дева, ни на миг не забывавшая, как лет тридцать тому назад, останавливаясь проездом в доме её сестры, графини де Сен-Лузитан, блестящий герцог Огюст-Селестен де ля Дестриер изволил заметить её среди восхищенных появлением вельможи под их кровом домочадцев и ущипнуть за пухлый подбородок. Тетушка немедленно смертельно влюбилась в герцога, который, сам того не подозревая, увез в кармане своего расшитого золотой нитью камзола её сердце.
В течение долгих месяцев тетушка Мариетта мечтала о браке со своим кумиром, пока в наши края не дошла весть о казни де ля Дестриера, обвиненного в измене государству (на самом деле герцог легкомысленно сманил фаворитку короля мадам де Монтеблан из постели монарха в свою собственную). С тех пор тетушка надела несносимый траур и дала слово отказывать всем женихам, которые будут добиваться её руки – и сдержала торжественную и грозную клятву. Впрочем, ей это далось легко, поскольку никто и не покушался на её девичью свободу.
Страдания тетушки не нашли отклика в душе её сестры-графини и, само собой разумеется, родственницы рассорились: графиня, крича и топая ногами, заявила, что не потерпит в доме бунтовщицу, чтящую память еретика-мятежника. Тетушка Мариетта, возмущенная наглым чернением чести покойного мученика, в свою очередь вопила, что и часу и не проживет в этом гадючьем гнезде. Таким-то образом рыдающая Мариетта и очутилась у нас в Вальмоне.
Тетушка Мариетта никогда не баловала меня – напротив, пук тонких и гибких розог не лежал без дела; немало их перевела тетушка, вбивая в меня житейскую мудрость и сознание моей ничтожности пред ликом Господа.
Из родного дома я вырвался лишь по достижении семнадцати лет – и попал в монастырь Святого Крыла Михаила Архангела. Здесь меня первым делом засадили за латынь и отчасти за греческий, которые достаточно успешно помещал в мою юную голову брат Ален – двадцатипятилетний важный, представительный монах, большой начетчик и круглый болван. Он много заботился о своей внешности: тщательно выбривал на макушке круглую тонзуру, которую смазывал для блеска льняным маслом, имел целый ящичек различных щеточек для ногтей, одежды, волос, зубов, обуви и ушей. Ходил он всегда неслышно, потупив большие зеленовато-серые пучеглазые очи, словно стыдясь своей слишком изысканной для служителя Божьего красоты.
Меня он невзлюбил за высокий рост, долговязую тощую фигуру, жидкие неопределенного пепельного цвета волосы, чересчур длинные руки и ноги при неуклюже-огромных ладонях и ступнях. Однако, приглядевшись ко мне внимательнее, он заметил неожиданную для себя выгоду – рядом со мной его собственное очарование выделялось ярче, многократно усиливаясь. Одев меня в чёрную бесформенную рясу послушника, брат Ален повсюду таскал меня за собой под предлогом взятия вновь прибывшего паренька к себе в помощники – я носил за своим покровителем книги и письменные принадлежности. Убедившись в моей понятливости, обширной памяти и полнейшем отсутствии какого бы то ни было честолюбия и гордости, он сделал меня своим служкой и позволил (о неслыханная честь, вызвавшая колики зависти у всех монастырских крыс и пауков, которых брат Ален, едва завидев у себя на пороге, безжалостно изгонял и даже истреблял) спать у дверей его кельи.
Через год-полтора после моего появления в монастыре брата Алена поставили на высокую должность – монастырского библиотекаря, куда за ним последовал и я. В течение трёх лет я отбывал свою повинность на книжной каторге, видя лишь переплеты, сухие страницы, потрескивавшие от прикосновения, моль, пыль, полки, тянувшиеся вдоль стен, поднимавшиеся до потолка.
Всю трудную, неприятную, каждодневную работу выполнял я – брат-библиотекарь только отдавал мне распоряжения. Читали в монастыре многие, и нередко ученые приезжали лишь за тем, чтобы найти в книгохранилищах нужный им фолиант. Настоятель приказал привести все книги, давным-давно перепутанные между собой, в порядок, составить списки этих сокровищ – всё это было перепоручено братом Аленом мне. Долгие, долгие, долгие часы я вынимал тома из шкафов, выписывал на отдельные листы бумаги названия с их форзацев, после просиживал ночи напролет, стараясь выстроить строгую последовательность, в которой книги вновь будут расставлены на полках. Дело было срочное, все меня торопили, но заниматься им приходилось по вечерам, когда библиотеку запирали и работающие в ней книгочеи расходились. Трудился я в одиночку – остальные монахи были на молитве и в трапезной, лишь меня настоятель освободил от обязательной повинности бывать на мессах. Постриг принять я так и не решался, поэтому имел больше воли, чем другие обитатели монастыря.
У меня болели руки и спина, глаза слезились от пыли, которая сыпалась на меня с полок, когда я брал книги; которая норовила попасть мне в лицо, когда я поднимал тяжеловесные крышки переплетов; которая витала в воздухе, пока я работал.
Шкафы, где стояли книги, были высокими – чтобы достать до верхних полок, мне приходилось придвигать дубовую лестницу на колесах, подниматься по ней, стаскивать с яруса книгу, сносить её на руках вниз, раскладывать на столе, обтирать от пыли и паутины влажной тряпкой, заносить её заглавие в списки, помечать её теперешнее место, чтобы позже можно было найти её среди длинных рядов, разбирать выцветшие шрифты названий, после чего возвращать книгу на полку. Я проделывал это с каждой книгой по отдельности, потому что записывать сведения о томе тут же, не сходя с лестницы, было невозможно – негде было поставить письменный прибор. Я просил приделать к перильцам лестницы доску, которую я мог бы использовать вместо стола, но мне в этом было отказано – боялись, что книги будут падать или что я могу залить драгоценные тома чернилами. И вновь, и вновь, и вновь – вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз, вверх и вниз…. Я готов был проклясть каждую страницу каждого фолианта.
Была уже поздняя ночь. Я не задержался бы в библиотеке так надолго, но в тот день наш рачительный настоятель заходил проверить меня (присмотреть, чтобы я, избави Господи, не ленился) три раза и особенно заботливо советовал мне потрудиться на благо обители. Я молод, крепок, что мне стоит забрать у сна несколько совершенно лишних для него часов и побыть наедине со знанием, хотя бы и до самого рассвета? Похвалив моё усердие (которое, по правде говоря, было вообще выше всяких похвал), настоятель намекнул, что может поставить меня на место брата Алена – но, разумеется, лишь в том случае, если разобрать библиотеку я успею ещё до Второго Пришествия. Мне пришлось уверить настоятеля, что я готов положить жизнь за монастырское книгохранилище.
Ночью в монастыре Святого Крыла Михаила Архангела было в особенности тихо. Какой-то из прежних аббатов, кажется, Пьер л’Эрмит, любивший отходить ко сну сразу же после заката дневного светила, добавил к уставу правило гасить огни ровно в восемь часов вечера летом и в шесть часов вечера зимой. За годы и десятилетия к этому правилу так привыкли, что даже перенесли ужин, с которым попросту не успевали управляться, на более ранее время, из-за чего (ко всеобщей величайшей скорби и разведению руками, надо думать) пришлось совсем отказаться от вечернего богослужения, отправляемого теперь разве что в пост, когда ужина братии вообще не полагалось.
Тишина и одиночество навевали на меня сон. Однообразная, не требовавшая от меня ничего, кроме физических усилий, работа была и скучна, и надоедлива. Вскарабкавшись по лестнице под самый потолок и взяв с полки очередную книгу, я выронил её – неожиданно тяжелый фолиант было не удержать в руке. От удара об пол после падения со значительной высоты (а я стоял на самом верху проклятой шаткой библиотечной лестницы), том раскрылся, широкие пергаментные листы смялись, и в середине книги что-то блеснуло. Я поспешно скатился со своего почетного крутого пьедестала (опасаюсь, что это зрелище не было примером грациозного обращения с собственным телом) посмотреть на необычную вещь.
Некогда листы книги были смазаны чем-то, что надежно склеило их на долгие годы. Я побоялся прикасаться к пергаменту, потому что слыхал от старых монахов, будто некоторые из особенно ценных запрещенных книг пропитывались ядом, чтобы те, кто брал их без разрешения и, соответственно, не бывал предупрежден, погибали. Памятуя всё это, я опустился рядом с раскрытым томом на колени и с осторожностью заглянул внутрь.
В сердцевине тома была вырезана дыра, и в углублении лежал большой крест с прибитой к его перекладинам фигурой Спасителя. Я с благоговением взял распятие в руки и осмотрел со всех сторон.
Христос с грозным ликом, казалось, говорил: «Погодите, дайте мне срок воскреснуть, и вы узнаете, кто Бог Истинный, кто Пастырь над вами, овцы стада Господня!» Прекрасно выточенное лицо с высокомерно сдвинутыми к переносице бровями мне не понравилось – слишком живым и правдоподобным было выражение у этой священной статуэтки.
Я не мог оставить эту драгоценную вещицу себе – мало того, что она слишком дорого стоила в пересчете на мирское золото, так ещё и Христос, вырезанный на распятии, как будто постоянно косился в мою сторону, язвительно поджимая тонкие бескровные губы. Я слыхал (даже я был занят не только в библиотеке), что из рук некоторых прославленных резчиков, бывало, выходили странные, ни на что не похожие статуэтки: лица святых подвижников, сами по себе прекрасные и одухотворенные, они несли отпечаток неприятной насмешки, были словно преисполнены высокомерной злобы по отношению ко всему роду человеческому. Известно, что долго такие статуэтки не задерживались ни у одного хозяина, все старались сбыть их, хотя бы и за бесценок (несмотря на то, сколько за них было заплачено заказчиком). Чаще всего злорадная сущность проявлялась у изображении Девы Марии; по слухам, у одного их итальянских мастеров получались лишь такие изображения. После он сошел с ума и умер, окруженный мстительно усмехавшимися Мадоннами, которые стояли у него в доме повсюду.
Помня все предостерегающие против необычных реликвий истории, я с некоторым недоверием отнесся к распятию – однако оставить его лежать на полу было негоже, а будить настоятеля было уже поздно, поэтому я опасливо сунул распятие в широкий рукав рясы, с тем, чтобы утром отнести его к настоятелю, и закончил работу в библиотеке. Спал я по-прежнему у дверей кельи брата Алена, с тою лишь разницей, что теперь, по праву библиотекаря и распорядителя книгохранилища, мой покровитель занимал просторные покои из нескольких комнат; мой угол был в приемной, дабы я мог по первому же требованию лететь исполнять его мудрые приказания. Я без сил повалился на свой набитый соломой тюфяк, спрятал распятие под изголовье и закрыл глаза.
Всю ночь мне снились злые сны.
Я видел, как в саду под высокой пышной липой, в листве которой гудели, радуясь погожему утру, пчелы, сидели шесть или восемь человек в одеждах наполовину парчовых белых, наполовину атласных серых. Все они держали свои головы на коленях, бережно придерживая их за уши, чтобы те не скатились как-нибудь ненароком в траву. Головы щурили на ярком солнце глаза, выказывая большое удовольствие от пребывания на воздухе в столь чудную теплую пору. Тут же под липой стоял палач, опираясь на свой длинный прямой меч и напевая веселую песенку, которую любил бормотать мой подвыпивший отец – «Жан на ярмарку собрался». Головы вторили припеву разными голосами – сиплыми и высокими, хриплыми и звучными:
- Жан на ярмарку собрался,
Простофиля Жан,
В кабаке вдруг оказался –
Выдул целый жбан.

Пей, дружок, соси винцо,
Пока в кармане су звенят,
Смейся горестям в лицо –
Нас в кабаке развеселят!

Деньги все отдал хозяйке,
Дома ждет Жаннет,
Лег проспаться на лужайке,
Прозевал обед.

Пей, дружок, соси винцо,
Пока в кармане су звенят,
Смейся горестям в лицо –
Нас в кабаке развеселят!

Только к вечеру доплелся
До родимых крыш,
Рваным рукавом утерся,
А в кармане – шиш.

Пей, дружок, соси винцо,
Пока в кармане су звенят,
Смейся горестям в лицо –
Нас в кабаке развеселят!

Ох, бранилась до рассвета
Старая Жаннет!
Жан же день веселый этот
Помнил много лет.

- Знаете ли вы, господа, что-либо о своём будущем? – с важностью спросила одна седовласая голова с сизыми одутловатыми щеками.
- Нет, не знаете, - ответила она за всех остальных сама. – Все мы были сановными вельможами, как, к примеру, Его Великолепие герцог Огюст-Селестен де ля Дестриер (смуглая голова с густыми, чуть вьющимися черными с проседью волосами, надушенными мускусом, и с отличным породистым орлиным носом в самой середине лица сложила губы в блистательную придворную улыбку), но разве родовитость и приязнь нашего монарха спасла преданнейших слуг короля от знакомства с мэтром Буро и его вдовствующей сестрицей, многоуважаемой госпожой Плахой, с её младшей племянницей мадемуазель Виселицей, а так же с целой толпой дальних родичей: дядюшкой Позорным Столбом, тетушкой Дыбой, чудесными близнецами – Калеными Клещами, со старой девицей на выданье – Девятихвостой Плетью, и прочая, прочая, прочая? Нет, господа! Уже одно то, что наше благородное собрание нынче состоялось, свидетельствует о капризности, неразборчивости, наглости, невоспитанности, подлости, несправедливости, необоримости, непредсказуемости и необъяснимости Рока. Каждый из нас своей грустной историей мог бы многократно подтвердить только что произнесенные мною речи. Именно та внезапность, с какой Судьба прыгает нам на плечи, чтобы перегрызть глотку, и страшит нас. Как узнать, где каждый из нас оступится – сегодня ли, завтра ли, и как избежать гибели?
- Многие задавались этим вопросом, - проскрежетала другая голова, кривая на один глаз и заклейменная на лбу изящного шрифта буквой «В» - почтенный знакомый мэтра Буро был в своё время взяточником. – Величайшие мыслители Церкви, всецело вверившие скудный свой разум Господу нашему, как то: Денисий Магик, Шарант де Вильнев, Симон Спорщик, затворник Рауль Апренти и даже его святая наставница Епифания Буа-Жильберская (хотя сама она ничего не писала и совсем не знала грамоты), трепетали перед могуществом Судьбы, которая могла обернуться карой Божьей или же милостью Его. Пожалуй, лишь патер Кантор Аурелий, чтимый всеми нами за научный труд «Femina – instrumentum diaboli» , утверждал, будто предначертанные нам свыше пути – не более чем предрассудок, и приводил в пример сделанное ему одной старой травницей (патер потом сам же и сжег её за беззаконное ведовство, господа) предсказание, что, мол, смерть придет к нему от руки женщины, которую он полюбит. Патер, как вы сами можете понять из моего рассказа, лишь рассмеялся и отправился распорядиться насчет дров для костра для только что уличенной им ведьмы. Однако Судьбы ему избегнуть не удалось – когда он проживал в Кар-дез-Анже, патеру весьма по вкусу пришлась стряпня некой кухарки в одном из тамошних трактиров. Часто захаживая туда, святой отец так пристрастился к чудным блюдам, что как-то после особенно удавшегося стряпухе ужина соизволил признать, что если женщина столь умело готовит жаркое и похлебки, ей даже можно простить тот смертный грех, что она родилась женщиной. Должно быть, Судьба услышала это признание, вырвавшееся из его уст в недобрый час, и вот однажды, с отменным аппетитом кушая жаренного на вертеле каплуна, патер Кантор пришел в такое упоение от сочного мяса, что нечаянно проглотил крошечную птичью косточку, подавился и на месте испустил свой святой дух, который был немедленно принят в объятия ангелами небесными и доставлен к подножию трона Всевышнего, осиянного Вечной Славой и Благодатью.
Все головы немедленно скроили на лицах благочестивые мины и завздыхали. Голова, испустившая самый мощный и скорбный вздох, решилась заговорить следующей:
- О Роке, господа, тут трудно поспорить, сколько ни скажи – всё будет мало. Но вот что обидно до глубины души: путник, беспечно идущий по широкой, ровной, обсаженной прелестными цветами дороге, напевающий песни и благословляющий благодать Божию, может случайно наступить на маленький камешек, подвернуть ногу, не смочь продолжать путь и быть заеденным ночью волками. И всё это проделки и прихоти жестокого Рока.
Головы благосклонно выслушали витиеватое вступление и одобрительно зацокали лиловыми языками. Ораторствующая голова, на лоб которой уселась жирная муха, продолжала:
- С вашего милостивого разрешения, господа, я представлю вам – мэтр Буро, будьте добры… благодарю вас, милейший, - этого достойного во всех отношениях юношу. Правду молвить, преставился он слишком недавно, но необычайная судьба этого молодого дворянина подняла его над прочими заурядными покойниками. Правда и то, что его казнили не решением королевского суда – его умертвило лицо сугубо частное, негосударственной службы, однако… редкостная смерть, господа, редкостная!
По знаку головы палач нагнулся за каким-то предметом, лежавшим у корней липы в высокой траве. От любопытства головы выпучили глаза с покрасневшими опухшими веками и разразились приветственными кликами, когда мэтр Буро поднял за волосы труп молодого мужчины, на черепе которого, покрытом снежно-белыми, но отнюдь не седыми, волосами, виднелась большая рана, прикрытая коркой запекшейся черной крови. Палач встряхнул мертвое тело – пряди волос, качнувшись, открыли неестественно белое даже для трупа лицо с широко распахнутыми прозрачно-белыми глазами; черные точки зрачков чуть расширились, когда в них попал теплый золотой свет.
Головы пришли от новичка в восторг и загалдели:
- Ах, как мил!
- Он стесняется, робеет!
- Улыбнитесь же ему, герцог!
- Наш юный друг, - вновь заговорила голова, - просил, как об особой привилегии, чтобы ему позволили взять с собой невесту (она прибудет чуть позже), и так как мы дали своё горячее согласие, надобно установить, кто будет отряжен за этой чудной, как я заранее могу утверждать, милой девушкой.
На минуту головы призадумались, но наконец одна из них, с провалившимся от дурных болезней носом и большим безобразным ртом, взвизгнула:
- Пошлем Филиппа!
Остальные головы немедленно подхватили названное имя:
- Конечно, Филиппа. Кто бы стал сомневаться!
- Его и только его! Никто другой так ловко не управится.
- Пусть отправляется не мешкая!
- Завтра же!
- Завтра же!
- Завтра же!


***
Встал я наутро с головной болью и скверными предчувствиями – словно раскаленный гвоздь забили в темя. Я прокрался в библиотеку, отыскал отложенную мною накануне в сторону книгу, осмотрел её искалеченную утробу и решил положить распятие обратно, закрыть книгу, поставить её на прежнее место и забыть о находке. Вверху изрезанной страницы витиеватым старинным шрифтом были напечатаны алой краской слова. Я прочел их: «Ты думаешь, что боги тебя оберегают? То выдумали люди, но боги их – терзают. Каждый за себя, Бог за каждого, а судьба – против всех». Я взглянул на заглавие тома – «Речи Дьявола и контрречи святого Ансельма Ангуасса». Я поспешно начинил книгу крестом и убрал её прочь, на самую дальнюю из дальних полок.
В целом весь остальной день прошел как обычно – книги, книги, книги. Лишь раз брат Ален позвал меня написать для него (я славился четким приятным для чтения почерком) несколько пустых благодарственных писем жертвователям нашей обители. Продиктовав мне черновики, он оставил меня переписывать их, а сам ушел по делам. Время после дневной трапезы протекло в скучных ежедневных занятиях. Однако уже в сумерках за мной пришли от отца настоятеля – он хотел меня немедленно видеть.
Прежде чем я успел приблизиться и почтительно поцеловать руку настоятелю, он сам подскочил ко мне и разразился замечательной бранью:
- Как ты смел, щенок, самовольно скрыть от меня, твоего духовного отца, драгоценное распятие?! Как смел ты, червь, таить что-либо от меня?! Как мог помыслить о воровстве в священных стенах монастыря? Кем ты возомнил себя?
Я растерялся, а настоятель вскинул руку и с размаху хлестнул меня по лицу зажатым в ладони распятием – я тут же узнал то самое, найденное мною среди книг. И уже испугался по-настоящему.
От удара у меня зазвенело в ушах. Распятие, царапнув меня острым краем, поранило щеку до крови. Неожиданно я подумал, что этот шелудивый монах посмел поднять руку на меня, благородного дворянина Вальмона и что теперь я из черноризца душу постную вытрясу. Однако сразу же вслед за этим я подумал, что у шелудивого монаха под началом целый сытый, богатый, отлично обустроенный монастырь, а в родовом замке Вальмонов голодно и пусто. И я смолчал, потупив глаза.
- Малыш, как же ты мог так огорчить меня? – отец настоятель взял меня двумя пальцами за подбородок. Ввалившиеся от постоянного, не прекращавшегося ни на час умерщвления плоти глаза смотрели на меня умильно, ласково. – Я хотел приблизить тебя к своей особе, сделать своим доверенным лицом, быть может, секретарем – значительным, влиятельным, весьма влиятельным человеком в нашей любимой обители. Но теперь я узнал, что ты – святотатец, что ты, мой дорогой, мой милый малыш, скрыл от меня чудесным образом обретенное распятие с фигурой Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа. Ты утаил от меня вещь, вполне вероятно, чудотворную, необычайную. Ты поддался нечестивому желанию присвоить себе имущество Церкви. Знаешь ли ты, что тебе грозит в том случае, если я выдвину против тебя обвинение, если поставлю тебя пред капитулом – известны ли тебе те казни, которые твои духовные братья могут измыслить для тебя? Мы, смиренные монахи, смотрим на своё бренное человеческое тело с презрением, но это отнюдь не означает, что мы забыли, какую власть имеет боль над слабыми детьми Адама. Мы жестоко караем дерзких отступников, которые посмели покуситься на величие Божие. Есть много различных мук и есть мучения горше самой смерти. Однако я верю, что твоё нежное полудетское сердце не желало греха - лишь минутное заблуждение послужило причиной преступления. Дитя увидело красивую яркую игрушку и, соблазнившись её преисполненным прелести видом, протянуло руку и взяло её, чтобы всласть потешиться её обладанием. Покайся, малыш, исторгни из своих светлых глаз слезы, и, омытые влагой чистосердечного раскаяния, они станут ещё яснее, ещё милее. Не согрешив, не покаешься – и это мудро.
Мои ясные милые глаза встретились с гнойными слипавшимися гляделками отца настоятеля. Мы поняли друг друга. Я с тоской подумал о том, что жизнь моя, пусть и не устланная розами, была мне всё же бесконечно дорога и что я буду сожалеть даже о несносной библиотечной пыли, запах которой преследовал моё обоняние и в ту минуту. Я с тоской подумал о том, что чести имени Вальмонов никакой урон, по существу, нанесен не будет, если один потомок этого дворянского рода возьмет на себя мерзкое, гадостное унижение и что мне, нищему шевалье, совершенно не с руки потрясать незапятнанным семейным гербом и памятью многочисленных высокочтимых предков. Я с тоской подумал о том, что невпопад мне позволять говорить за себя слепой и скудоумной гордыне, которая доныне покорно пряталась под старой рясой маленького монашка и что мне, наизусть знавшему все написанные нуждой книги, нельзя отвечать сгоряча. Так некстати захотелось жить, жить дальше, разбирать искони перемешанные в беспорядке ненавистные фолианты, терять понапрасну годы, быть медленно поглощаемым монастырской несуетной размеренностью – но жить ещё. Меня томила жажда продолжения моей незаметной жизни, но Вальмоном я был, Вальмоном я и остался. Посему я пристально посмотрел в глаза отцу настоятелю и свысока обронил:
- Нет.
Вскоре возмездие надо мной свершилось – меня отвели в черную, как лисья нора, келью, выкопанную в земле и обложенную изнутри камнями для того, чтобы свод не обрушивался, до того низкую, что мне пришлось сидеть на полу, обхватив руками колени и прижав к ним голову. Я дождался, когда посторонние шаги затихнут вдали, снял с себя веревочный пояс, обмотал его вокруг шеи и стал стягивать изо всех сил. Кровь зашумела в висках. Перед глазами вспыхивали радужные пятна. Но мне не повезло.
За мной вернулись и сняли с меня петлю, после чего связали по рукам и ногам и перевели в келью более просторную, хотя и тоже лишенную света. Еды мне не полагалось, равно как и воды. Я отлично проспал несколько дней подряд, разве только немного беспокоила боль в шее и затекшее от веревок туловище. Когда начинала саднить шея, я посмеивался над тем, как трусливо хотел сбежать с этого на тот свет, но узнал, что границу охраняют зорко. И я засыпал, засыпал, засыпал – что мне ещё оставалось? Что мне ещё оставалось?
Само собой разумеется, после разразившегося скандала я не мог оставаться в монастыре - меня изгнали, и это ещё было милостиво. Настоятель не шутя грозил мне трибуналом капитула. Перед самым моим отъездом брат Ален пожелал переговорить со мной наедине. Он не скрывал своего удовлетворения и раздувался от самодовольства ещё больше, чем обычно. Он был великолепен в своей беспредельной пошлости и глупости. Но он был победителем.
Мы встретились в его келье. Он подвел меня к столику, на котором держал все свои разнообразные мази и кремы для ухаживания за наружностью. Брат Ален запустил руку мне в волосы и пригнул моё лицо к самой поверхности зеркала.
- Смотри, щенок! Смотри внимательно.
Собственное моё лицо поразило меня – за прошедшие годы оно значительно изменилось. Прежде кожа моя была грубой, обветренной – мне ведь приходилось постоянно проводить время на открытом воздухе, бегать по хозяйству; я собственными своими руками дворянина по праву рождения убирал в хлеву, колол дрова для кухонной печи и вообще исполнял работу скотника, кучера и лакея. От этого ладони мои были постоянно в мозолях, кожа на них трескалась, шелушилась, была в желтых пятнах – однако в монастыре мне не было нужды ходить за коровами, и руки мои вполне зажили. Подражая брату Алену, я даже начал ухаживать за ними, что на первых порах мой покровитель весьма одобрял – обыкновенно его, утонченного монастырского щеголя, бросало в дрожь, когда я подавал ему что-нибудь своими крестьянскими лапами.
Теперь же я увидел, что густой загар сошел с моего лица, и кожа стала ровного светлого оттенка – теперь я за неимением досуга редко выходил на солнце. Волосы отросли (мне, как послушнику, дозволялось не стричь их; укорачивать же их я попросту забывал), стали гуще – возможно, потому, что теперь я всегда ел досыта (дома тетушка Мариетта из различных соображений держала меня впроголодь), и пищу мне давали хорошую. На овальном, пожалуй, чуточку длинноватом, лице блестели большие темно-серые глаза – словом, я почти с удовольствием рассматривал себя в зеркале.
- Из-за тебя, крысенок, наш добрый настоятель отнял от меня благую руку свою! – шипел брат Ален, тыча меня лицом в зеркало. – У, гаденыш!
И тут я понял! Понял, откуда в моих вещах взялось распятие, кто подбросил его – виной всему была жгучая ревность ко мне брата-библиотекаря. Я выдвинулся, затмил его не только своей ученостью, но и – смешно сказать! – внешней привлекательностью, коя была оценена и замечена нашим достопочтенным настоятелем, чего брат Ален стерпеть уже, разумеется, не мог. Он не мог уступить мне место фаворита.
- Ты и мгновения не останешься здесь, воришка! Настоятель высылает тебя из обители! – и он торжествующе улыбнулся своими пухлыми розовыми губами.
Меня торжественно изгнали. Настоятель, прощаясь со мной, плакал. Брат Ален принимал изящные позы анафематствующего священнослужителя и прочитал мне короткое, но весьма изысканное по форме напутственное проклятие. Остальная братия, в общем, была равнодушна. Я, сидя в тряской повозке, которую волокла по дороге монастырская кляча, с мрачностью размышлял о розгах тетушки Мариетты.
***
Когда меня, задремавшего дорогой, вытряхнули из повозки у ворот Вальмона, тетушка ничего не сказала, однако молча и споро накрыла мне стол для ужина. Между тем я в коротких и веских словах поведал о том, что пришелся в монастыре не ко двору и решил возвратиться домой, к любящей меня семье.
- Ну, хорошо же, - поджала губы тетушка Мариетта.
Я поднял голову.
- Ничего-ничего, ешь, племянничек. Вот я тебя ещё и угощу, - она встала, сходила в кладовую и вынесла старую оплетенную бутыль, заплесневевшую от времени. Откупорив её, тетушка осторожно нацедила мне полстакана темного пахучего вина.
- Пей.
Я принял из её рук полупустой стакан, пригубил. Напиток пах таинственно и завлекательно. Тетушка провожала глазами каждое моё движение – и я торопливо отставил стакан. Мне показалось, что тетушка пожалела дорогого вина, которое пить просто так, не по случаю, было для Вальмонов слишком дерзким расточительством.
Тетушка подскочила на месте и залилась густым румянцем.
- Пей же! – нетерпеливо выкрикнула она.
Я испугался и осушил стакан единым глотком. Тетушка перевела дух, ласково погладила меня по голове, будто несмышленого мальчишку, и унесла бутылку. После ужина меня тут же начало клонить в сон. Вино оказалось на диво крепким – я положил руки на стол, на них опустил голову и закрыл глаза. Меня сморил сон.
Когда я проснулся, было позднее утро, и солнце светило так ярко, так приветливо. Что-то теплое ткнулось мне в пятку, и я отдернул босую ногу. Взглянув, что это же коснулось меня, я увидел молодую пёструю корову. Разгуливая по двору замка Вальмон и подбирая оброненную работниками солому, она, удивленная, решила попробовать на вкус и мою ногу. Всё это было просто и понятно – но почему я лежу во дворе и почему на мне рубаха и штаны из грубого полотна? Должно быть, старое вино сыграло со мной злую шутку.
Я потянулся – и вздрогнул. Сперва не поверив себе, я ощупал это руками. Это было холодноватым и шершавым на ощупь. Это было прикреплено к широкому кожаному ремню, охватывавшему мою талию – и такого ремня никогда не бывало среди моей одежды! Я подергал это, стараясь оторвать от странного пояса, но это было приделано к ремню очень крепко. Я встал на ноги и попытался пройтись – это удержало меня на месте. Это было длиной в три локтя. Это звенело.
Это было железной цепью.
Я был прикован к каменной стене своего собственного дома, неподалеку от кухонной двери, но всё же на таком расстоянии, чтобы я не мог приблизиться к входу и на длину вытянутой руки. Раньше, когда мы, дворяне из Вальмона, ещё могли позволить себе держать собак, здесь сидел дряхлый, но до самой старости сохранивший чутье и силу сторожевой пёс. Теперь его место занял я.
Неожиданно меня захлестнула ярость. Я бросался на стену, царапал её ногтями так, что на кончиках пальцев выступила кровь. Я бранился на чем свет стоит и, когда перебрал все дурные слова, которые знал, просто вопил в диком, необузданном, зверином бешенстве. В одно мгновение я лишился рассудка. Я желал умереть, но ещё больше я желал мести – как было бы хорошо скрутить в руках старую пожеванную временем шею тетушки Мариетты, чтобы эта ведьма хрипела, давилась собственной слюной и издохла, издохла, издохла! Втайне я надеялся, что цепь или кольцо, к которому она была пристегнута, не выдержат – но старое железо было отличной закалки. Вытащить вбитое в камень стены кольцо мне тоже не удалось. Когда мои силы иссякли, я взвыл и упал на колени.
На мои крики никто не вышел. Люди попрятались и делали вид, будто ничего не происходило. Они все были предупреждены. Я попал в западню.
Однако меня услышала тетушка Мариетта. Она, возникнув на пороге дома, улыбнулась погожему утру и приблизилась ко мне, поигрывая длинной гибкой розгой. Я поднял на неё глаза.
- Ты огорчил меня, племянник, - с важностью сказала тетушка. – Я плохо воспитала тебя – и это моя вина. Я мало тебя наказывала, когда ты был ребенком. Но я исправлюсь.
Боже мой!
Прут, просвистев в воздухе, опустился на моё плечо. Рука у тетушки Мариетты всегда была верная.
- Не надо! – взмолился я. Мне было известно, что она не бросит порку, пока не измочалит об меня розгу до полной непригодности – тетушка Мариетта была очень бережлива. Она, конечно же, не остановилась. Рубаха не защищала тела, каждый удар отпечатывался на коже, рубец ложился за рубцом. Я старался только прикрыть глаза, и сколько тетушка ни била по заслонявшим лицо ладоням, я не отвел их. Наконец, усталая и довольная, она ушла в дом. Я провалялся на земле до вечера. После захода солнца стало холодно – по ночам в наших местах довольно свежо. Я бы совсем закоченел, несмотря на то, что свернулся клубком, подтянув колени к груди и обхватив их руками, если бы меня не согревали мои мысли. Я думал о многом – и не думал ни о чем. В ту ночь я был самым мудрым, мудрее Бога и Дьявола – всего на одну ночь, но смертному человеку и этого бывает достаточно. Я знал, что могу умереть, но знал, что не умру – я был светом и мраком, смешанными в равных пропорциях. Я никого не ненавидел – всё было слишком ничтожным и далеким от меня в ту ночь. Про себя я даже смеялся над всеми ними. Я был весел, как мог бы быть весел висельник, в ночь перед казнью заживо сгоревший вместе с тюрьмой и тем самым ловко надувший своих палачей. ***Наутро мне было явление тетушки Мариетты. Она встала надо мной, словно карающий ангел Господень, и изрекла:- Чтобы мне и твоему отцу не пришлось кормить тебя, дармоеда, даром, вот тебе работа – от того, сколько ты успеешь сделать к вечеру, зависит, получишь ли ты ужин. Мне принесли охапку соломы и велели плести веревки. Я не умел этого – тогда ко мне позвали старого крестьянина, которому поручили обучить меня. Он больно бил меня по лицу (тетушка Мариетта стояла тут же и с удовольствием наблюдала за нами) всякий раз, как я не понимал его наставлений, так что я на удивление скоро усвоил приемы своего нового ремесла. Пнув меня, сидящего на земле, напоследок в живот, старый крестьянин ушел. Тетушка снова повторила мне своё внушение и удалилась. Работа моя занимала руки, но не занимала мыслей. Немного привыкнув к тому, что я не сошел с ума, не в горячке, что я и в самом деле посажен на цепь во дворе собственного своего дома, я принялся думать о побеге. Если бы не крепость цепи, уйти из Вальмона не представляло бы ни малейшей трудности – ни крепостной стены, ни охраны у нас давно не было. Освободиться же от тюремного пояса своими силами мне было нельзя. Разумеется, добудь я где-нибудь длинный гвоздь и постарайся продолбить с его помощью камень и потом расшатать кольцо в его гнезде, после долгих ночей плена я бы сумел вырваться, но у тетушки Мариетты никогда ничего не лежало случайно оброненным – взять гвоздь было неоткуда. На отца надежды тем более не было. Кстати, я даже не видел его. Приехав, я только и успел, что поужинать с тетушкой, а шевалье де Вальмон так и не спустился к нам. Да я и не просил кликнуть его… Да, у меня оставалась ещё надежда на осуществление мести, хотя и весьма слабая – тетушка Мариетта была осторожна и недоверчива (наша кровь!) и не приближалась ко мне настолько, чтобы я мог достать её. Кроме того, при наших родственных свиданиях всегда присутствовали посторонние – по первому знаку тревоги слуги поспешили бы подать единовластной хозяйке замка Вальмон помощь. Я же для них был никем. Пока замыслы создавались и вновь рассыпались прахом, руки всё плели и плели нескончаемую веревку. Это напомнило мне незабвенную монастырскую библиотеку – книга за книгой, ступень за ступенью, полка за полкой, всегда и вечно – одно и то же, утомительное многообразие однообразных вещей. Каждый день, каждый час, каждый миг. Должно быть, брат Ален, застав меня в столь унылом состоянии фортуны, с ханжеской миной безупречного святоши посоветовал бы обратиться к Господу с прошением помочь и избавить от мук и унижения. На ум мне пришла одна простенькая мелодия, которую пел бродяга, всегда приходивший к монастырю по пятницам, чтобы забрать свою милостыню. Мотив был возвышенно-протяжен и совершенно не соответствовал словам (сколько бы настоятель ни просил не петь таких отвратительно мирских песен у святых стен монастыря, нищий его не слушался), а так как иных песен, кроме скучных латинских гимнов, я не знал, я затянул эту. ... Et il le basoitEt en ses bras le tenoit prise,Si l’a soz le coventior miseTot soavet et tot a aise;Et cele soffre qu’il le baise,Ne quit pas qu’il li anuit.Ensi jurent tote la nuit,Li uns lez l’aunte, bouche a bouche... И вновь потянулась нескончаемая пряжа времени – день похож на день, боль похожа на боль, унижение похоже на унижение. Поначалу тетушка Мариетта била меня смертным боем и хлестала меня розгой до тех пор, пока у неё самой не прерывалось дыхание и не опускались от усталости руки. Однако позже, когда она поняла, что я могу приносить выгоду (я научился ещё плести корзины и умудрялся вырабатывать товара на несколько су в день), добрейшая тетушка приходила прибить меня лишь слегка, чтобы я не забывал своего подчиненного места и страха перед Богом. Быть может, я бы свыкся и с цепью, и с работой, и, окончательно отупев, не желал бы себе другого существования, если бы не отвратительная пища, которую мне присылали из кухни – думаю, настоящим моим грехом было чревоугодие. ... Et il le basoitEt en ses bras le tenoit prise,Si l’a soz le coventior miseTot soavet et tot a aise;Et cele soffre qu’il le baise,Ne quit pas qu’il li anuit.Ensi jurent tote la nuit,Li uns lez l’aunte, bouche a bouche...Я вполне заслуживал гораздо лучшей еды, чем приносимые мне объедки и помои. Разумеется, их не стала бы лакать и свинья, но поскольку я, в отличие от свиньи, не обладал свободным выбором, утром и вечером (обеда мне, по справедливому и мудрому приговору тетушки, не полагалось) я ел то, что давали, втихомолку вознося Небу благодарности, что мне вообще что-либо перепадало. Погода, по счастью, сжалилась надо мной – в то лето дожди были крайне редки, что пусть и вредило посевам на полях, но отнюдь не вредило мне, вынужденному проводить без крова и дни и ночи, как ясные, так ненастные. Иногда мне казалось, что из моей краткой жизни ничего до сидения на цепи и вовсе не существовало. Когда я просыпался по утрам (а если я не брал в руки плетение, едва вставало солнце и становилось светло, меня будили с помощью ведра ледяной воды из колодца, которую выливали мне на голову), то в первые мгновения думал, что так и родился на этой цепи, в углу двора замка Вальмон, родился затем, чтобы плести веревки и корзины. Подчас мне трудно было припомнить даже то, как выглядел громадный сводчатый зал монастырской библиотеки, который, как я некогда в своём счастливом неведении будущего опрометчиво считал, не забуду никогда. Всё, даже лик Христа со злополучного распятия, приведшего меня к беде, осталось далеко позади – так далеко, что я не мог разглядеть это в своей ослабевшей памяти, как ни старался. ... Et il le basoitEt en ses bras le tenoit prise,Si l’a soz le coventior miseTot soavet et tot a aise;Et cele soffre qu’il le baise,Ne quit pas qu’il li anuit.Ensi jurent tote la nuit,Li uns lez l’aunte, bouche a bouche... Я не переживу зиму, это мне было совершенно ясно. Тетушка Мариетта скорее пустила бы в холода в дом Сатану или любого из его приспешников, но не меня. Я умру, как только настанет мой срок, и меня, возможно, бросят в выгребную яму, как околевшего пса, – тетушка с её возвышенным христианским взглядом на вещи вполне способна почтить таким образом безвременно погибшего племянника. ... Et il le basoitEt en ses bras le tenoit prise,Si l’a soz le coventior miseTot soavet et tot a aise;Et cele soffre qu’il le baise,Ne quit pas qu’il li anuit.Ensi jurent tote la nuit,Li uns lez l’aunte, bouche a bouche...Впрочем, какая разница, что будет к зиме? Будущее человеческое темно и непредсказуемо. ***Однажды, когда уже наступил август (я знал об этом приблизительно), в Вальмон заехал вельможа. Я никогда не видел такого роскошного охотничьего костюма, таких великолепных статей лошади. Странно было лишь то, что вельможа приехал без свиты. Пройдя в дом, он некоторое время беседовал с тетушкой, после чего они оба вышли во двор и подошли ко мне. - Это и есть тот мальчишка? – спросил охотник (говорил он с присвистом). Тетушка наклонилась ко мне, ухватила за волосы, оттянула мою голову назад, показывая охотнику моё лицо. Тот усмехнулся:- Глаза звереныша, долго сидевшего взаперти. Он пришелся мне по нраву, мадам. Пойдемте. Они вновь ушли в дом, откуда охотник вернулся один. Встав в стороне, он ждал чего-то. Наконец с крыльца, перескакивая через ступеньки, заспешила тетушка Мариетта. Пометавшись с минуту по двору, она позвала кузнеца – и с меня стали снимать пояс с цепью. Поначалу я было возомнил, будто участь моя переменилась к лучшему, будто кто-нибудь заступился за меня, заставил тетушку отпустить меня на волю. Что ж, я всегда, признаться, был глуповат и наивен…Меня вывели в поле, на краю которого начинался лес Бель-Мираль. Охотник сел на коня, свистнул собак. Меня крепко держали наши дворовые люди – тетушка осталась в замке. Охотник обратился ко мне:- Ты видишь моих собак? Это знаменитая порода domini canes, «псы Господа» - они пасут в горах скот и охраняют стада от свирепых горных волков и медведей. Я же предпочитаю с ними охотиться. Никто лучше них не загоняет добычу – окружив зверя, они все вместе бросаются на него и разрывают в куски. Это редкостное по красоте зрелище. Я молчал. - Да, редкостное по красоте… Сегодня, - он наклонился с седла, - зверем будешь ты. Беги!Меня отпустили. Я пошатнулся и едва не упал от слабости, однако, бросив взгляд на лохматых псов с мощной грудью и длинными клыками, я оттолкнулся от земли, поднялся и побежал, ковыляя, через поле к лесу, прислушиваясь, не несутся ли по моему следу те страшные псы. Оглядываться я не смел, да и некогда мне было это делать. Охотник выждал и спустил собак лишь тогда, когда я вбежал под лесную тень. Псам ничего не стоило догнать меня в зарослях. Я бежал, не видя перед собой ничего, кроме веток и листвы, но вряд ли понимал, что это будет последним, что я вижу накануне смерти. Я не раздумал над тем, кто такой этот охотник, почему ему отдали меня, чтобы он травил меня своими собаками, происходило ли всё это со мной наяву, или же я внезапно лишился рассудка – я бежал, как бежал бы на моём месте любой зверь, который хочет продлить на несколько лишних бесполезных мгновений свою земную жизнь. С каждым ударом сердца, который раздавался в моей груди, я терял свои и без того небольшие силы – значит, я умирал. Псы гнались за мной шумно, с визгом и топотом, всецело уверенные в том, что догонят меня, для них эта охота была радостной долгожданной лесной прогулкой. Я бежал молча, бежал для того, чтобы лишь отодвинуть от себя бледные полупрозрачные пальцы смерти на минуту-другую. Один из псов, самый резвый, а, быть может, самый нетерпеливый, вырвался вперед и укусил меня за левую ногу, чуть выше голени, и тут же отскочил. Я не упал, а продолжал бежать, слыша со всех сторон лай, с которым смешивался протяжный звук охотничьего рога. Зверь очень устал и бежал всё медленнее и медленнее.Внезапно земля ушла у меня из-под ног, и я покатился в яму. Глубокий и узкий, заплетенный корнями овраг, попавшийся мне на пути, щелкнул пастью и заглотил моё тело. Я свалился на самое дно, чудом не сломав себе шеи. Собаки бегали по краю, я слышал их, и взлаивали от возбуждения. Им казалось странным, что их законная добыча вдруг исчезла. Запах только что пролитой крови дразнил их, жег внутренности, но вонзить зубы было уже не в кого – и они едва не перегрызлись между собой. Подоспевший хозяин, удостоверившись, что охота закончена, увел свору. Я снял с себя рубаху, разорвал её на длинные полосы и кое-как перевязал рану. Скверно, что это был собачий укус – заживает он долго, быстро начинает гноиться, приносит с собой лихорадку. Дождавшись сумерек, я с трудом, цепляясь за корни деревьев, выбрался из ямы и побрел через лес к проезжей дороге, куда угодно, лишь бы как можно дальше от родного Вальмона. На пути мне встретился отдельно стоявший дом – крошечная усадьба с садом. Я ничего не знал об обитателях этого дома, но, судя по небрежно запертой калитке, они были весьма беспечны. Я осмелился зайти во двор и прошел мимо большого лохматого пса; мне было больно наступать на раненую ногу, и я тащился, то сильно припадая на неё, то приволакивая. Голова слегка кружилась, меня мучила боль. Собака выскочила из конуры, заворчала, но вместо того, чтобы кинуться на меня, отползла подальше, будто учуяв злого духа. Что ж, отныне я был хром, и адский жар уже овевал меня – немудрено, что пес счел меня на Нечистого. - Эй, кто-нибудь есть здесь? – прокричал я, в первое мгновение не узнав своего собственного голоса – таким хриплым он раздался из пересохшей от жажды глотки. Ждал я недолго. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел пожилой человек с седыми волосами; в руке он держал зажженную свечу, огонь которой ослепил мои глаза – я прикрыл их ладонью. - Кто это? – спросил хозяин дома. - Мне нужна помощь, - прокаркал я голосом, которого, услышав его из темноты, я испугался и сам. - Тогда приблизься, добрый человек, и ничего не бойся.Я проковылял к двери. Неожиданно мне под ноги бросился тот самый трусливый пес, что с таким позором сбежал при моём появлении. Теперь он лаял на меня, пытаясь не подпустить к своему господину. Я остановился. Хозяин нахмурился, но спустился с крыльца и строгим окриком отогнал собаку. Затем он ввел меня в дом, приказав следовать за собой. Мы прошли в тесную опрятную кухоньку. - Здесь живу только я с сестрой. Она спит, не стоит будить её. Присаживайся и расскажи свою историю. Я тяжело опустился на табурет. Нелегко возвращаться к живым, когда уже считал себя мертвым – обратная дорога так утомительна. - У меня нет истории, - ответил я. – Я был зверем, которого гнали псы, но я остался жив. Я ранен и измучен. Помоги мне или прогони прочь, но только решай сейчас же, я не могу терять времени. - Зачем тебе время? – зябко потер ладони хозяин дома. – Ты спешишь куда-то? У тебя есть куда идти? - Нет и нет. Но я опасаюсь, что охотник может вновь выследить меня. Хозяин украдкой посмотрел на мою окровавленную ногу:- Никакой пес больше не возьмет твой след, хромоногий. Я усмехнулся – этот человек почуял то же, что и его собака. Хотя я и говорил, что опасался прихода охотника, на самом деле я не ощущал страха – я вообще ничего не чувствовал, кроме боли и того, что моему телу требовался отдых. Страх, тревога, сомнения – неужели я когда-либо испытывал их? Мне стало всё равно, всё безразлично. - В тебе сидит бес, - доверительно, словно по секрету, сообщил мне хозяин. Я пожал плечами – быть может, быть может. Бесы тоже (как учили меня в монастыре отцы церкви) не могут почувствовать ничего из того, что доступно человеку и что терзает его. Так было даже лучше, решил я про себя, даже лучше. Но всё же спросил с насмешкой: - Откуда ты можешь знать, кто или что во мне сидит? А может быть, тебе известно и имя моего беса?- Что ты! Откуда мне знать что-либо о злых духах? Я же всего-навсего священник… моё имя Мервиль. А твоего беса, хромоногий пришлец, - он окинул меня проницательным взглядом с ног до головы, будто собирался назначить мне цену на ярмарке душ, - зовут Иронией. Ты ещё намучаешься с ним, если не сумеешь укротить его буйство. - Чем плоха жизнь с Иронией?- Ты не будешь верить ничему и будешь всё осмеивать. Для тебя не будет ничего истинного и святого, Божий мир станет поводом для смеха и источником его. И ты не сумеешь больше ни к кому прилепиться душой. Я отвечал на это, что с самого моего рождения и до сих пор я вполне сносно обходился без сердечных привязанностей к кому бы то ни было, так что особенного для себя ущерба в одержимости Иронией не нахожу. Все церковники очень любят спорить по поводу необходимости иметь человеку некоторые добродетели, дружба и любовь среди которых занимают первые места, поэтому я немного удивился, когда отец Мервиль вместо того, чтобы начать со мной диспут во имя борьбы за спасение моей души от злостных заблуждений, принес в кухню всё нужное для промывания и перевязки ран и принялся врачевать мою ногу. Видя его ухватки бывалого лекаря, я ничуть не усомнился в его словах, когда он сказал, что охромел я, по всей вероятности, на всю оставшуюся жизнь. Хромота станет моим клеймом, рассмеялся я беззвучно. Отец Мервиль был до странности нелюбопытен. Выяснив, что я обучен грамоте и что рожден я дворянином (имени своего я не открыл), он тут же при мне сел составлять рекомендательное письмо к некоему виконту, и с этим посланием я должен был отправиться в Безуан, едва только поправлю здоровье. Пока же меня поместили в маленькой чердачной каморке, где на полу был брошен тощий тюфяк, на котором я и расположился с превеликим моим удовольствием, памятуя о том, что тому, кто много недель провел посаженным на цепь, нужно быть благодарным за любое удобство.Поправлялся я, по моему мнению, слишком медленно – здоровье моё уже было основательно подорвано тетушкиными розгами; как я и боялся, рана гноилась, требовала постоянного внимания к себе и чистки, временами меня охватывала неодолимая слабость, кружилась голова, по ночам трясло от лихорадки… однако, несмотря на это, я лишь смеялся над усилиями смерти подобраться ко мне, чем приводил своего доброго попечителя отца Мервиля в восхищение, смешанное с ужасом. Раза два или три по мне уже начинали читать отходную, но я, словно назло всем попыткам дать мне последнее причастие, возвращался к жизни. Затем, совершенно неожиданно, я стал выздоравливать с неслыханной быстротой и, наконец, мог покинуть дом священника, который едва серьезно не пострадал от своего милосердия. Сестра Мервиля, Полин, была ещё довольно хорошенькой тридцатилетней девушкой. Из любви к брату она отказывалась выходить замуж и жила, никогда не разлучаясь с ним. Так как управиться с ухаживаниями за мной одному человеку было не под силу, отец Мервиль приставил ко мне сиделкой Полин. Надо ли говорить, как женское сердце склонно к жалости и состраданию – для любого несчастного, будь он даже исчадием Ада, у них найдется несколько вздохов и слезинок. Точно такую жалость испытывала ко мне Полин, находясь около моего одра каждый день. Заметив её склонность ко мне, я захотел посмеяться над женской слабостью – уж слишком были забавны хлопотливые заботы обо мне этой старой девы. Пустив в цель несколько нежных до страстности взглядов и пожав ей при случае руку своими ослабевшими от болезни пальцами, я с легкостью добился своего: Полин сдалась, даже не пробуя защищаться. Хотя я и похитил её сердце, взять также и тело я не пожелал и, когда однажды ночью Полин предложила мне себя, отказался. К женщинам я всегда испытывал только презрение и обзавелся привычкой (которую почерпнул из общеизвестных духовных и житейских наставлений патера Аурелия) не доверять им. Женщины были слишком суетны, слишком слабы, слишком мстительны и слишком надоедливы, чтобы я смог захотеть связать себя каким-либо образом с одной из их ничтожного племени. Женщина сравнима лишь с зубной болью: хорошо, когда она вас не беспокоит, в противном же случае избавиться от неё трудно. Вряд ли отцу Мервилю понравилось, что к нему в добропорядочный дом пробрался искуситель, дабы портить его паству – никакой пастырь не хочет, чтобы его овцы покрывались паршой греха. Итак, мой отъезд был по возможности ускорен, и вот я прибыл в Безуан, большой город на побережье, откуда корабли отплывали на Юг и Восток, и где всегда было многолюдно. Отец Мервиль снабдил меня всем, что могло мне потребоваться в таком грандиозном путешествии (длительностью в двое суток и протяженностью в пятьдесят лье), которое я предпринимал впервые: попутчиком (старым и наполовину оглохшим крестьянином, отправляющимся в город за пенсионом, назначенным ему когда-то кем-то за что-то), одеждой (столь же старой, как крестьянин, вместе с которым я ехал, и столь же поношенной жизнью), советами как вести себя (не менее старыми, чем мой попутчик и моя одежда) и бесчисленными благословениями в дорогу. Полин смотрела на меня из окна – надеюсь, из неё никогда не получится девицы наподобие тетушки Мариетты, её одной для нашего обреченного на вечные страдания мира уже вполне достаточно. Я одарил Полин незабываемым взглядом – напоследок, и покинул свои родные края, ничуть не сожалея о родичах и знакомцах, оставленных в окрестностях ветхого замка Вальмон. ***Безуан – город изобилия. Заморские товары, золото, изысканная пища – там всего было вдоволь. Сказочная роскошь и сказочная нищета существовали рядом, бок о бок, и, пожалуй, то единственное общее, что было присуще этим двум сторонам жизни одного города, – это распущенность. Дворяне и купцы веселыми шумными компаниями переходили из одного дома терпимости в другой, благо недостатка в общинах продажного целомудрия Безуан не испытывал – шлюхи в городе водились всех сортов и в любую цену, начиная с тех, кто разъезжал в собственных каретах, сопровождаемые покровителями и воздыхателями, сверкая драгоценными украшениями на белых обнаженных шеях, заканчивая побирушками, готовыми отдавать себя за су или кусок черствого ржаного хлеба. Эти последние были особенно нахальны – они хватали прохожих за рукава, скороговоркой выторговывая у них стоимость своих нечистых услуг. Приличная публика просто брезговала ими, и недаром, потому что эти уличные охотницы, которых частенько поколачивали все, кому только было не лень, с выдранными в драках клоками волос, с изрытыми ранними морщинами лицами, с выбитыми или гнилыми зубами, с неровно обломанными ногтями на тощих птичьих лапах, с вшами, что свободно перебегали по их лохмотьям и копошились в прорехах и складках их одежды – все они были невообразимо гадки. Лишь самые безнадежные бедняки и моряки после долгого плавания, то бишь люди, которым не приходилось выбирать, покупали уличных девок Безуана, на свой страх и риск. Я поместился в указанной мне в наставлениях отца Мервиля скромной дешевой гостинице, со скрипевшей на ветру вывеской и доброй славой среди приезжих. Справившись в особняке виконта, я выяснил, что сей вельможа вернется через неделю, никак не раньше, и что в Безуане я задержусь на неопределенный срок. Один Дьявол знает, какие муки мне пришлось претерпеть во время моих прогулок по городу, которыми я развлекал своё вынужденное ожидание. Моя хромота, едва только я привык к ней, перестала мешать мне, лишь изредка приводя меня в смущение, когда какой-нибудь досужий зевака принимался следить за моей неуклюжей походкой. Однако главная беда была ещё впереди: мой поношенный костюм и постный вид не только не отпугивали падших созданий, но, казалось, наоборот, привлекали их. Где бы я ни прошел, я обращал на себя их алчное внимание – они ходили за мной по пятам, сбиваясь в хищные стаи, и иногда, набравшись храбрости, нападали. Бессчетное количество раз я говорил «нет» на просьбы завернуть за угол, углубиться в переулок, кончавшийся тупичком, или зайти в подворотню – но скверные женщины одолевали меня по-прежнему. Их докучливые приставания, развязные жесты и срамные речи, которые они пускали в ход для моего завлечения в свои дырявые сети, только ещё больше отвращали мои мысли от дочерей Евы и укрепляли меня во мнении, что женщины – дурное семя негодного злака. Их упрямое вожделение сердило меня тем сильнее, чем менее я мог объяснить себе его причину. По спокойном рассуждении, увидев, что от меня нечего ждать подачек, потаскушки должны были бы оставить меня в покое, ибо увлечение из обычной симпатии этому сословию было не по карману. Проклятые же шлюхи думали, очевидно, иначе и продолжали преследовать меня своими босяцкими нежностями. Ко мне прилепилось прозвище «Ангелок», данное мне кем-то из девиц и вгонявшее меня в краску. Иначе меня на улицах Безуана и не называли, хотя моя хромота должна была наводить их на другие мысли, весьма далекие от Небес. Принять факт, что их привлекает моя красота, я не мог – как ни давно я расстался со всякими начатками совести, заменив её гордыней, никакое самомнение не могло заставить меня поверить в то, будто гулящие девки все как одна были очарованы мною. Поэтому я злился, гнал их от себя прочь, запирался в своей комнате и никуда не выходил – но отвадить я их так и не сумел, и до самой последней минуты, проведенной мною в жившем нараспашку Безуане, я был сопровождаем грязными и оборванными толпами своих почитательниц, то и дело заманчиво предлагавших мне дешевой (под конец они совсем отчаялись и заявляли, что ни к коем случае не станут брать с меня никакой платы) скороспелой любви, наскоро творимой в каком-нибудь портовом закоулке, который никогда не освещало солнце, и где в сырой темноте копошились жирные, ленивые от сытой жизни крысы, которым не было ровно никакого дела до глупых низменных людских занятий. Шодерло де Пон-дю-Мер, виконт де ля Фонтэн принял меня с большой охотой. Этот хорошо обеспеченный земными благами человек был не чужд начатков христианского человеколюбия и снисходительного отношения к ближним, обделенным богатством и родовитостью. Невольно любым жестом показывая мне разницу в нашем положении, виконт с очаровательной любезностью усадил меня в кресло (обивка на котором было поплоше, чем на прочей мебели в великолепно обставленном кабинете виконта) и стал не торопясь читать письмо отца Мервиля. Придирчиво изучив каждую букву и завиток простого и четкого почерка священника и сверив их с образцами, хранившимися в его памяти, виконт расплылся в улыбке, удостоверявшей подлинность письма и побуждавшей меня представиться. Я назвался Вальмоном де Рео, младшим сыном в многодетной разорившейся семье потомственных дворян. Я поведал, что хотел стать аббатом, но происки завистников и недоброжелателей пресекли мою церковную карьеру, оставив мне в утешение лишь смиренномудрие и заветы всепрощения. Приведенные к месту выдержки из латинских сочинений произвели на виконта отличное впечатление, а усвоенный мною в монастыре приниженный сознанием собственной ничтожности пред ликом несравнимо более великого по уму и сердцу человека вид покорил его окончательно, и, несмотря на то, что мой бес хохотал во всю глотку, суча ножками с раздвоенными копытцами, на челе моём были начертаны лишь самые возвышенные помыслы. - Ах, милейший господин де Рео! – воскликнул виконт, после того как ещё раз прочел мои рекомендательные письма от отца Мервиля. – Само Небо посылает мне вас! Достопочтенный отец Мервиль, полагаю, открыл вам мои горести? - Он сказал, что вы ищете верного человека, готового служить вам, не болтливого и рассудительного, чтобы послать в одно из ваших поместий управляющим. Об остальном он умолчал (эта тайна ему не принадлежит, сказал он), направив меня к вам, господин виконт. Виконт расцвел улыбкой:- Отец Мервиль – просто чудо. А вы, я вижу, мне подходите. Вы сирота и не имеете семьи? - Отец Мервиль должен был написать вам об этом. - Да-да, но мне хотелось удостовериться самому. Замечательно! Следовательно, ничто не связывает вас со светом, и вы всецело можете посвятить себя моим делам?- Если вам будет угодно принять меня на службу… - слегка поклонился я. - Угодно! – решительно кивнул виконт, беря со столика флакон с духами и вынимая пробку. Втянув носом тонкий цветочный запах, он закупорил флакон и поставил его на прежнее место. – Мне необходим страж, помощник, одним словом – доверенное лицо для присмотра за моей помешанной кузиной, опекуном которой я являюсь. - Сочувствую вашему семейному несчастию, господин виконт. - Ах, само по себе это было бы сущим пустяком, - махнул холеной рукой виконт. – Но кузина помутилась в рассудке после того, как убила барона д’Андрие (она застрелила беднягу). Она утверждала, что принуждена была оборонять свою жизнь от барона, который перед тем, как напасть на неё, превратился (вы можете себе это представить, господин де Рео?) в дикого зверя. – И виконт поведал мне всю историю с ужасающими подробностями и заключил словами:- Разумеется, судьи заподозрили, что она не в своём уме – да так оно и оказалось, и кузину отдали мне на поруки, а я счел за лучшее отослать её в Данжо, одно из дальних поместий, оставленное кузине по завещанию кем-то из родни. Управляющим Данжо я и намерен вас поставить. - Для меня это будет честью. - Да-да, я знаю. Ваша обязанность – следить за тем, чтобы кузине было удобно проживать в этом поместье, но вместе с тем наблюдать, чтобы она не натворила каких-либо глупостей. Как-никак, она представительница древнего графского рода Арси. Думаю, годового жалованья в три тысячи ливров вам будет вполне достаточно? На то, чтобы прозябать в глуши, жить на всём готовом, не тратиться на съестное и кров – хватит. - Когда господин виконт прикажет мне выехать? - Ах, вы так милы, господин де Рео! – залопотал весьма довольный моей расторопностью виконт. – Как только я напишу тамошнему старшему слуге Жан-Жаку – то есть нынешним же вечером. Зайдите ко мне в пятом часу пополудни. А теперь можете идти, любезнейший.Я поклонился и вышел, заметив, что отныне стал для виконта уже не «господином де Рео», а всего лишь «любезнейшим». Я продался. ***Дом был в целом невелик, но для двух человек (слуги жили во флигеле, примыкавшем к первому этажу, отдельно от господ) места в нём сыскалось довольно. Спальни на втором этаже, кабинет, переделанный из библиотеки, гостиная, столовая и небольшая зимняя оранжерея составляли подвластное мне отныне угодье. Роскошь в убранстве комнат была для меня нова и мила, но всё же парк, обрамлявший усадьбу, как рама, привлекал меня больше. В парке располагался мелкий пруд с зеленоватой водой, при котором жила жирная белая цапля с подрезанными крыльями, неумная птица, которой ни до чего не было дела. Она важно ступала по илистому дну водоема, покачивая длинноносой головой на тонкой шее, которую украшала блестящая атласная лента пунцового цвета. Круглый птичий глаз, часто моргая, смотрел на меня не видя. Я бросил в гордячку горсть песку и отошел прочь. Парком прежний владелец Данжо занимался много, но, вопреки моде, не разбивал его на правильные, в геометрическом вкусе, аллеи, не подстригал лужаек, не засыпал дорожек песком. Деревья росли свободно, как в лесу; садовники обрезали сухие ветки по мере надобности, убирали валежник, на некоторых полянах, где стояли легкие деревянные павильоны, выкашивали траву, сажали цветы вокруг небольших каскадных фонтанов, которых, разбросанных по парку, было несколько – но самое главное, садовники содержали в порядке стену, которой было обнесено поместье. Стена эта была мощна и выстроена нарочно заново лет за десять перед тем, как я впервые увидел её. С наружной стороны к ней примыкал глубокий ров (тоже нарочно выкопанный) с дном, утыканным остро обтесанными кольями – их меняли в случае порчи. Деревья, росшие прежде на месте рва, были срублены, и на десяток шагов от рва не осталось ни одного дерева, с помощью которого можно было бы забраться на ограду. Добавлю также, что обе дороги, Одемарская и объездная на Мартель, проходившие мимо Данжо, перегораживались заставами, как я узнал позднее. Слуги приняли меня холодно (все они были старыми вышколенными прислужниками – бесстрастными и исполнительными), но помех чинить не собирались, ибо жизни не представляли без того, чтобы не следовать чьим-либо приказаниям, а здесь их как раз некому было отдавать. Как я узнал, прежнего управляющего сжила с места та самая «представительница древнего графского рода Арси» – сумасшедшая девица подпалила его пышный столичный парик свечой, отчего много пострадала не только накладная шевелюра, но и скрывавшаяся под ней настоящая. Не выдержав оскорбления и боли от ожогов, управляющий взял расчет. С той поры слуги пребывали в растерянности: с одной стороны, они должны были обслуживать безумную, с другой – смирять её припадки. Но они не смели применять силу по отношению к своей подопечной – сумасшедшая мадемуазель, кстати сказать, была графиней д’Арси, девицей очень хорошего происхождения, и их хозяйкой. Так что старший в усадьбе, берущий на себя всю ответственность, слугам был крайне необходим. Хозяйка всей этой милой благодати, в отличие от своего поместья, была невзрачна. Когда меня доставили, словно беспомощное дитя под присмотром суровых нянюшек, в Данжо, передали из рук в руки верительные грамоты от виконта; когда старший слуга Жан-Жак оглядел меня взглядом готового приступить к кровавой работе мясника и приветственно осклабился; когда меня привели в большую парадную тускло-золотую приемную и торжественно усадили в кресло – лишь тогда пред мои очи предстала пресловутая, знаменитая и страдающая помешательством мадемуазель Фелиситэ д’Арси. Женщин я за свою полумонашескую жизнь видел мало, относился к ним скверно, по пути не имел ни времени, ни желания грезить о будущей столь волнующей встрече с несчастной девушкой, сраженной внезапным умственным расстройством, и большей частью высчитывал, сколько смогу скопить своей службой или как получить значительную выгоду и при этом не провороваться и не быть пойманным за руку - но моя подопечная крайне меня разочаровала. На некоторое время нас оставили наедине, дабы мадемуазель д’Арси могла привыкнуть ко мне – о том, как я привыкну к ней, никто, разумеется, не заботился. Она была беззащитна. Она была отдана мне во власть. Я наблюдал за ней, удобно устроившись в кресле. Она то сидела в полной неподвижности, то принималась расхаживать по комнате взад и вперед длинными плавными шагами. Бедняжка, она даже не представляла себе, что я ей уготовил. - Душенька, - окликнул я её. Она продолжала ходить, не обращая на меня внимания. – Душенька моя, я надеюсь, Вы понимаете, что нам с Вами, живя под одной крышей, следует пребывать в мире друг с другом. Если Вы намерены доставлять мне неприятности своей буйностью или капризами, - я развел руками, - я буду вынужден быть груб с Вами, несмотря на то, что Вы - женщина, и притом женщина поистине очаровательная. Лесть моя, полагаю, была излишней – вряд ли Фелиситэ понимала человеческую речь, но мне очень хотелось иронизировать вслух – говорил я отнюдь не для Фелиситэ, а для себя. К тому же красавицей её назвать было трудно – тощая, бледная, с неподвижно застывшим лицом… Она была просто отвратительна. Мне рассказывали, что ела она всегда крайне мало, а кормить её насильно не было никакой возможности – когда ей разжимали зубы и клали в рот еду, она её немедленно выплевывала. Однако время от времени на больную находили приступы обжорства – тогда она съедала всё, что ей подавали к столу. Бледность же её происходила, вероятно, оттого, что она боялась яркого солнца и редко выходила из комнат. - Душенька, - повторил я снова. Мне нравилось проговаривать это ласковое словцо по отношению к идиотке. – Я – Ваш преданный слуга, моя цель… нет, даже смысл моей жизни в том, чтобы посвятить её Вам. Располагайте мною как сочтете нужным. Я исполню всё: прикажите мне броситься в огонь – и я ввергну себя в самое жесточайшее пламя; велите прыгнуть в море – и я бестрепетно сойду в пучину вод. Ради Вас, с вашим именем на устах я пойду в бой с самим Сатаною и всеми его приспешниками, великими Герцогами Адской Бездны – и бесовские легионы отшатнутся в ужасе и, объятые смертным страхом, побегут перед лицом столь беспримерной верности, как моя Вам. Я смогу обрушить горы и повернуть вспять течение рек, только скажите слово – для меня не существует невозможного, если речь идет о Вашем удовольствии, радости и утешении. Позвольте мне только пресмыкаться у Ваших божественных ножек – и я буду счастлив, как никто. Вы не верите мне, госпожа? Испытайте же меня! хотите, я прямо сейчас совершу для Вас подвиг? О, это будет замечательно великий подвиг… я поведу Вас обедать. Право, жаль, что моё шутовское красноречие пропадало втуне – я тратил его на сумасшедшую, которая слушала меня хотя и не перебивая, но вряд ли отличая мой голос от жужжания докучливой мухи, которых так много появляется летом. Однако роль тонкого придворного насмешника я выдержал до конца – взяв Фелиситэ за руку, я торжественно и с величавыми замашками вельможи, приближенного к королевскому дому, повел её к столу. На длинном обеденном столе был поставлен всего один прибор. Обратившись за разъяснениями к Жан-Жаку, я узнал, что мадемуазель д’Арси никогда не ест в столовой. - Сегодня, - подчеркнул я это слово, - мадемуазель д’Арси будет есть в столовой. Обед, в общем, был неплох. Слуги принесли столько всякой снеди, что для одного человека (Фелиситэ я не считал за сотрапезницу) это был настоящий пир. Сумасшедшая, несмотря на то, что на тарелку ей по моему знаку подкладывали то того, то другого, отведала лишь цыплячью ножку, заев её кусочком белого хлеба, и хотя цыпленок был запечен с пряностями, вызывавшими жажду, даже не притронулась к своему бокалу, куда я сам налил для неё легкого виноградного вина. Однако когда Жан-Жак подал ей стакан обычной воды, она с жадностью всё выпила. На десерт внесли чудный, необычайно аппетитный на вид сливовый торт, и тут Фелиситэ снова удивила меня – отвергнув лакомство, которого, должно быть, давно уже не получала, она терпеливо наблюдала за тем, как я, тоже неизбалованный вкусной пищей, в одиночку истребил больше половины торта – и она, провожая своими тусклыми, лишенными живого разумного выражения глазами каждое моё движение, добилась того, что кусок не лез мне в горло. Чтобы скрыть смущение, я придвинул ей вазу с фруктами и наугад предложил ей кисть золотистого винограда – Фелиситэ с весьма кислым видом приняла её у меня и мигом ощипал всю до последней ягодки. Конечно, меня она даже не поблагодарила. Ложась спать в новую мягкую кровать, я сказал себе, что моя служба началась не так уж и плохо. Назавтра я успел продумать один веселенький план.У Фелиситэ были свои покои с очень красиво отделанной гостиной – там она просиживала с утра и до вечера, глядя в окно (которое никогда не позволяла распахивать, невзирая ни на какую духоту). Там я её и навестил, тая про себя усмешку и начиная большую некрасивую игру в доброту и нежность. Я широко открыл обе позолоченные створки двери и скромно остановился на пороге. - Добрый день, сударыня, - сказал я. – Можно ли мне представиться Вам в соответствии с придворным церемониалом? И, перешагнув через пограничье порога, я низко поклонился ей, звучно проговорив: - Моя Адская Хитрость, принц бесовской крови Вальмон де Рео, Ваш покорнейший слуга. Ещё не дослушав мою рекомендацию до конца, эта заморенная девица начала смеяться своим отрывистым, задыхающимся смехом – полагаю, его вызвал тот насмешливо-торжественный тон, каким я произнес приветствие «Добрый день, сударыня». Я мог гордиться тем, как восхитительно напыщенно это прозвучало. Что ж, по крайней мере, для моей сумасшедшей подопечной существует смешное, стало быть, до её разума возможно достучаться. Однако нужно было шутить до конца - я, умоляюще сложив руки и склонив набок голову, не двигался. Фелиситэ отрывистым жестом руки пригласила меня приблизиться – впрочем, ничего другого ей и не оставалось, если я вообще нуждался в её волеизъявлении. Получив такое дозволение, я подошел к ней. - Можешь не называть меня «сударыня», прохвост, - сказала Фелиситэ – чем, пожалуй, несколько удивила меня, поскольку ответа я отнюдь не ожидал. - Ведь ты знаешь, как меня зовут. Я быстро изгнал из себя раздражение – не стоит тратить время на то, чтобы копить в себе злость по поводу своих первых случайных неудач и как-то внешне проявлять его, - вместо этого я сел на стул и откинулся на его спинку. - Я всегда буду помнить, что к Вам, мадемуазель Фелиситэ, следует обращаться по имени и делать это подобающим тоном. Она как-то неопределенно улыбнулась - она думала о чём-то другом (впрочем, как все сумасшедшие, полагаю). - И я помню, какая огромная разница существует между нами, сударыня. Девица, беззастенчиво зевнув, резким скрипучим голосом попросила меня уйти, но я уже вскочил на ноги - ещё до того, как она успела открыть рот – и, коротко поклонившись, вышел, давясь смехом. Когда Фелиситэ, сидевшая в кресле с неподвижным кукольным лицом, чуть передвинула ногу, она наступила на влажный стебель только что срезанной бледной розы – я видел это в щелку дверей, которые, уходя, весьма небрежно прикрыл за собой. Надеюсь, я не напрасно погубил чудный цветок, принеся его благоуханную жизнь в жертву полоумной. Завоевать расположение сумасшедшей оказалось непросто. Она дерзила мне, отказывалась повиноваться в мелочах, осыпала меня градом разнообразных оскорблений, подчас довольно тонких и метких, но я, за щитом своего равнодушия, своего благоразумия и своей иронии, был неуязвим. Фелиситэ казалась мне то апатичной, то, напротив, очень живой – и всё это в одно и то же время; настроение её переменялось каждую минуту, от любого сказанного ей слова она могла разъяриться или же рассмеяться, и никогда нельзя было предугадать заранее чувства, которые должны были проявиться в ней. Я, однако, напоминал себе всякий раз историю трагичной кончины парика моего предшественника и пока не имел поводов жаловаться на подобное обращение; а брань без труда можно было стерпеть, слова человеческие - ветер, слова, произнесенные женщиной, – сквозняк. Пока что я понемногу забрал власть в поместье в свои руки, хотя, признать правду, как управляющий я был нужен в Данжо менее всего. Все слуги и работники давным-давно знали свои места и свои обязанности, их не требовалось понукать или направлять; поместье даже давало некоторый постоянный доход, и, несмотря на то, что было безжалостно покинуто людьми, к которым оно перешло по наследству, всё ещё оставалось прекрасным и величественным. Любителю тишины, покоя и уединения нечего лучше было желать, и я, пока не ощущая в себе достаточно юношеского легкомыслия, чтобы бросаться в омут жизни в одиночку, был доволен тем спокойным пристанищем на мирном берегу, куда выбросила меня чуть было не погубившая меня буря. Даже к выходкам моей сумасшедшей я относился снисходительно. Два ничем неисправимых недостатка, как клеймо наложенные на Фелиситэ Провидением – быть женщиной и быть безумной – препятствовали тому, чтобы я видел в ней врага, достойного нешуточной ненависти. ***Если бы Фелиситэ не кормили почти насильно, она, думаю, очень скоро умерла бы от голода. Присутствовать при её редких и скудных трапезах было тягостно, как на церемонных похоронах в дурную погоду под открытым небом. Сидя перед накрытым столом (поначалу я настаивал, чтобы девице д’Арси ставили по меньшей мере по четыре различных блюда) и держа в руках не заточенный нож и вилку с короткими тупыми зубцами, она могла по три часа кряду просиживать над крылышком цыпленка и не съесть в конце концов даже половину мяса. Тоска, которую нагоняло на присутствовавших это зрелище, можно было назвать поистине адской. Сам я не сразу приучил себя выносить обеды Фелиситэ без того, чтобы не перебить с досады всю столовую посуду. Уговоры, лесть, намек на угрозы – ничто не прибавляло Фелиситэ аппетита, и она, сидя на стуле во главе стола весьма чинно и важно, занималась лишь тем, что крошила хлеб на скатерть. Я положил себе зарок непременно добиться того, чтобы эта высокородная дурочка начала есть как люди в здравом уме, иначе она в скором времени погибла бы от истощения, а мне совсем не хотелось бы покидать уютное Данжо из-за того только, что персона, вверенная моему попечению, ушла из жизни. Решив, что наедине с ней я добьюсь большего, я выслал слуг и стал уговаривать Фелиситэ отведать того и другого кушанья. - Я полагаю, сударыня, Вам следует поесть. Со вчерашнего дня у Вас маковой росинки во рту не было. Съешьте что-нибудь, я настоятельно советую Вам. - Он советует мне! – прошипела внезапно встрепенувшаяся Фелиситэ, скрючивая подвижные тонкие пальцы. - Он советует мне, этот червяк! А за кого ты себя принимаешь, ублюдок, за мудреца? - Нет, сударыня, я бы этого не сказал, - невозмутимо накладывая ей на тарелку (к слову, серебряную – фарфоровые Фелиси частенько швыряла в стены, и они бились) ароматного рагу. - И я бы тоже! – выкрикнула она. - Ты просто кожа, кости и волосы. Вот и всё! Клянусь потрохами Сатаны, я тебя насквозь вижу! Вижу тебя насквозь, вылизанный щенок! Понятно? Вижу тебя насквозь! Клянусь копытом Дьявола, твои шуточки, собачье отродье, опасны и не доведут тебя до добра! Я смерил её пристальным взглядом – лицо перекошено от злости, голос дрожит и едва не срывается, проклятья так и сыплются с языка, но в глазах странное выражение – чистого разума. Я и сам был притворщиком хоть куда, но предположить, будто мадемуазель д’Арси лишь изображает из себя несчастную идиотку – было бы уж слишком нелепо. Тем временем Фелиси истощила свои силы и умолкла. Бросив мне в лицо наполовину раскрошенный кусок хлеба, она наконец принялась за еду. Посчитав, что я всё же настоял на своём, я оставил её в покое. Однако однажды ей всё же удалось вывести меня из терпения. В один из дней, вернувшись из верховой поездки по поместью в сопровождении Жан-Жака, старшего слуги, продрогнув под дождем, предательски намочившим нас до последней нитки, усталый и злой, я лег спать задолго до ужина. Мой самый первый, самый глубокий, самый сладкий сон был прерван – Фелиситэ, пробравшись в мою комнату (я забыл, а, вернее, даже не подумал запереться изнутри), принялась бесчинствовать: сорвала с карниза тяжелые бархатные портьеры, швырнула в оконное стекло бронзовый канделябр, опрокинула стол; она разломала бы мебель, будь это ей под силу. Приподняв голову с подушки, ещё не окончательно проснувшись, я шальными глазами наблюдал за её буйством; заметив, что ей удалось разбудить меня (а шум она подняла немалый), Фелиситэ подхватила на руки фарфоровый кувшин, в котором мне приносили воду для умывания – и на мгновение я замер, не веря своему подозрению, что она может разбить его об мою голову.Фелиситэ криво осклабилась и грянула кувшин о пол. Когда осколки легли у её ног, я почувствовал, что на душе у меня изрядно полегчало – воды в кувшине не были ни капли, так что даже ковер (к которому я немного привязался по причине его мягкости и приятной для глаз темной расцветке) не был нимало испорчен. Я позвал слуг (они, нужно отдать им должное, ничем не выдали своего изумления) и отдал приказание увести из моих покоев мадемуазель д’Арси. После чего, разрешив сделать уборку на следующее утро, снова с удовольствием уснул. Наутро я, отлично выспавшись, ощутил потребность выказать кому-нибудь доброе отношение. На славу позавтракав у себя в комнате в полнейшем одиночестве и покое (что укрепило меня в милостивом расположении духа), я отправился нанести визит Фелиситэ на её половину дома. Однако в гостиной её покоев хозяйки не оказалось, хотя я твердо знал, что после полудня изо дня в день она, безучастная ко всему, сидит у окна. Я с удивлением оглядел пустую комнату. Позвав слугу, я спросил:- Где мадемуазель Фелиситэ? Почему её нет там, где ей полагается в этот час быть?- Сударь, она в Серых покоях. Я провожу вас туда, если желаете. Я желал. Серые покои были обыкновенной комнатой без мебели, с голыми серыми стенами и большим пыльным окном, протянутым во всю стену и забранным редкой решеткой. В углу, скорчившись и втянув голову в плечи, сидела Фелиситэ. Слуга, указывая на неё пальцем, пояснил:- Не извольте беспокоиться, мы всё сделали, как полагается. Цепи крепкие, они выдержат.Я вопросительно приподнял брови: - Цепи? Она… прикована? Слуга подтвердил. Я приблизился к Фелиситэ. Она, не поворачивая головы, подняла на меня глаза – в них была такая нежная ненависть, с какой, наверное, Сатана смотрел на ночное небо всякий раз, когда зажигались светлые звезды. Должно быть, у меня в своё время тоже был такой взгляд – когда меня, как и её, посадили на цепь. Точно так же, да?Я бросил через плечо:- Сейчас же отведите мадемуазель в её комнату и дайте ей завтракать. На десерт – винограду, она, кажется, любит его. А цепь вырвите из стены совсем и… и бросьте в пруд. Пока я здесь распоряжаюсь, никто на цепи сидеть не будет. Когда все мои приказания были исполнены, я поинтересовался, кто распорядился наказать Фелиситэ. Мне ответили, что я сам велел «увести её прочь и сделать что-нибудь, чтобы она, наконец, утихла». Слова, оброненные мною спросонья, в невольном раздражении человека, которому мешают спать, повлекли за собой унижении Фелиситэ. Допустим, она – сумасшедшая и не поймет всей гадости, которую над ней сотворили, но, тем не менее, впредь я должен постараться следить за своими речами. Забавно, а если бы я приказал зажарить её на вертеле к обеду, они столь же усердно всё выполнили бы? После я вспомнил, что хотел вывести эту беднягу на солнце, чтобы проверить, так ли ужасно действие на неё света, как мне о том рассказывали. Взяв в подмогу двух слуг, я отправился за Фелиситэ. Она на удивление легко дала мне выманить себя из дома – я просто-напросто взял её за руку и повел в парк. Усадив её там в тени (всё-таки солнечные лучи на неё не падали) на скамью, я отослал сопровождавших нас на некоторое расстояние, сел на скамью, стоявшую напротив, достал из кармана томик «Историй о таинственных случаях» маркиза де Грандиль и сделал вид, что погрузился в чтение. При всём отвращении, питаемом мною к книгам, за любой из них, желая втайне понаблюдать за кем-либо, можно спрятать глаза. Фелиситэ была вполне спокойна и сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Случайно бросив взгляд на её запястья, прикрытые кружевными оборками рукавов, я заметил, что кружево кое-где было испачкано красным – причём пятнышки эти показались мне подозрительными. Я наклонился к Фелиситэ, откинул оборку с её запястья и увидел распухшие царапины. - Что это, душенька моя? – спросил я у Фелиситэ. Она, разумеется, не ответила. – Вы поранились, когда на Вас надевали кандалы? Вы сопротивлялись и поранили кожу об это грубое железо? А они даже не подумали промыть Ваши царапины. Они думают, Вы ничего не чувствуете? Я тоже считаю так, но моя должность – заботиться о Вашем благополучии. - Ты лжив насквозь, дерзкий щенок, - ответила она мне спокойным, мирным и чуточку усталым тоном. И, пожалуй, слишком разумным…За меня отозвался мой бес – он нашелся с ответом быстрее, чем я мог успеть заставить его замолчать:- Как Вам будет угодно думать, сударыня. Вы, без сомнения, чрезвычайно проницательная особа, от Вашего острого ума ничего не скроется. Поняла ли она издевку – не знаю, но Фелиситэ попробовала мне угрожать. - Если бы тебя известили о моих прошлых поступках, ты остерегался бы вести со мною столь двусмысленные речи, щенок. Я усмехнулся – про себя. Внезапно игра в рыцаря и даму перестала меня интересовать, и я небрежно сорвал с лица одну из своих масок – самую карикатурную, маску шевалье. Пусть за меня говорит мой озлобленный дух, пусть потешится немного. - Что же ты сделала?- А ты разве не знаешь, что я – страшная женщина? – с наивной хвастливостью сказала она. – Я убила белого зверя. - Не было никакого белого зверя. - Но мой кузен Жерар видел его! – упрямо возразила она.Бес ликовал и наслаждался беседой.- Не было никакого кузена Жерара – у тебя никогда не было родственника с таким именем. Ты всё придумала – вернее, придумало твоё заболевшее воображение. Фелиситэ всхлипнула и принялась тереть кулачонками глаза. Я беззлобно прикрикнул на неё, чтобы перестала – она лишь покачала головой. - Я же знаю, что кузен Жерар был – мы росли вместе, играли детьми. Жерара знал и Людовик. Мы были там втроем. - Дурочка, - урезонил я её, - ты бросила дом в Лорье-ан-Гри, который тебе отдал Гюстав де Шант-Флери, смотритель королевских портов, твой крестный. Ты долго выпрашивала у него этот дом – он был выстроен на берегу канала, среди живописных фруктовых садов. Наконец дом стал твоим, и ты отправилась обживать его; ты с увлечением подбирала мебель, обои, нанимала слуг. Вдруг, получив письмо от барона д’Андрие, ты сломя голову полетела на север, в Траир, взяв с собой лишь камеристку. Прибыв в Андрие, ты остановилась в замке, и уже на следующий день всем стало известно, что ты застрелила Людовика д’Андрие. Ты гостила в замке Андрие одна, и, разумеется, его хозяин не превращался в кровожадного зверя. - Его род был обречен! Он верил в легенду о проклятии! – воскликнула Фелиситэ. - Это были лишь старушечьи россказни. - В старой Библии между страницами лежало признание, написанное Жоржем д’Андрие, дедом Людовика, оно было обращено к потомкам барона. Я указала на эту улику! - В Библии не нашли ничего, кроме брачного договора, в котором были прописаны имена барона Людовика д’Андрие и вдовы господина де Рюгес. Они готовили венчание, душенька. На следствии тебе не только зачитывали, но и давали посмотреть этот документ. Ты поэтому убила его – из ревности? - Я впервые услышала о женитьбе от прокурора! Людовик никогда не говорил мне о ней. Он был зверем, зверем, зверем! - Оттого, что ты повторишь свои обвинения три, семь или тысячу раз, они не станут правдой. Ты сошла с ума и убила его, чтобы он не достался другой женщине, а потом вообразила, будто в него вселился демон. Всё было так, поверь мне на слово.- Можно подумать, что ты там был, - тихо и внятно проговорила Фелиситэ.Я пожал плечами. Препираться с сумасшедшей, у которой поминутно случаются припадки, каждое слово которой – ужасающая чушь, и которая в иные минуты охотно признает тяжесть своего недуга – вот чего ещё не хватало. - Ты гадкий, Вальмон! – вдруг захныкала Фелиситэ. – Я тебя не люблю!- Ах, моё бедное сердце разбито Вашей жестокостью, сударыня. Благословите пойти утопиться в парковом пруду. Она исподлобья взглянула на меня. Я подпер щеку ладонью – надо же, Вальмон опускается до перебранки с полоумной, и вдобавок ко всему находит в этом удовольствие, словно базарная торговка. Я как-то неловко повернулся на скамье, и хромая нога заныла. Я поморщился. В сущности, у меня и у Фелиситэ никого нет – нас осталось лишь двое на всем свете. Её услали с глаз долой, поручили первому встречному, который согласился жить рядом с безумной, потому что голодная смерть – страшнее. Боль не унималась, и я осторожно вытянул ногу, слегка разминая мясо пальцами. Так будет продолжаться до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет – наши ненужные никому споры, наша взаимная необходимость и наша детская беспомощная озлобленность, наше недоверие и наше презрение. Каждый из нас кичится тем, чего у него на самом деле нет: Фелиситэ – своим умом, я – своей родовитостью. Смешно. Смешно. Смешно.***Однако разговор об убиенном Фелиситэ бароне заходил у нас ещё не один раз и не два. Я с упорством человека, которому нечем занять свои дни, пытался убедить Фелиситэ в том, что она – сумасшедшая, пока она не преподала мне добрый урок. - Вы безумны, - говорил я ей, сидя в её гостиной (как и полагается, воздух там, при закрытых в летнюю пору окнах, был сперт и удушлив). – Не бывает белых зверей, просто не бывает, душенька. Она взглянула на меня с высокомерием:- Конечно же, я сумасшедшая! Посмотри – я безумна. Они все так считают – и слава Богу. Я убила… человека. Они думают, что я убила человека и что я – сумасшедшая. Если бы они думали, что я в своём уме, мне отрубили бы голову. Кровь за кровь, говорят они в своём законе. А я воспользовалась правом мести, но они не признают это. Поэтому-то я и сумасшедшая. И благодаря этому я жива. Я осталась вполне безнаказанной, ведь безумной ничего нельзя вменить в вину. Я буду жить, а он – нет. - Ты – дура, - разочарованно перебил я её. Она и в самом деле была не в своём уме, и напрасно я в иные минуты сомневался в этом. - Я – дура, - согласилась она. – Теперь мы пойдем в парк? Я пожал плечами. И повел её на прогулку. Фелиситэ нарвала цветов и принялась плести из них венок. Поначалу у неё ничего не получалось, и немало цветов было испорчено, прежде чем вышла коротенькая душистая гирлянда. Дальше этого, однако, дело так и не пошло. Наконец я, потеряв терпение, забрал у неё плетение:- Дайте сюда, будьте добры. Вот это нужно положить так, а этот стебель – сверху. Подайте следующий цветок. Нет, душенька, я просил у Вас не желтый, а синий. Она протянула мне один из цветков, которых у неё был полон подол. Работа стала продвигаться успешнее – я, усмехнувшись, вспомнил, как этими самыми пальцами сплел не одну сотню локтей веревки. Теперь я сплетал между собой влажные стебли нежных цветов, благоухающих и ярких – мне нравилось касаться цветов, нравилось смотреть на них. Венок был пышным и прекрасным. - У тебя ловкие пальцы, Вальмон, - с уважением произнесла Фелиситэ. Да, бесспорно, очень лестная похвала из уст полоумной…. Всё же и она была мне приятна. - А теперь попробуйте сами, душенька, - отдал я ей на три четверти готовый венок. - Я не смогу, - отказалась она. – Мои руки ни на что не годны. - Как пожелаете, - украдкой зевнул я. Быстро закончив венок, я хотел было надеть его на голову Фелиситэ, но она уклонилась и попросила, чтобы я надел его на себя. Это глупое предложение рассердило меня – что же, прикажете мне украсить себя цветами и скакать на одной ножке, изображая пасторального, нежно воркующего пастушка? Черта с два! Я – Филипп де Рео шевалье де Вальмон, потомственный дворянин, чьи предки ходили в крестовые походы вместе с королем Карлом Справедливым, а она.... она – полудурок. Я швырнул ей на колени этот жалкий чахлый уродливый венок и ушел, на ходу приказав слугам завести мадемуазель Фелиситэ в дом только тогда, когда она сама о том попросит. Упрямая идиотка просидела в парке до вечера. Ужинать я отправил её в её покои, без аппетита поел сам. Впервые с тех пор, как я поселился в Данжо, я понял, что служба, взятая мною на себя, может быть тягостна. Состоять нянькой при сумасшедшей девице – не самое приятное занятие. Я презирал Фелиситэ ещё больше, чем всех прочих людей, однако чуть меньше, чем всех прочих женщин (она, спасибо и за это, была лишена кокетства и других женских ужимок), но мне было немного её жаль, а жалость мешала мне жить спокойно. Обращаться жестоко с ней, хотя у меня и имелись для этого все полномочия, я не сумел бы себя заставить – какая-то брезгливость, схожая с той, что испытывают при виде язв прокаженных, останавливала меня: да и мучить тело, душа в котором пребывала в тумане полоумия, представлялось мне в общем бессмысленным; быть же с ней терпеливым и ласковым – это тоже превосходило мои силы. Я решил поставить себя в Данжо так, чтобы оставаться строгим и взыскательным надсмотрщиком над челядью – но не более. Внезапно за дверями я услышал негромкие шаги – кто-то в доме не спал. Я пошел поглядеть, кто это бродит в поздний час, имея намерение выбранить его за прогулку в неуместное время. По просторным коридорам большого дома степенно прохаживалась, заложив руки за спину, Фелиситэ. Она была боса и в белом ночном одеянии на плечах. Будь я ещё способен чего-либо испугаться, я непременно ужаснулся бы и подумал, что вижу перед собой привидение. Фелиситэ, заметив меня, запахнула на плечах белую широчайшую шаль, в которую она драпировалась, и милостиво мне кивнула. Из темноты подала голос служанка:- Простите, сударь, но мадемуазель… - служанка выдвинулась вперед и согнулась в поклоне. – Она никогда не спит. Мне велено ходить за ней, чтобы уследить, не натворит ли она чего. - Почему бы не зажечь свечу?- Она не любит этого.Я смерил Фелиситэ взглядом – она была невозмутимо безумна. - Если мадемуазель не хочет спать, я заберу её к себе, мне тоже что-то не спится. Служанка была явно обрадована, когда я отпустил её. Приведя Фелиситэ в свой кабинет, я усадил её в углу на кушетке, подальше от света горевших свечей, а сам сел за массивный письменный стол. Бездумно водя пером по бумаге, я рисовал прихотливые линии и фигуры. Порчу белых листов прервала Фелиситэ, спросив у меня:- Я вижу, тебе нечем занять себя. Почему ты не читаешь? Здесь нет ни одной книги. Читать? Покорно благодарю. Я ненавидел книги. - Даже Библии. Впрочем, Библия – скверная книга, очень скверная, я ни за что не возьму её в руки. Она погубила меня вместо того, чтоб спасти. - Богохульница! Еретичка! – тихо пробормотал я с улыбкой – монашеские привычка требовала, чтобы я произнес слова осуждения, несмотря на то, что не считал Фелиситэ виновной в оскорблении Божьего Величества. Но отчего она невзлюбила Святую Библию? Ах, нет, я знаю её ответ заранее: она же сумасшедшая. - Ты красив, пожалуй, - злой красотой, - произнесла она скучным голосом, так и не дождавшись от меня ответа. – У тебя темные серые глаза, это хорошо. Если бы они были светло-голубыми, ты был бы безобразен. - Что значит красота, душенька? Глупый предрассудок! Красота не спасла меня от цепи и псов, подумалось мне. Кроме того, я не верю, что меня можно назвать красивым. Ты, быть может, и была некогда красива, но ты лишилась рассудка и сослана родными и королем сюда, во власть мою и твоих собственных слуг. А мы, полагаю, дурные люди. - Почему Вы не спите по ночам? - Я же сумасшедшая. Кажется, Фелиситэ отвечала этими словами на любой заданный ей вопрос – действительно, стоило ли справляться о чем-либо у сумасшедшей? - Вы не спите только для того, чтобы снова и снова доказывать людям своё безумие? - Нет, что ты, нет, Вальмон. Я не могу спать – вот и всё. Мне больше не нужен сон, я не трачу на него времени. - Что же Вы делаете со своим временем? У Вас, душенька, его излишек. - Когда сидишь на цепи, времени всегда недостает – я коплю его про запас, на будущее. Когда цепь порвется, у меня станет много времени. Я найду, на что его истратить. Её безумные рассуждения внезапно вывели меня из себя. - Что ты можешь знать про цепь?! Ты, идиотка! – беззвучно крикнул я про себя, отворачиваясь от неё, чтобы она не прочла гнев в чертах моего лица. Она посмотрела на меня и прищелкнула пальцами:- Красив, положительно красив!Я расхохотался. Правильно, это мне урок на будущее – нельзя терять самообладание никогда, в особенности с сумасшедшими. - Красота ничего не значит, милая моя сударыня, - уже спокойным тоном повторил я. - Она значит всё и ничего. Мы ищем её, идем у неё на поводу, но подумай, кому же достается это оружие чаще всего? Тем, кому нужно спрятать за красотой уродство. Настоящие чудовища редки, Вальмон, и они всегда красивы. Красивы и грозны – даже тогда, когда безобразны. Настоящее чудовище не мелочно злобно, не попусту кровожадно – оно мудро и разумно жестоко. Оно не причиняет боли понапрасну – но всегда поражает насмерть. Настоящее чудовище не убивает тела, оно предпочитает терзать душу, пускать кровь из сердца. Настоящие чудовища редки, как алмазы. Красота для чудовища значит всё – и ничего. Она заговаривается, не будь я Вальмоном. Бред безумной, безобидный и невыносимый. Я вызвал служанку и отправил Фелиситэ в её покои, впредь запретив выпускать её по ночам. Пока сумасшедшая почти всегда слушалась меня. Когда меня оставили одного, я взял свечу и поднес её к зеркалу, висевшему на стене. В стекле отразилось моё лицо – обыкновенное человеческое лицо, без изъянов и пороков, без шрамов и отметин, без недостатков и достоинств. И что же, я красив? И если некрасив, то, следовательно, безобразен? Есть лишь два ответа: да или нет, привлекательность или уродство. Не одно – значит другое. Чем обладал я? ***Я задумал починить хорошенькую мраморную беседку, стоявшую в тупике одной из боковых аллей, неподалеку от пруда. Беседка эта была, собственно, лишь плоской крышей, по периметру поддерживаемой рядом стройных колонн (они и были мраморными, остальное было из обыкновенного дерева), но оттого, что её несколько лет не касалась ничья заботливая рука, деревянный пол сгнил и провалился, ступени, ведущие на небольшое возвышение, где было выстроено тело зданьица, тоже исчезли, крыша пришла в негодность и прохудилась, пыль и паутина заполнили углы – словом, чтобы восстановить эту чудесную игрушку, приходилось многое делать заново: собрав слуг, я отправил их под моим присмотром перестилать полы, вычищать сор, проверять, нет ли в колоннах трещин, чинить крышу и замазывать щели в камне. Желание вернуть беседке былую прелесть было у меня сродни капризу – в парке Данжо других беседок, на все вкусы, нашлось бы предостаточно, но именно эта приглянулась мне более прочих. К сожалению, дело двигалось медленно – забрать в своё распоряжение я мог лишь двух-трех работников, остальные необходимы были для обслуживания поместья. Я поставил бы на работу и домашних слуг, но они были бесполезны и избалованы легким трудом. Вскоре (на второй же день) я потерял терпение: в то время как я, обойдя дом и службы с проверкой, всё ли совершается согласно порядку, давным-давно налаженному и без меня, вынужден был часами совершать молчаливые прогулки с Фелиситэ, ибо моей первейшей обязанностью был присмотр за безумной, рабочих рук не хватало. Поэтому я порешил вмешаться самолично. Усадив Фелиситэ в тень на скамье рядом с беседкой, я присоединился к рабочим и впервые за долгое время испытывал радость труда, радость и удовольствие от ощущения собственного здоровья и избытка сил. Конечно, хромая нога делала меня не слишком ловким, но я и не собирался лазить по строительным лесам, подобно обезьяне – всё-таки я был здешним управляющим. Однако я мог подносить доски, подавать требуемые инструменты и главное – моё присутствие не давало рабочим лениться. Моего строгого вида в поместье побаивались, так что подгонять никого не было нужды. И всё удовольствие мне испортила Фелиситэ. Ей прискучило сидеть в стороне, прискучило, что ею не занимаются, и она захныкала, чтобы её отвели к пруду. Что ж, мне пришлось бросить всё и последовать за ней к той луже, что служила в Данжо водоемом. Фелиситэ с довольным видом настоявшего на своём ребенка села на большой плоский валун и накинула на голову шаль, которую повсюду таскала с собой. Поступок был вполне оправдан – благодаря Фелиситэ мы оба устроились на самом солнцепеке, а солнце, как нарочно, в тот день было особенно щедро. Отойти от Фелиситэ и сесть в тень я не мог – ближайшие деревья росли далеко, а бросить свою подопечную идиотку одну у воды у меня не хватило безрассудства. Однако спустя полчаса я не выдержал пекла – внушительным тоном пригрозив Фелиситэ, я велел ей ни в коем случае не вставать с камня и никуда не уходить, а сам отлучился к фонтану. Там, скинув на бордюр свой черный кафтан и рубашку, я с наслаждением ополоснул лицо, плечи и грудь восхитительно прохладной водой. С берега послышался визг – кто же это ещё мог быть, кроме Фелиситэ. - Вас что, и на минуту нельзя оставить одну, душенька? - строго и громко спросил я, быстрыми шагом направляясь к пруду. Камень, на который я усадил Фелиситэ, был по-прежнему ею занят, но бедная дурочка подняла над головой стиснутые кулачки и потрясала широкими рукавами своего несуразного зеленого платья. Взвизги и всхлипы чередовались друг с другом, не замолкая ни на миг. Я только всплеснул руками – тревогу Фелиситэ подняла оттого, что неведомым мне образом умудрилась упустить в воду свою знаменитую белую шаль. Тряпка с высокомерной неспешностью плыла по грязной поверхности пруда, словно ей и дела была мало, что из-за неё её владелица доставляла мне столько пустого беспокойства. Сбежавшихся на шум слуг я отпустил - ни Фелиситэ, ни шаль не стоили того, чтобы около них суетилось больше одного человека. Пруд в Данжо был неглубок, но всё же в том месте, которого успела достичь белая беглянка, вода доходила взрослому человеку до груди. Я со вздохом начал разуваться. Выпавший из сапога нож (иметь за голенищем оружие стало моей новой привычкой) я сунул обратно, напомнив себе не обронить его как-нибудь случайно на песок. Вода в пруду была холодна и вдобавок неприятно пахла. Я с содроганьем видел, как к моим обнаженным рукам прилипают отвратительные зеленые водоросли, в изобилии разросшиеся в мелкой воде. Ступать же по липкому скользкому дну было попросту противно. Ко всем прочим неприятным ощущениям, хромую левую ногу едва не свело болезненной судорогой. Следовало выйти из воды как можно скорее. Дотянувшись до шали, я притянул её к себе и поспешил на берег. Фелиситэ, которая расхаживала уже у самой кромки воды, выхватила у меня вымокшую насквозь и ставшую серой шаль. Я лишь молча и почтительно поклонился этой полоумной, даже не подумавшей поблагодарить меня, не позволив себе ни одного ворчливого слова, что и поставил себе в бесспорную заслугу. Взяв сапоги, я вернулся в дом, чтобы счистить с себя ил и омерзительный запах, не забыв, впрочем, отрядить сторожа для Фелиситэ. ***Однажды нас в нашем одиноком прозябании побеспокоили – в Данжо прибыл виконт де ля Фонтэн. Отказавшись отдохнуть с дороги и отобедать, он потребовал меня в мой кабинет (смешно, что я называл его своим). Виконт, по обыкновению, благоухал духами, был благодушен и в целом доволен. Дороги оказались не тряскими, погода – нежаркой, а в харчевнях отлично кормили. Однако мой хозяин не просто так пересек страну с юга на север, из Безуана в провинцию Ге, чтобы совершить увеселительную прогулку в землю Мэгр. Я всё же приказал подать в кабинет вина и бисквитов – не мог же я показать себя таким нерадушным и неуслужливым. Бокал был только для одного человека. Мой благодетель непринужденно взял его – я бросился наполнить его из графина, за что был одарен полуулыбкой. Виконт откинулся на спинку кресла и принялся обмахиваться кружевным платочком. Я застыл перед ним в полупоклоне, стоя с самым верноподданным видом (за который глубоко презирал бы себя, если бы презрение к себе не было для меня роскошью прошлых дней). - Ах, любезнейший, какая жалость, что я уже женат! Конечно, кто спорит, что моя Туанетта – дивная женщина, но всё же…- Что такое? – придав своему тону должную долю вежливости и подобострастия, спросил я. Гостю чрезвычайно хотелось о чём-то посплетничать, а мне было всё равно, что он скажет – так отчего было не потешить самолюбие моего хозяина? - Представьте себе, я только недавно узнал, что моя кузина полностью восстановлена в правах. Иными словами, наш добрейший – да хранит его Небо! – король Франциск V, убежденный доводами маркиза д’Эспри, который покровительствует семейству Арси, подписал решение в пользу кузины: если она поправится от своего душевного недуга, она снова станет мадемуазель Фелиситэ д’Арси, а так как она уже в совершенных летах… Теперь вы видите, любезнейший, как я опрометчиво поторопился с женитьбой! Если бы я совсем немного подождал! - Позвольте поинтересоваться, в течение какого времени вы состоите в браке, господин виконт? - Ах, что-то около пяти лет, - небрежно обронил виконт (Фелиситэ сошла с ума лишь полгода тому назад). - И что, мадемуазель Фелиситэ д’Арси - очень богатая невеста? Гость всплеснул руками – воздушные кружева на обшлагах взлетели белой пеной: - Весьма и весьма. Но, что ценнее всего, - это связи, связи при дворе и родня: маршалы, владетельные герцоги, любовницы принцев крови. Арси – это имя! - Однако вы и сами, господин виконт, принадлежите к этой блистательной фамилии. - Всего лишь к побочной ветви, любезнейший, кроме того, моё родство не по крови – матушка вышла замуж за Гастона д’Эврара виконта де ля Фонтэн, он – троюродный внук Шарля д’Арси, бывшего губернатором Туреля при короле Карле Робере I, а я – усыновленный де ля Фонтэном ребенок от первого брака матушки. Она осталась вдовой после замужества за гвардейским капитаном де Пон-дю-Мером, это было в провинции. Рассудите сами, кем я прихожусь роду Арси. Тогда как кузина, пусть и находящаяся отнюдь не в здравом уме, прямой потомок главной графской линии. - Но сумасшествие мадемуазель очевидно, - задал я вопрос. – И, тем не менее, по закону она считается полностью самостоятельной? - О да, к сожалению. Пожелай она, к примеру, подписать дарственную на половину своего состояния первому встречному свинопасу – и это будет считаться законным даром. Поэтому я очень надеюсь на вас, любезнейший, - не подпускайте к ней ни под каким видом свинопасов и удерживайте кузину от проявлений щедрости и безрассудства. Ах, что же это я говорю - «удерживайте сумасшедшую от проявлений безрассудства»! Ха-ха-ха! Виконт залился визгливым смехом. Я позволил себе улыбнуться – слегка, уголком губ. Закончив смеяться, мой хозяин и благодетель стал собираться в обратный путь и приказал закладывать карету. - Вы не хотите повидать кузину? – чуть удивившись (хотя, право, мне уже и не следовало бы в этой жизни тратить время на удивление), осведомился я. - Нет. Да и зачем? – беспечно отозвался виконт. – Я всецело доверяю вам, любезнейший. Помните: удерживайте её от безрассудства, от безрассудства! Ещё одно дело, любезнейший, - внезапно спохватился он, - вскоре к вам прибудет королевский курьер, который обязан передать мадемуазель д’Арси все конфискованные у неё во время дознания бумаги. В получении пакета она должна будет расписаться, дабы избежать потери этих, хе-хе, важных документов и, как следствие, возможных нареканий. Проследите за доскональным выполнением этой формальности.Я поклонился – а что мне ещё оставалось делать? - Слушаюсь, господин виконт. - Я вами доволен, сударь! Вы столь исполнительны и обязательны, что достойны похвалы. Нашему семейству весьма повезло получить вас в слуги. Я хотел бы, - тут я заметил, как глаза виконта смущенно забегали, - перепоручить вам одну заботу, которая не должна вас особенно отяготить. Виконт де ля Фонтэн счел безоговорочно необходимым предварительно окатить меня лестью с ног до головы, а то, что он желал чего-то от меня добиться, показалось мне забавным, и я поспешил ободрить его велеречивыми заверениями в своей бесконечной преданности. И вот что мне было открыто: в окрестностях Данжо располагалась летняя резиденция неких господ, имени которых мне назвать не соизволили, оберегая тайну от излишней огласки. Мать семейства, престарелая кокетка пятидесяти с лишним лет (я заключил это из того, что виконт обмолвился, что они с ней были очень дружны в детстве), не в силах была смириться с уходом молодости, сил, привлекательности и любовников: никакие ухищрения дамских мод, никакие снадобья не могли сотворить простейшего чуда – стереть следы времени с её морщинистого лица. Между тем у потерявшей поклонников и красоту завзятой очаровательницы подросла дочь, в юном теле которой вновь расцвела вся былая прелесть её матери. Этого стерпеть уже было нельзя. Решено было наказать дочь, посмевшую стать вечным укором и не иссякавшим источником мук зависти для её достопочтенной матушки. План казни был прост и страшен: дочь втайне ото всех должны были привезти в тщательно избранное для этого место, в какой-нибудь дом, где нанятый на роль палача негодяй похитил бы честь у несчастной отроковицы. Я передал слова виконта почти так, как сам слышал их, позволив себе лишь в некоторых трогательно-чувствительных фразах собственные замечания. Выбор, принять ли предложение, у меня, бесспорно, имелся – и я дал согласие. Думаю, что, будучи равнодушен ко всем женщинам как таковым, я справил бы столь крайне деликатные обязанности гораздо ловчее многих других, не поддаваясь излишней жестокости или бесполезной жалостливости. А кроме того, получив в своё распоряжение достаточно важный секрет своего хозяина, одновременно с тем оказав ему ценную услугу, я мог рассчитывать на особую благодарность с его стороны. Да и любопытство моё было изрядно раздразнено столь необычной интригой, участие в которой не сулило мне никаких неудобств и вместе с тем вознаграждало различными удовольствиями. Заручившись моими одобрением, виконт обещал не забыть моей услужливости и сообщил, что девица будет доставлена мне через два дня, поздним вечером, и возложил на меня переговоры со слугами и все подготовительные мероприятия. Виконт уселся в карету, всё ещё посмеиваясь над своей остротой, и покинул нас, весьма малое время пробыв под кровом дома Данжо. ***Виконт был точен. Спустя полтора часа, как он отбыл от нас, в Данжо прискакал курьер. Разумеется, принял его я, управляющий. Поименовав меня «господином де Рео», курьер передал мне объемистый пакет, запечатанный внушительного вида сургучной бляхой с эмблемой судебного ведомства – мечом, лежащим поверх раскрытой книги, должной изображать свод законов королевства. Несмотря на то, что виконт особенно настаивал на собственноручной росписи своей кузины в получении назад драгоценной переписки, курьер, явно спешивший, но осведомленный о скорбном состоянии духа мадемуазель д’Арси, без лишних проволочек разрешил мне самому поставить неразборчивую закорючку внизу документа и немедля уехал. Так я получил в своё безраздельное пользование бумаги Фелиситэ и не собирался сразу отдавать их ей – да и к чему они были сумасшедшей? Будьте уверены, расследовавшие преступление моей подопечной чиновники Филиппа V прочли каждую строчку, рассмотрели каждую букву – однако не думаю, что эти легкомысленные письма им в чём-либо помогли. Даже мне хватило беглого взгляда для того, чтобы определить – ничего стоящего внимания в пачке не могло быть: черновые заметки, клочки и обрывки без начала и конца, ничего не значившие записочки, полные слащавых любезностей приглашения на званые ужины и в театр. И хотя я на дух не выносил книг, бумаги Фелиситэ меня заинтересовали, и, запершись у себя, я решил часть ночи посвятить чтению. Первое же письмецо показалось мне захватывающим (оно, как и все письма из пакета, сочиненные Фелиситэ, было черновиком). Что я могу написать в ответ Вам? Всегда будьте моим другом, столь же преданным и честным, как теперь, и нечего мне будет более желать в этой жизни. Вы упрекаете меня в легкомыслии и даже бессердечии, с какими я будто бы играла вашим сердцем – но я оставляю эти обвинения, без сомнения, вырвавшиеся у Вас в горькую минуту, без ответа и уже тем достаточно накажу Вас.Вы жалуетесь, что я завлекла Вас, искусно внушила Вам любовь, а после растоптала Ваши чувства в прах? Как же низко Вы клевещете на ту, что неизменно была и остается Вашей нежной подругой, которой Вы можете доверить любое горе и любое счастье. Умоляю Вас одуматься, пока тень раздора между нами ещё не окончательно закрыла солнце сердечной приязни. Знайте же, что я жду Вас и готова открыть Вам объятия дружбы и предать милосердному забвению всё причиненное мне Вами огорчение.Примите мои уверения в искренности и дружеской любви. Ваша мадемуазель д’Арси Я настолько изумился неожиданности своего открытия, что по прочтении оказавшегося у меня в руках отрывка встал и залпом выпил стакан воды. Успокоив таким образом начавшиеся было сердцебиение, я наугад взял следующий листок, щедро исписанный размашистым женским почерком, и пробежал его глазами. Судите сами, почему мне пришлось вновь прибегать к утолению жажды и смягчать внезапно пересохшее горло – новое письмо хотя и очевидно было связано с предыдущим, имело совсем отличный от него тон и свою особенную манеру, принятую, насколько я мог судить, обоими корреспондентами наравне друг с другом и находившуюся в полном согласии с их мыслями и привычками. …себе представить, как шел к её смуглому цвету лица арапки лимонно-желтый атлас! Но не спешите огорчаться по поводу того, что вы не застали этого зрелища – ручаюсь, что я повеселилась за нас обоих, и нашей юной, обворожительно элегантной маркизе теперь не дадут спуску ни в одном из салонов. Моё мнение, вам это памятно, чего-нибудь да стоит: или я заставлю её волей-неволей следовать правилам хорошего тона и исправить свой чудовищный вкус, или изгоню из столицы, даю слово. Я слишком тонко воспитана, чтобы терпеть подле себя подобных гусынь, которые лишь позорят звание женщины. Ах, да, чуть не забыла за всей этой болтовней: небезызвестный вам господин Э.К., являющийся ни много ни мало и никем иным как вашим собственным старшим братцем, нынче прислал мне известие об окончательной капитуляции. Прилагаю вам оригинал – снимите копию, если вам так уж понравится, а мне недосуг. Стиль, как и следовало ожидать, крайне тяжеловесен и неуклюж. Вы были неправы, утверждая, будто любовь окрылит его огнем вдохновения – я с трудом дочитала этот скучнейший вздор до конца. Кроме всех уже перечисленных мною недостатков, письмо полно непереносимых грубостей, которые можно извинить лишь неотесанностью их автора, а она – увы! – мне слишком давно известна. К счастью, вы ни в малой степени не напоминаете своего ближайшего родича, что меня не может не радовать. Помните же поцелуй, которым мы обменялись под аркой церкви Сен-Мадлен, и если хотите заслужить следующий, то сделайте так, чтобы господин Э.К. явился ко мне с извинениями в своей опрометчивости не позже завтрашнего вечера. Вам это по силам – прямо сейчас он должен читать письмо, ответ на его нахальную любовную эпистолу, и не отрицайте, пожалуйста, что ваш братец советуется с вами по всякому поводу. Из-за женщины он тем паче обратится к вам – у самого у него, бедняжки, нет ни малейшего опыта по этой деликатной части. Будьте же умницей, убедите его добровольно отдаться мне в рабство – и вам это зачтется. Помните, что я рассчитываю на вас, и не забывайте о награде, что я вам посулила – а ваш прелестный друг Фелиситэ привыкла держать словоЯ жадно разворошил пачку писем в поисках самых неожиданных открытий – и вскоре обнаружил две записки, повергшие меня в настоящее изумление. …йная помолвка, о которой Вы умоляете меня, совершенно невозможна. Если Вы ещё не поняли этого сами, я возьму на себя труд открыть Вам глаза на те заблуждения, что уже готовы увлечь Вас в бездну. Я не снимаю с себя вины за то, что стала для Вас невольным источником искушения, однако меня оправдывает то, что я сочла Вашу природную скромность, Ваше добронравие и, наконец, Ваше непоколебимое решение принять священнический сан достаточными препятствиями греху, которые могли бы оградить Вас от малейшей опасности заразиться земной страстью, тогда как в Вашем сердце уже долгие годы неугасимо пылает Любовь Божественная. Не отчаивайтесь же и молите Господа ниспослать Вам душевный покой, которого я, увы, не в состоянии Вам дать. Снизойти к Вашей пламенной (не сказать больше – безумной) просьбе означало бы безвозвратно погубить и себя, и Вас. Мне жаль, что мы разъединены жестокими обстоятельствами; сложись они иначе, не будь Вы столь близки к Небу… Но нет, я запрещаю себе даже думать о такой возможности. Сколь бы Вы ни были мне дороги, я никогда не дерзну мечтать о Вас, несмотря на то, что, кажется, заключи Вы меня в объятия, я умерла бы в тот же миг от невыразимого счастья быть любимой Вами. Но судьба разлучает нас – и мы не должны ей противиться, ибо то же велят нам и разум, и…Я и не подозревал, что Фелиситэ может быть чувственна. Впрочем, я не имел ни малейшего понятия о том, какой она была до того, как безумие поглотило её. Для меня Фелиситэ всегда была и останется неуклюжей дурочкой.…вняла вашим предупреждениям, милый друг мой, однако считаю, что ваши опасения не имеют под собой никаких оснований. Я, кажется, имела немало возможностей доказать вам наличие у меня природной осторожности. Ваше попечение о моей безопасности трогает, но неужели вы всерьез полагаете, что я не сумею удержать на расстоянии глупого влюбленного? Мой кузен, одержимый идеей Царствия Небесного, ни под каким видом не осмелится причинить мне вреда – иначе он рискует впасть в немилость у Всевышнего, который весьма неодобрительно смотрит на такие вещи, как преступления, совершенные из земной страсти, притом совершенные Его служителями. Мой кузен кроток, и взоры его обращены к Небу – признаюсь, я весьма повеселилась бы, если б мне удалось вывести его из того напыщенного ангельского терпения, которое меня злит, как и всякая неестественность. Повторяю вам, что беды не случится – а мне так скучно, если бы вы только знали, как же мне скучно без вас! Как бы кузен ни страдал теперь (хотя я не думаю, чтобы печаль его пресной души была особенно велика), пребывание в столичной семинарии, куда семья отправляет его на днях, окончательно избавит его от иллюзий, связанных с нашим грешным миром. Я же не намерена потакать его слабостям и дарить его снисхождением, которого он ничем не заслужил. Что же касается поцелуев, которые я, по сложившемуся у меня обыкновению, раздаю под аркой церкви Сен-Мадлен (посмейтесь же вместе со мной!), и на которые вы не перестаете пенять «своей Фелиси», отвечу: вам не хуже меня известно, отчего именно эта церковь так дорога мне. Я не забыла ни слова из произнесенных под сенью этого священного для нас обоих свода – золотой ободок, подаренный вами, хранится у меня в самом надежном месте и ждет, когда я наконец смогу носить его на своём безымянном пальце по праву, не скрываясь ни от кого. Также вам известно, чьих губ в поцелуях я касаюсь на самом деле, и было бы стыдно вам в чём-либо укорять меня. Если бы вы были здесь, со мной, то…***Отдать слугам приказ не обращать внимания на мою ночную гостью мне ничего не стоило: они уже привыкли считать меня за главного в поместье, а поскольку я никогда не наказывал их и не досаждал своей властью, я им даже нравился. Девицу я решил принять у себя в покоях – не из тщеславия прослыть соблазнителем (где уж мне!), просто другие комнаты в доме пришлось бы ещё приводить в порядок, убирать и расставлять в них мебель. Ради всего одной ночи это не имело смысла. От жертвы я никаких особенных чудес не ожидал, несмотря на все уверения виконта де ля Фонтэна, будто юная мадемуазель являла собой воплощение пленительнейшей красоты. Что до меня, то я увидел миниатюрную блондиночку с очень светлыми вьющимися волосами, детским румянцем во всю щеку и голубыми глазами – и, как ни мало я разбираюсь в женщинах и их ценности, я пришел к выводу, что до красавицы, потрясающей воображение, ей было далеко. Но я мог быть пристрастен – кудрявое дитя просто-напросто показалось мне беспомощным ягненком, отбившимся от стада, а я не люблю тех, кто вызывает у меня жалость. Всё же я спросил, как её имя. Слишком напуганная (и она имела для страха все основания), девица не могла вымолвить ни слова. Так как мне предоставили полную свободу действий, я, не теряя времени на выяснение абсолютно ненужных мне сведений, отвел её в свою спальню. Там мне пришлось быть настойчивым и даже грубым – она не кричала, словно от рождения была немой, но, тем не менее, нипочем не желала расставаться с одеждой. Показав ей свою силу, я почти стащил с неё всё (во сколько же слоёв ткани запеленывают себя дамы!) и, подумав, что с остальным надетым на неё тряпьем возиться не имеет смысла, толкнул её в кровать. Она с проворством отчаявшейся женщины натянула на себя одеяло до самого подбородка, а я терпеливо влек его к себе. Возможно, я когда-нибудь и нашел бы эту безмолвную и вялую игру занятием, не лишенным своеобразной приятности, если бы, случайно подняв голову, не заметил, что за нами наблюдает посторонний. - Сударыня, - зло отчеканил я (её появление меня немного напугало – я снова забыл о двери, вот неисправимый растяпа). – Вам давно пора быть в своей постели. Фелиситэ лениво осклабилась:- Тебе тоже, Вальмон.Глаза на её неподвижном лице переместились на другой предмет:- Анна-Генриетта. Патер Аурелий, споспешествуй мне! Я бросил возню с Анной-Генриеттой и приступил к Фелиситэ – глаза с бесконечно издевательским выражением взирали уже не на девушку в моём алькове, а на меня. - Вы её знаете? – тихо проговорил я. Она опустила веки, говоря: да. – Тогда Вам следует поскорее уйти, потому что…Глаза чуть улыбнулись – и остро напомнили мне неисчерпаемую родственную любовь тетушки Мариетты. Бес во мне почуял опасность и беспокойно завертелся, перебирая крошечными копытцами. Я строго напомнил себе, что страх – животное чувство, недостойное дворянина, а страх перед слабой женщиной вообще недопустим. Жаль, что на деле напыщенные сентенции мало помогают. - Вальмон, означает ли наше полуночное приключении то, что её матушка наконец вознамерилась действовать? Я был вынужден признать, что так оно и есть.- Я крайне польщена, что для исполнения такой обворожительной низости она воспользовалась не только поданным мною в злую минуту советом, но и моим домом и даже моим… управляющим. Быть может, для увенчания любезности мне следовало бы уступить для этого свою кровать? Как ты считаешь, мой дорогой? По мере того, как она проговаривала слово за словом, её голос становился всё вкрадчивее и бархатистее, словно мурлыканье ласкавшейся к хозяину кошки. Я же начинал трусить. Разум мой ухватился за первый попавшийся вопрос – я говорил, только чтобы она не догадалась о моём испуге:- Какой совет Вы имеете в виду, сударыня?- Тот самый, который ты прямо сейчас воплощаешь на моих – хе-хе – восхищенных глазах. Это придумала я – ещё в те давние дни, когда не разучилась думать. Но я и не подозревала, что мой план так придется кому-то по душе. Кажется, что я и тогда уже была изрядно не в здравом уме, ты не находишь? Я молчал. Фелиситэ подняла руку и звонко ударила меня сперва по левой щеке, а потом по правой:- Щенок! Всегда был и останешься хромым щенком. Презренный пакостник, который никогда не поднимется до настоящего злодейства, но который будет воображать себя чистокровным злодеем – великими, ужасным, всемогущим. Куда тебе лезть в демоны? Твоё место – не в Преисподней, а в выгребной яме. Ты никуда не годен и ни на что не способен – лишь обижать самых слабых. Я не дам девочку в обиду – ты такое ничтожество, что не достоин роли, которую тебе отдали по случаю. Меня словно окатили кипятком. Страха как не бывало. И когда она снова замахнулась на меня, медленно и расчетливо, уверенная, что я не посмею уклониться от удара, я перехватил её руку и сжал её изо всех сил, мечтая услышать хруст ломающихся костей. - Не стройте из себя святую! – в бешенстве заорал я. – Мадемуазель Фелиси, преданному другу столь многих мужчин, это не пристало! Она зашипела по-гадючьи и отпрыгнула от меня. Анна-Генриетта смотрела на нас, широко распахнув голубые невинные глаза. Согласен, посмотреть тогда было на что. - Я думала, вы сошли с ума, Фелиситэ, - проблеяла эта робкая девица, - но теперь вижу, что вас нагло оболгали – вы ведь спасете меня, правда? Я повернулся к Фелиси – лицо её, и в обычное время не слишком привлекательное, теперь, искаженное злобной гримасой, стало почти уродливым. Но Анна-Генриетта протягивала к ней руки с такой надеждой, будто помощь ей мог подать самый прекрасный ангел небесный. - Вы спасете меня? – повторила девушка. – Ведь вы вполне разумны, вы – не сумасшедшая! - Действительно, - вмешался я. Нужные слова, до которых за всей этой суматохой я не сумел додуматься, вылетели из уст полуребенка. – Вы что-то слишком уж разумно ведете себя, сударыня. Неужели Вы внезапно пришли в себя? То-то будет радости господам королевским прокурорам! Она растерялась – я понял, что она попала мне в руки. - Ваш приговор всё ещё в силе, сударыня, - продолжал я, не давая ей времени собраться с мыслями. – Если у Вас нежданно прояснилось в голове, я с несказанным удовольствием сообщу Вашим родственникам эту поистине радостную новость. Как Вы сами считаете, Вам уже лучше?Фелиситэ смотрела на меня с удивлением, приоткрыв рот. Она сумела ненадолго напугать меня, но всё же это была лишь жалкая идиотка, которая, стоило только пригрозить ей судом, тут же поджала хвост. Я поймал себя на вопросе: как же с Фелиситэ д’Арси обращались во время расследования, если она при одном упоминании прокурора втягивала голову в плечи? Чтобы ещё больше увеличить её смятение, я добавил:- Я вижу и сам, что гораздо лучше. Вы снова можете отвечать за свои слова и поступки. Все будут просто счастливы от этого известия. Фелиси откинула назад голову, закрыла лицо ладонями и издала несколько отвратительных звуков, которые с равной вероятностью можно было принять и за рыдание, и за хохот. Услыхав эти всхлипы, Анна-Генриетта в испуге вжалась в кровать, и даже у меня на мгновение стало весьма скверно на душе. - Я – сумасшедшая, дитя! – низким, сдавленным голосом выкрикнула Фелиси, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я же су-ма-сшед-ша-я! Спроси хромого мальчишку, если не веришь. - Мадемуазель д’Арси всецело права, - ледяным тоном (меня немного оскорбил эпитет «мальчишка») заявил я – мой громкий, звучный, а главное – совершенно невозмутимый голос, раздавшийся среди этого женского визга, подействовал на остальных отрезвляюще. Анна-Генриетта, прижимавшая к себе одеяло, застыла, уперев неподвижный взор в какую-то точку перед собой, а Фелиси отняла руки от лица и выпрямилась. Я был чрезвычайно горд тем, что сумел не только сохранить своё хладнокровие, но и призвать всех к порядку – я даже подбоченился, но тут Фелиси налетела на меня и зашептала мне в ухо:- Ты редкостный самовлюбленный и самонадеянный болван, Вальмон, но на этот раз ты, пожалуй, можешь оказаться полезным. Дело, я вижу, всё равно решенное – не тобою, не мною, не нами. Изменить ничего нельзя, но уж лучше ты, чем кто-либо другой – ты сделаешь только то, что необходимо сделать, причинишь ей точно отмерянную долю страданий. Я обещаю не мешать тебе…Я не удержался от того, чтобы не перебить её:- И чем же, интересно знать, Вы можете мне помешать? Она опустила голову, избегая моего прямого взгляда:- Ты видел и испытал. К сожалению, я и вправду видел и испытал, и, как-никак, она была хозяйкой Данжо – а в таком сомнительной чести похождении слуги встали бы не на мою сторону: кликни она их на помощь, мне бы несдобровать. Как же это унизительно – договариваться с разъяренной идиоткой. Фелиси наклонилась ещё ниже к моему уху – я почувствовал её дыхание на своей коже, и ощущение было гадливым, как никакое другое:- Я обещаю не мешать тебе, Вальмон, если ты позволишь мне остаться и посмотреть. - И… что? – тихо переспросил я. У меня перехватило горло спазмой. - И… посмотреть. Женщины, знаешь ли, так суетно любопытны. Я справился с собой.- Нет, об этом и речи быть не может. Вы немедленно отправитесь в свои покои и останетесь там до утра, - я старался говорить твердо и уверенно. - Только посмотреть, Вальмон, только посмотреть, - прошелестел мягкий шепот Фелиси. Я ещё колебался, но это длилось недолго. Кивком указав ей на кресло, стоявшее поодаль, я проследил за тем, чтобы единственный зритель представления занял своё место, и лишь тогда актеры начали разыгрывать пьесу. На моё счастье, мне удалось заставить себя сосредоточиться на иных мыслях, в которых не присутствовала Фелиси, так что её упорный и неотвязно прикованный ко мне и Анне-Генриетте взгляд не досаждал мне. Один раз неловко подняв голову, я мельком увидел её лицо – свечи уже догорали и гасли друг за другом, но мне показалось, что в колышущемся полумраке на губах Фелиси змеилась бесконечно мудрая и злая усмешка, которая бесследно пропала, едва я, завершив все свои дела и одевшись как подобает приличному человеку в домашней обстановке, приблизился к ней, чтобы отвести спасть. Анну-Генриетту забрали домой в условленном часу. ***Должно быть, я так привык к тому, что почти всякую ночь по дому раздавались шаги Фелиси или её голос (она полюбила громко беседовать сама с собой, причем ничего нельзя было понять – мысли её перескакивали с одного предмета на другой, словно птички по ветвям; мой же приказ запирать её на ночь не дал, увы, результата – пришлось выбирать между её истошными криками и круженьем по неосвещенным лестницам и залам, и выбор был в пользу последнего лиха), что как-то, мучась бессонницей и не слыша знакомого шуршания, я вздумал пошутить: хотя бы раз нарушить сон той, кто так часто не давала спать мне. Взяв потайной фонарь (чего только нельзя было отыскать в поместье, если было желание ворошить убранный с глаз долой хлам), я прокрался к покоям Фелиси и, стараясь не шуметь, отпер двери своим запасным ключом. В передней никого не было. Я нахмурился – сумасшедшую должна была стеречь сиделка, которую наутро мне следовало бы жестоко разбранить. Следующая комната – просторная гостиная с высокими потолками – также пустовала. Я огляделся. Дверца в укромный кабинетик-будуар, небрежно притворенная, пропускала тусклый свет. Я прильнул к щели. Свеча в грубом подсвечнике (такими пользовались для своих нужд домашние слуги) стояла на столике перед овальным зеркалом в серебряной поблескивавшей раме. В комнатке, как и во всех господских покоях Данжо, убранство было достойно славы рода Арси, но среди пестрых обоев с вытканными на них гирляндами цветов, среди креслиц и диванчиков, затянутых вышитым шелковыми нитями атласом, и к тому же при скудном освещении, трудно было различить что-либо. Я отставил фонарь в сторону и пригляделся. На полу, опустившись на колени, возилась Фелиси. Не сразу я разобрал, что она склонилась над распростертым человеком. Не выдержав, я толкнул дверь и вошел. Фелиси подняла голову и с неподдельным любопытством посмотрела на меня. Человек на полу лежал навзничь, и я сразу узнал в нём рябого Жозефа, лакея. Горло у него было перерезано, и темная кровь уже не текла более из раны. Фелиси, не смущаясь, улыбнулась мне. Прав был патер Аурелий, тысячу раз прав… А я позволял ей бродить по дому, в полной темноте, полагая, что эта дурочка безобидна, тем паче что оружия у неё не могло быть, даже иголки и ножницы, обычные спутницы дамского рукоделия, были для неё запретны. И кто бы мог подумать? Слабая, тщедушная девица одолела здоровяка Жозефа – да так, что никто не услышал даже вскрика. - Что ты наделала, идиотка?- Он дразнил меня, - Фелиси спокойно обтерла перепачканное в крови лезвие о куртку Жозефа и поднялась с колен. - Откуда у тебя нож?- Нож? Ах да, он принадлежит тебе, Вальмон. Ты носишь его за голенищем. Я украла его, когда ты пошел в воду за моей шалью. Ты и не заметил пропажи. - Мерзавка, - только и смог сказать я, без особой, впрочем, злобы – я сам был виноват в том, что преступно зазевался. Она наверняка нарочно для этого и упустила ту тряпку в пруд. Иногда она проявляла замечательную хитрость, что отнюдь не мешало ей оставаться полоумной дурой. Я потер переносицу. Если кликнуть людей, все узнают, что Жозефа убила Фелиси – тогда ей не миновать плахи или пожизненного заточения, а меня прогонят со службы, и я окажусь на улице, без места и жалованья. Угроза выдать Фелиси властям была хороша лишь в случаях, когда её необходимо было утихомирить, припугнув, но я не вовсе собирался воплощать её – мне это было крайне невыгодно. Придется распорядиться мертвым телом по своему усмотрению.Я сбросил кафтан и камзол, чтобы не замарать их, завернул труп в тот же самый ковер, который он всё равно уже залил своей кровью, взвалил куль на плечо и потихоньку вынес его из дома в парк. Разумеется, проще всего было бы бросить Жозефа в пруд – если бы наш водоем не был так непозволительно мелок. Необходимость девать куда-то мертвеца заставляла меня действовать иначе: выбрав пустынный уголок, я положил Жозефа у кустов шиповника, сходил в парковую сторожку за заступом (благодарение случаю, что я был здесь управляющим, и поэтому все ключи находились у меня) и принялся рыть могилу. В темноте сделать это оказалось нелегко. Кроме того, я часто останавливался и прислушивался, не идет ли кто. Вдруг действительно послышались шаги. Я выпрямился и крепче сжал заступ в руках.- Пст! Не дрожи, Вальмон, - это я. Принесла тебе фонарь и вот это, - она бросила на труп тряпичный узелок. – Я замыла пятна крови в комнате. И нож – ты снова забыл его. Я грубо вырвал у неё злополучный нож, сунул его за голенище сапога. Потайной фонарь, однако, мне очень пригодился – какой же я разиня, как я мог не вспомнить, что пришел с ним к Фелиси. При свете дело пошло быстрее. Наконец, выкопав яму и уложив в неё Жозефа, я стал забрасывать бренные человеческие останки землей. Фелиси с интересом наблюдала за моей работой.- А теперь скажи, как он дразнил тебя, что ты предумышленно взяла у меня нож, чтобы перерезать ему глотку? – произнес я, утирая пот со лба. Мне нужно было немного отдохнуть, и я сел на траву. - Я не сказала, что нож понадобился мне для убийства Жозефа. Убила не я Я в удивлении поднял голову. Фелиси невозмутимо достала из кармана батистовый обшитый кружевом платочек, наклонилась ко мне и обтерла пот с моего раскрасневшегося лица. Кажется, тонкая ткань чуть-чуть пахла лимонной эссенцией. - Я заметила, что ты постоянно имеешь при себе нож, и захотела стащить его. А Жозеф – он всего лишь подвернулся мне под руку в скверную минуту. Она аккуратно сложила платочек и снова спрятала его в карман. Чем же так разозлил её покойный? Насколько я знаю Фелиси, она редко обижалась на кого-либо до такой степени, чтобы возжаждать крови. Скажу без лишней гордости, только я один, пожалуй, и удостоился чести вызвать её неуемное бешенство и гнев, но даже тогда она сумела достаточно быстро справиться с собой. - Он говорил, - Фелиси постучала башмачком в рыхлую землю, - что попросит у опекунов моей руки, и что я бешусь оттого, что слишком долго сижу в незамужних девицах – а после свадьбы безумие навсегда оставит меня. - Только и всего? Повод ничтожен. Жозеф прислуживал виконту и мне, когда господин де ля Фонтэн приезжал в Данжо… Не случайно слуга заговорил о браке – должно быть, подслушивал у дверей. Несомненно, Жозеф только насмехался над бедной сумасшедшей, однако в его шутках промелькнула весьма потешная и разумная мысль – жениться на богатой наследнице, которая несмотря ни на что всё ещё находится в своих полных правах. Я взглянул на Фелиси – как же несправедливо, что полоумная дворянка богата, в то время как я, более достойный всей той роскоши и довольства, которые окружали её даже здесь, в изгнании, принужден трудиться, изворачиваться, льстить и прислуживаться к любому, кто может дать мне кусок хлеба и крышу над головой. Однако я уже привык к тому, что Божий свет устроен не так, как было бы удобно мне, а так, как удобно лишь некоторым из людей, и мог постоять за себя. В ту ночь, сидя над свежей, выкопанной моими собственными руками, могилой, я снова ощутил то благословенное просветление в мыслях, которое уже посетило меня однажды… когда я сидел на цепи. Я должен заняться ухаживанием за наследницей д’Арси. Я должен пустить в дело всю свою хитрость и всю свою расчетливость. Я должен пробиться сквозь её отстраненность и её безумие, используя самый простой прием. Я должен убедить Фелиси в своей искренности, нежности, в том, что я покорен ею, и при этом я должен сохранять видимое достоинство и почтительность. Да, именно почтительность должна стать моим главным оружием. Я также должен дать ей возможность почувствовать, какое пламя бушует во мне (труднее всего скрыть, конечно, будет даже не моё отвращение к Фелиси как к идиотке, а ледяное равнодушие к любым человеческим чувствам как таковым); я буду как можно чаще устраивать встречи с ней, тем паче, что это совсем нетрудно. Но при этом я должен сделать всё возможное, чтобы наши свидания с Фелиси не разожгли любопытства слуг, которые могли бы доложить виконту де ля Фонтэн о внезапном подозрительном единении душ его кузины и его управляющего. Поэтому нам следует встречаться лишь после наступления темноты, и тогда, не отвлекаемая неизбежными дневными впечатлениями, Фелиси понемногу начнет понимать, что только во мне, в Вальмоне, она сможет найти настоящего друга, истинную гармонию разума и духа, то чувство уверенности, которого ей самой так не хватает. Но ей (как-никак она была женщиной) не хватало не только этого. Для меня не было секретом, что в её жизни брошенной всеми затворницы не было тепла и любви, даже родственных. ***Выбрав план действий, я приступил к осуществлению своего замысла, и однажды в вечерних сумерках я начал своё обхаживание Фелиси. Будучи управляющим Данжо, я без труда мог определить, в какие часы никто из посторонних не мог бы помешать уединенности наших прогулок и свиданий. И постепенно я добился того, что по истечении нескольких недель после начала наших тайных встреч она стала делиться со мной своими путаными мыслями и выслушивать мои рассказы о том, что со мной происходило за день, и это несмотря на то, что большую часть суток Фелиси сопровождала меня (или это я сопровождал её?) повсюду. Мой голос был всегда спокойным и ровным, речь - богатой и гибкой. На Фелиси немалое впечатление производила та уверенность, с которой я говорил обо всём, что затрагивалось в наших беседах, иногда она слушала меня с глазами, полными детского восхищения, - такое ей самой, разумеется, по бедственному состоянию её ума было совершенно недоступно. Я имел основание надеяться, что её восхищение остротой моего холодного ума постепенно распространялось на меня как человека в целом. Несомненно, я был совсем не такой, как все другие люди, которых она знала или помнила, я весь до кончиков ногтей был полон внимания к ней, утонченной заботы и вежливости, я явился к ней спасителем и героем, так что очень скоро первое впечатление, когда я по глупости и незнанию посмел открыто насмехаться над ней, безраздельно подвластной мне, должно было исчезнуть под покрывалом моих любезных слов и нынешней обходительности. Завоевание Фелиси продвигалось вперед хотя и медленно, но весьма успешно. Здесь Вальмон, бывший послушник, бывший зверь для травли и бывший племянник тетушки Мариетты превзошел самого себя. Мне удалось так размягчить её сердце, что оно достаточно разумно отзывалось на мои сдержанные, деликатные ухаживания. Я старался плести свои сети вокруг неё с большим умением и величайшей осторожностью. И вот пришел вечер, когда наши руки (Дьявол помог мне удержаться в тот патетический миг от дурацкого неуместного хохота) как бы случайно встретились в темноте и не отдернулись в стороны, и с этого момента я решил, что дорога к власти над душой моей сумасшедшей для меня окончательно расчищена. В течение долгого времени всё продолжало развиваться по пути, который я предусмотрел, наши тайные ночные встречи становились всё более интимными, беседы - всё более задушевными и откровенными – и, увы, всё более бессмысленными, потому что я тоже мало-помалу заражался от Фелиси бредовым строем фраз и рассуждений. Но я, даже ощущая, что Фелиси уже находится в моей злонамеренной власти, и предвкушая момент окончательного завоевания, тем не менее не спешил соблазнять мою подопечную и не торопил её совершить последний шаг. Я прекрасно знал, что Фелиси, беспомощная и сосланная в далекое Данжо, и без того почти полностью в моих руках, что к ней, наконец, можно просто применить силу, но я ещё не был готов. Ещё многое мне надо было хорошенько обдумать. Теперь нам уже не приходилось встречаться по вечерам в случайных местах. В различных частях Данжо и обширного парка я втайне устроил для себя укромные уголки, и только об одном из моих владений - большой спальне, отведенной мне как управляющему, - было всем известно. Два убежища из четырех, которые я использовал для своих нужд, находились в тех частях дома и служб, которые не посещались никем, кроме меня (это был надстроенный под самой крышей запущенной оранжереи помост, собранный из стекла и дерева, на высоких стальных столбах, с кованой железной лесенкой; что-то наподобие коробки с прозрачными стенами, откуда раньше можно было любоваться цветением прихотливых тепличных растений – но теперь, когда стекла покрыл налет голубоватого мха, внутри этой коробки было удобно скрываться от посторонних глаз; вторым был будуар, примыкавший к одной из больших хозяйских спален на верхнем этаже – в коридор из него выходила потайная, запрятанная среди панелей обшивки, дверь), а два оставшихся, хотя и располагались в наиболее отдаленной от дома части парка (я использовал под свои нужды грот с заплетенным плющом входом – его недостатком была вечная сырость, протекавший потолок и на редкость неуютный полумрак – и прелестный парковый павильон), были скрыты от любопытных глаз не хуже, чем гнездо вьюрка в густой траве на берегу, заросшем камышом. Хотя я и Фелиси часто посещали эти комнаты, вид у них был самый неприметный, и я мог надеяться, что никто никогда не видел, чтобы они открывались, и никто не обращал на них никакого внимания. Немного приручив Фелиси, я остановил свой выбор на павильоне, который в жаркие летние дни служил кому-то из прежних господ местом отдыха и ночлега, и позволял себе посещать его лишь поздно ночью, когда Данжо погружался в вязкую тишину. Я повесил на стенах несколько картин в нарядных рамах (этого добра в главном доме поместья был даже переизбыток, многие картины были сложены штабелями на чердаке, в пыли и забвении), расставил на полках умные книги в тисненных золотом кожаных переплетах, поставил в углу небольшой шкафчик, в ящиках которого держал припасенные на всякий случай вещицы: оружие, носовые платки, снотворное. Пол в павильоне, который я отскреб от грязи своими собственными руками (мне пришлось) укрывал толстый пурпурный ковер, на котором стояли два очень старинных кресла изящной формы и маленький стол, не менее изящный и не менее старинный. Я, в увлечении сплетаемой интригой занимавшийся многими незнакомыми мне прежде ремеслами, мастерски реставрировал прелестную мебель, устранив все повреждения, нанесенные ей временем и дурным обращением. Эта комната поразительно отличалась от всего, что располагалось за её порогом – огромные старые деревья с сучьями, пригнувшимися к земле от тяжести, закрывали павильон со всех сторон; на крыше-шатре лежали переплетенные и спутанные нежные веточки и листва, тропинка, лишь наметом проложенная мною в высокой густой траве, шла в самой тени, не исчезающей здесь и в полдень. Именно в этот павильон поздними вечерами теперь приходила Фелиси, и каждый раз, когда она совершала это путешествие, её сердце учащенно билось, а зрачки были расширены до крайних своих пределов. Я всегда, хотя и скрепя сердце и смирив дворянскую гордыню, принимал её исключительно учтиво и обходительно. Я зажигал лампу под абажуром золотистого стекла, дававшим мягкий, рассеянный теплый свет, а масло для лампы использовал самое благовонное. Раскладывал там и сям несколько открытых книг в кожаных переплетах, словно случайно оставленных там, где приход Фелиси застал меня за чтением (разумеется, на самом деле я даже не прикасался к их мерзким страницам – любые книги вызывали во мне отвращение). Эти последние приготовления, призванные придать нашему павильону более обжитой вид, всегда вызывали во мне внутреннее сопротивление – со времени поступления на должность управляющего Данжо я начал питать отвращение к любому беспорядку такое же сильное, как равнодушие и недоверие, питаемое мною к любви. Но я знал, что Фелиси будет себя неловко чувствовать в комнате, где всё находилось бы в идеальном порядке, который доставлял мне такое удовольствие. Меня немного раздражало то, что, в конце концов, дурочка Фелиси была несовместима с этой со вкусом обставленной и тщательно прибранной звериной клеткой. Я восхищался гармонической красотой. Она не поглощала, она не затрагивала струн моей души (если у меня ещё оставалась душа), но, тем не менее, я восхищался ею. Я всегда старался быть очень аккуратным, чистым, вычищенным, так сказать, как мой нож, такой же отполированный, такой же острый. Любая неряшливость оскорбляла мои чувства. А Фелиси была замарашкой, которой ничего не стоило закапать свечным воском полированную столешницу из дорогих пород дерева, хвататься нечистыми пальцами, оставлявшими отвратительные жирные следы, за парчовую обивку мебели. Кроме того, она, появляясь в сказочном павильоне, тут же умаляла его очарование – посадите курицу среди благоухающих лилий, и вам сразу захочется видеть на её месте лебедя. Это тощее пугало, забираясь с ногами на починенную моими руками кушетку, трогающее вазы с цветами, которые я собрал сам, и смотревшее на изысканное убранство вокруг себя так, словно это было закопченным залом захудалой деревенской харчевни, а не прелестнейшей комнатой на свете, в моих глазах было пакостным злом. Мне никогда полностью не удавалось скрыть свою расчетливую внутреннюю холодность, которая, как я постоянно с беспокойством отмечал про себя, отражалась во всех предметах, окружавших нас в павильоне. Постепенно я уверил себя, что Фелиси, даже будучи скорбной разумением, была слишком чувствительна, чтобы не учуять мертвой правильности ячеек шелковой паутины, которую я для неё создал. Иногда она была способна на порыв душевной теплоты, которая глубочайшим образом отличалась от моей сверкающей ледяной самоуверенности; в такие минуты я терпел её слова и ласки, стиснув зубы. Мы были противоположностями, которых обстоятельства свели на слишком узком мосту над горным провалом. Однако при этом ей нравилось всё, что она видела вокруг себя в устроенной мною комнате. Ей вообще нравилось всё то, чем она сама не обладала. Здесь, в этой комнате, всё было совершенно не так, как в остальном Данжо, и когда Фелиси, окруженная идеальным порядком, вспоминала свои неряшливые покои, которые и не любила, и не хотела переменить на другие, свою душную гостиную, в которой безвыходно провела долгие месяцы, свои великолепные комнаты, где кругом были разбросаны роскошные вещи, ей, наверное, казалось, что ей очень многого не достает. А когда Фелиси вспоминала, в какие грязные поношенные платья она была одета, когда я только приехал в поместье, она, эта вполне бесцеремонная особа, впервые за время нашего знакомства чувствовала подобие смущения, в котором однажды и призналась мне. В один из дней Фелиси безнадежно запаздывала. В павильоне стоял низкий книжный шкаф, заполненный томами в красивых переплетах – я решил, что комната без книг будет выглядеть неестественно. Иногда я, преодолевая брезгливость, брал в руки одно из сочинений и оставлял его раскрытым на столе – будто приход Фелиси застал меня за чтением. Мне казалось, что моё отвращение к книгам даже она была бы вправе счесть странным. На этот раз среди бумажной рухляди мне попался сборник мрачных, полубезумных, ядовитых стихов Дени Блессюра (имя я прочел на титульном листе, но оно мне ничего не говорило). Раскрыв наугад страницу, я принялся читать с середины большого бесконечного стихотворения. Вот разум мой теперь располовинен,Душа же – если только есть она –Молчит, и я, виновный, неповинен,Что ум мой ныне холоднее льда,Что я гляжу на многие событья,Которые подчас свершаю сам,Со стороны, легко могу забыть я, Как сам рожденье дал иным словам. Пусть я смеюсь над собственную ролью,Пусть гнусно насмехаюсь над твоей,Пусть я смотрю, как истекают больюТе раны, что не вылечить – верней, Пусть изувечил я свою природу,Всё милосердье вырвав из груди,И пусть я бес – по крови и по роду, Но ты меня сейчас благослови.Так трудно укротить в себе строптивца,Как Дьяволу исправить хромоту, Но просто как менять, играя, лица,Перед тобой в любовь и доброту. Мой дух был слаб, его держал в узде я,Он покорялся, лишь увидев кнут – Пред холодом моим благоговея,Ещё не зная, что его распнут.Готовил брусья я для крестной пытки,Ударить силы по гвоздям нашел,А вот воскреснуть после мук попыткиЯ до конца в упрямстве не довел. Теперь смотрю на собственную гибельГлазами постороннего глупца –Что вызвал и грозу, и этот ливеньНа голову родного мертвеца. Мне не понравилось, но я пролистал несколько страниц и снова вчитался. «Инквизиторы»И был к нашим душам Господь милосерд –Он признал своих ревностных слуг,Что во славу Его не жалели себя и платили за муки страданьем,И стряхнув с обагренных невинности кровью рукЭти жгучие капли, мы приняли дар наказанья. Мы тоже сгорали в кострах площадных,Умея терпеть, не крича,Мы тоже не знали победы венцов,Нас тернии короновали. От мрака отчаянья нас отделяли святые заветы отцов,Но кто поручится, что правильно мы их читали?Мы тоже боялись попасть в западню,Дорогой своей заплутав,Мы тоже хотели остаться в живых,Когда медленно умирали –И в вечной борьбе с неистовым Адом теряя своих и чужих,Мы смерть нашу трудную нежно благословляли. От глупых рифмованных строчек у меня разболелась голова, и я совсем бросил нудную книгу. Чтобы сдержать нетерпение, я вышел на воздух. В парке было сыро, промозгло, и мне хотелось поскорее вернуться в сухую и теплую комнату. Сомневаясь, правильно ли было доверять рассеянной безумием Фелиси доставку её собственной особы на столь дальние расстояния, я прохаживался у входа в павильон. Да, успокаивал я свою раздражительность, она, несмотря на своё полоумие, всегда рано или поздно являлась сюда – даже кошка давным-давно выучила бы дорогу, а ведь по временам Фелиси производила впечатление равной кошке по здравому смыслу. Хотя это не означ…Внезапно я увидел, что в конце аллеи над кустами заплясал огонек. Мою голову, как раскаленным обручем, сжало тоскливо предчувствие – неужели мы раскрыты, неужели кто-то из слуг идет сюда? Я, надеясь на темноту и густые парковые тени, бесшумно бросился вперед, чтобы встретить врага. Мгновение я подумывал о том, что нож в горле укротит любого сплетника, но мысль моя так и осталась неоконченной – по дорожке, по колено в ночной росе, шла Фелиси. Мало того, что она держала в руке толстую свечу белого воска (такие обычно употребляются при богослужениях – уж я-то знаю; не стянула ли она её в часовне?), так ещё и шла она, напевая что-то себе под нос. Я немедленно пришел в исступление – стиснув её запястье и со злорадством подумав о том, какую боль ей причиняю, я поволок её за собой. Втащив Фелиси в павильон и захлопнув дверь, я толкнул её так, что она ударилась плечом о стену. - Немедленно потуши свечу, дура! – выдохнул я, затаптывая сапогом тлеющий на полу свечной фитиль. – Что тебе вздумалось зажигать её, ты же всегда предпочитала темноту? Ты что, забыла, что я говорил тебе о тайне? Лицо моё было перекошено от гнева. Фелиси, на глазах которой, несмотря на боль и оскорбления, не выступило ни слезинки, с любопытством заглянула мне в лицо: она, должно быть, и не предполагала, что моё воистину каменное спокойствие может быть чем-либо нарушено, что я, Вальмон, её нянька и её верный рыцарь, мог потерять самообладание, что моя сдержанность и уравновешенность могли быть сметены взрывом ярости, что мой ясный, уверенный, вкрадчивый голос мог звучать так грубо и зло. Я и сам мало что понимал в своём ни на что не похожем поведении. И как я посмел так резко толкнуть её? Мои руки, руки музыканта и убийцы, с загрубевшими, но тонкими и чуткими пальцами, в будоражащем прикосновении которых ей всегда должна была чувствоваться осторожная сила, смягченная нежностью, вдруг превратились в лапы хищного зверя, выпустившего когти. Теперь придется просить прощения, бурно раскаиваться – и всё из-за собственной несдержанности. Я отвернулся от Фелиси (но так, чтобы из-за плеча видеть её) и мелодраматично приставил ко лбу кулак, а потом, словно давая выход своему отчаянию, с искусно подделанной болью в голосе прошептал: - Господи наш Боже, как я сожалею о своей грубости! Но, душенька моя драгоценная, я так страдал, полагая, что вы не придете ко мне сегодня! Да, вы возразите, что мы и без того видимся каждый день, но разве эти холодные встречи, исполненные напускного взаимного равнодушия, могут утолить жажду моего сердца? Ничуть. Они лишь мучают меня невозможностью обратиться к вам, говорить вам о чувствах, переполняющих меня. Нет, это жестоко – утверждать, что мы видимся каждый день! Я говорил кротко, едва слышно; такая манера обращаться к Фелиси, потупив глаза, часто приносила успех; но я отнюдь не был уверен, поможет ли хитроумный прием на этот раз. Фелиси, казалось, не обратила на мою грубость никакого внимания – будто не её я швырнул через всю комнату, словно попавшую в горячую минуту под ноги собачонку. Она только округлила глаза и произнесла с кокетством, присущим, боюсь, всем женщинам сроду, но особенно неуместным у этой дурочки с изможденным лицом, на котором игривая улыбка стянула вялые бесцветные губы в гримасу:- Так ты любишь меня, Вальмон? - Люблю ли я тебя, ангел моей жизни! – воскликнул я, преклонив перед ней колено с самым глупым влюбленным видом, какой только смог изобразить на своей физиономии. – Моё тело, кровь моя, моя душа – все твоё, всё для тебя. Я люблю тебя и никогда, кроме тебя, никого не любил.Я ждал, что она вот-вот сдастся на мою милость. Я уже предвкушал, как повергну ниц хотя бы одну эту жалкую, никчемную, никуда не годную человеческую душу – а потом, получив богатство и титул, я подчиню себе прочих людей. Однако Фелиси чуть склонилась ко мне и произнесла:- Если ты меня любишь так сильно, как утверждаешь, ты должен делать мне приятное. Я хочу, чтобы ты подарил мне бубенчик и котенка – я привяжу ему бубенчик на шею, на розовой ленточке, и я буду с котенком весело играть. А вот с тобой играть стало так скучно! Ты теперь большой не забавный зануда, Вальмон, так что я лучше буду играть с крошечным пушистым озорным котенком, чем с тобой. А сейчас я хочу спать, я устала. В меня (я, должно быть, побледнел – я чувствовал, как кровь в одно мгновение отхлынула от лица) эти слова вонзились острыми стрелами. Я стоял перед ней, полоумным ничтожеством, на коленях, я униженно молил её о внимании, я рабски пресмыкался перед ней в течение чудовищно долгих недель – и всё это я проделал лишь для того, чтобы не быть замеченным придурковатой барышней благородных кровей, жизнь которой из полностью беспросветной я превратил во вполне терпимую и даже удобную? Мне ничего не оставалось, как отвести зевающую и безобразно распяливающую при этом рот Фелиси в её покои. Скудный остаток тщетно загубленной ночи я отвел для размышлений. И я понял, что, если Фелиси согласится прийти на следующий день на свидание, я буду должен соблазнить её. Тогда она окончательно окажется в моей власти - она будет вынуждена хранить свершившееся в полном секрете (на это хватит даже её пораженного недугом соображения, недаром же она с таким умом осадила меня – о, назвать занудой меня, меня! Она знала, куда метить, даже если выпускала слова наугад, не отдавая себе отчета в их поражающей силе!), а я буду время от времени слегка намекать ей о том, что в случае необходимости я могу эту страшную тайну выдать её опекуну – в таком случае Фелиси грозит монастырь для кающихся грешниц, а уставы там так суровы... Что же до меня, я доведу до её сведения перечень всех тамошних строгостей… Если же она станет рассказывать о том, что во всём виновен я, что я принудил её против воли… то кто поверит на слово сумасшедшей, к тому же убийце? Пожалуй, я ждал слишком долго, а теперь, совершив такой нелепый промах, должен немедленно выправить положение. Медлить нельзя. Я понимал, что её благорасположение ко мне как никогда шатко и ненадежно – быть может, я и в самом деле перестал забавлять её. Поначалу я буду нежен, потом настойчив, я применю все возможные трюки и ухищрения, но если это не поможет, то есть и другие способы овладеть ею. Время для жалости прошло. Я сумею вынудить её отдаться мне, как бы эта хищница ни сопротивлялась. А потом - потом всё будет очень легко и гладко: немножко ловкости и расторопности - и всё будет в порядке. ***Приближался тот день, который мне предстояло вынести, стиснув зубы – что же, у всякого удовольствия своя цена. Хочешь вылезти из грязи, преодолеешь любую брезгливость. Да уж, Фелиси в качестве возлюбленной… Эта тощая неприглядная полоумная графинюшка – рядом со мной? Хвала Небесам, никто и не подразумевает, что я должен быть ей верен после того, как поклянусь взять её в законные жены перед алтарем и любить до скончанья веков. Хотя она, должно быть, держится иного мнения… Я, несмотря на то, что уже дал себе слово сманить Фелиси на путь греха в следующую же нашу встречу, немного трусил и всё оттягивал неизбежное свершение. Прошла неделя, а мы по-прежнему проводили вечера в павильоне один на один без всякого ущерба для девичьей чести. Что ж, это можно было назвать постоянством и надежностью. Пока в очередной из вечеров (довольно прохладный, должен сообщить) я сожалел о том, что легкие летние павильоны не принято оснащать каминами или печами, Фелиси забилась в свой излюбленный угол и таращила оттуда на меня замутненные безумные глаза. Иногда мне казалось, что я вообще не решусь прикоснуться к ней – такое отвращение внушало мне это костлявое пугало. Но долг не оставлял мне иного, более приятного выбора, хе-хе. Следовало бы повторять это про себя постоянно. Я совсем закоченел, но сейчас переносить наши столь пламенные и страстные свидания под крышу Данжо нельзя было ни в коем случае – вот-вот случится непоправимое для нас обоих грехопадение, и как к столь приземленному завершению куртуазного романа отнесется Фелиси, подумать страшно. Рисковать я отнюдь не готов, слишком многое зависит от полоумной идиотки. Моё будущее не должно пострадать лишь оттого, что в последний момент ей взбредет на ум сопротивляться или нелепо рыдать. Всякий, кто был в своём уме, давно понял бы, куда всё неизбежно клонится. А ведь с неё, действительно, станется удивиться моей развязной на её взгляд предприимчивости… Как же нелегко иметь с ней дела, Великий Боже! У меня всего лишь два, три дня. После погода принудит нас сбежать в дом. У меня всего лишь два, три дня. Хочешь не хочешь – а надо. Надо, надо, надо. У тебя всего лишь два, три дня, Вальмон...- Тебе холодно, душенька? – дуя на замерзшие пальцы, бросил я ей со своего места (пока есть возможность, я буду держаться как можно дальше от неё – успею заключить в пламенные объятия мою ненаглядную уродину после). Приходилось делать вид, будто меня до крайности занимает богато иллюстрированная книжонка in folio, и я ни на минуту не могу от неё оторваться – даже ради того, чтобы немного приласкать свою прекрасную возлюбленную. Рядом с Фелиси, увы, я и сам глупел и тупел не по дням, а по часам. Стыдно, но истинная и святая правда. – Ты дрожишь, или мне показалось? Нет, пожалуй, требовалось бы подойти к ней, обнять – но есть вещи, которые выше моих сил. И я остался сидеть у стола переворачивать ничуть не интересные мне раскрашенные страницы. Человек слаб, я человек, ergo – я слаб. Она ответила дурашливым голосом, странно интонируя слова и растягивая слоги:- Осень, Вальмон. Наступает зимнее время. Я пожал плечами – ответ полностью в её духе, смысла ни на грош. Кажется, я начинаю терять терпение. Нехорошо. Очень нехорошо. - Конечно, душенька моя, скоро зима. Нам уже не придется сидеть больше так, в этом уютном гнездышке нашей любви, - приторно проблеял я. Если у Фелиси была хотя бы капля ума, она ни за что не поверила бы такой откровенно фальшиво разыгрываемой перед ней страсти – однако Бог сподобил меня милости сделать её абсолютной идиоткой. Моё счастье, что и говорить. - Кем ты себя возомнил? Какой любви, мерзавец? Твои способы совращения не действуют даже на сумасшедшую – или ты, сучонок, никогда не имел дела с другими женщинами? А я надеялась, что такая редкостная сволочь, как ты, сумеет окрутить меня в мгновение ока. Не-ве-ро-ят-но-е ра-зо-ча-ро-ва-ни-е, Валь-мон. Ты, кто же с этим спорит, обаятельный, пленительно гнусный душка, и размах честолюбия у тебя велик, и подлости хватит на семерых, но переизбыток самоуверенности порой приводит к плачевному крушению даже самых обворожительных замыслов. Вспомни патера Аурелия, который велел всему роду человеческому не доверять женщинам – никогда и ни в чём. Печально, когда забывают заветы опытных и мудрых наставников. Ты мог бы получить немалую добычу на этой охоте, но ты, щенок, погнался за собственным хвостом – и всё упустил. Я поднял голову, не веря своим ушам. Фелиси устроилась на низеньком диванчике – ладонь прикрывала лицо, лишь из-за растопыренных пальцев блестели глаза. Она опустила руку:- Как холодно. Лето всё-таки кончается, пора покидать привычные места и уходить туда, где теплее. Я прекращаю игру, Вальмон, - мы оба дошли в ней до конца. Пора пересказывать друг другу длинные прощальные речи – это будет весело. Вот только так невыносимо холодно, что дрожь пробирает до самого сердца. - Какую игру? – раздраженно одернул я её – как я ни старался удержать при себе злобу, что поднялась во мне из-за её грубых оскорблений, она прорывалась в каждом моём жесте и слове. Я, конечно, привык к её манере изъясняться, не заботясь о чувствах и чести собеседника, однако на этот раз она перебрала. - Холодно, как же холодно, Вальмон, - вновь пожаловалась, обхватывая себя за плечи обеими руками, Фелиси. – Маскарад отбушевал – и сейчас я первая сбрасываю масочное бумажное лицо. - Какая чушь, душень…Я просто был вне себя от бешенства, но сдерживался – хоть и с трудом. Фелиси смерила меня мягким волчьим взглядом. Я вздрогнул, потому что… она больше не выглядела как жалкая сумасшедшая, как дитя, потерявшееся в темном лесу. Она действительно сбросила бумажное лицо – и настоящее, скрывавшееся под ним, было исполнено спокойного достоинства и ума. - Ха! – сказал я немного изменившимся голосом (безмерное изумление меня вполне оправдывало). Как я вообще был способен выдавить из себя хотя бы слово – вот чего я не понимал. Мой разум встрепенулся и приготовился бороться за всё то, что я мог потерять ещё до наступления утра. За моё будущее в качестве графа д’Арси. Немного самообладания, и я смогу удержаться на мосту, узком, как волосок. – Я так и знал, что Вы только притворяетесь сумасшедшей, сударыня. Я это чуял. Значит, Вы всё-таки в своём уме? Она небрежно кивнула. Лицо приобрело нежное, мечтательное выражение – и Фелиси почти похорошела. Я был рад уже тому, что она не гневается на меня. На её месте всякая жаждала бы крови, как можно больше крови. - Ты когда-нибудь плачешь, Вальмон? – голос был ещё более нежен, нежели выражение глаз. Я молча поджал губы в любезной улыбке. Она никогда не была безумной, никогда! Надо же было так обмануться! Дурак, трижды болван! А мост без перил. Придется удерживать равновесие во что бы то ни стало! Глупец, какой же глупец… Фелиси благосклонно приняла моё молчание. Она указала мне место подле себя – я повиновался, лишь слегка изменив приказ по-своему. Сев на пол у её ног. На самом сквозняке, черт побери! Она взяла меня за подбородок двумя пальцами – как комнатную собачонку. Тем же самым жестом, каким меня коснулся когда-то настоятель монастыря Святого Крыла Михаила Архангела. И это мне было точно так же неприятно. - Я тоже, Вальмон. Такие, как мы, никогда не плачут – не находят в этом пользы. Но теперь и ты дрожишь - тебе холодно? - Немного, сударыня, - но не обращайте на меня никакого внимания, прошу Вас. Я не стою Вашей заботы. Вот так, славный ответ – в меру галантный и в меру смиренный. Я всё ещё могу бороться – и могу победить. - Разумеется, не стоишь, - Фелиси негромко рассмеялась. Такого невесомого смеха я от неё никогда не слышал. Она вообще редко смеялась, насколько я помню. – Но отчего бы тебе не говорить «ты» своей душеньке? Я разрешаю. Я незаметно перевел дух. Что ж, в конце концов ничего особенно ужасного и непоправимого не случилось, не так ли? Фелиси не сердится, а я не унываю. Слишком долог был этот путь, чтобы, пройдя его почти до конца, поворачивать назад. Она позволила мне отбросить церемонное обращение? Я повинуюсь…- Как пожелает моя госпожа, - произнес я. Слова звучали именно так, как нужно было. Мне.Наконец она отпустила мой подбородок и небольно щелкнула меня по носу:- А я желаю, Вальмон.Вновь этот необычный для неё смех. Фелиси оказалась достаточно умна, чтобы отлично сыграть роль дурочки. А я оказался достаточно глуп, чтобы ей поверить. - Как тебе удалось обвести их вокруг пальца? Я и сам, признаться, был уверен в твоём безумии – до самого последнего времени. Великолепное владение собой, надо согласиться. Она сложила руки на коленях:- Жозеф рассказал мне о восстановлении в правах. Я снова – одна из д’Арси, богатая невеста. Ты рассчитывал увлечь меня, Вальмон?Мне стало по-настоящему не по себе. Она была совершенно в своём уме. Глаза смотрели на меня в упор, безмятежно и зло. И чуточку нежно и мечтательно. Я кашлем прочистил горло:- Мне это не удалось, сударыня?Она холодно улыбнулась:- Этот вопрос мы ещё решим. Если ты хочешь послушать мою подлинную историю, я тебе, пожалуй, вкратце расскажу. - С удовольствием узнаю всё как было. - Я ответил так, несмотря на то, что более всего на свете в данную минуту желал бы узнать то, о чём спрашивал ранее. Однако теперь условия ставил не я. - Я сразу придумала, что делать. Пока ехала из Лорье-ан-Гри. Знала, что скажу, когда убью и как это сделаю. Меня очень долго держали под арестом, даже в тюрьме. Часами допрашивали, пытались сбить с толку. Я клялась, что это был белый зверь – клятвы в наше время дешевы! Чтобы доказать своё сумасшествие, я перестала спать, ходила по камере, заломив руки, бормотала себе под нос слова всех песен, какие только помнила – я все их перебрала в памяти. Меня продолжали допрашивать, следователи были многоопытные, недоверчивые, цепкие. Тогда я перестала есть, кое-как перебиваясь припрятанным украдкой куском. Видел бы ты меня тогда – во что я превратилась. Воистину в те дни моя внешняя сущность ничем не отличалась от внутренней – и там и там я была чудовищем. Я знаю это, потому что для смеху мне давали смотреться в зеркало. По сравнению с тем, прежним моим отражением, я теперь цветущая красавица. Я заморила себя до полусмерти, но меня отпустили лишь после того, как родственники сообразили, что в том случае, если меня признают виновной и казнят, всё моё состояние отойдет в казну, а если я буду объявлена сумасшедшей и отдана им под опеку, богатство останется в семье. Весь мой род припал к стопам короля, государь смягчился и приказал перестать меня мучить. Затем меня отвезли в Данжо. - Где очутился и я, - робко раздался мой так и не окрепший голос. Он меня выдавал. Фелиси погладила меня по голове – как комнатную собачонку. Меня передернуло. - Много гнева – и у тебя, и у меня. Померяемся, у кого гнева больше, Вальмон?- Ты опять начала молоть своим длинным языком чушь, а я было понадеялся, что ты оказалась не безумной, - пробурчал я, не в силах скрыть недовольства. Я начинал бояться её. Её ума. Разговор не нравился мне всё больше и больше. – Я не чувствую никакого гнева – лишь смех. - Да, ты всегда смеешься – над собой или над другими. На свой лад ты прав, однако не знаешь меры смеху. Как твоё имя? - Шевалье де Рео де Вальмон. - Имя, я спрашиваю – имя?Я с неохотой признался:- Филипп. Она беззвучно пошевелила губами, разжевывая моё имя, которым давно никто не называл меня. Которым, впрочем, меня не назвали и теперь. - Недурно знать полное имя человека – может и пригодиться. А теперь, Вальмон, обсудим наше будущее – ты разумен, ловок, хитер и скрытен. Ты поможешь мне вернуться в мир и не угодить в королевскую тюрьму за то потешное убийство. Я отправлю тебя к кому-нибудь из тех своих родичей, кто ещё любит меня и сможет исхлопотать для меня прощение. Думаю, это будет нетрудно. Затем мы поженимся.- Что? – я вскочил с места. Она смерила меня спокойным самоуверенным взглядом – тем взглядом, к которому я ещё не успел привыкнуть. Я снова опустился у её ног в приниженной позе восхищенного поклонника (или жалкой комнатной собачонки) и сжал пальцы в кулаки, чтобы скрыть то, что они дрожали. - Ты стремился к браку с мадемуазель д’Арси – и она дает тебе своё согласие. Радуйся, Вальмон.Я попытался обрадоваться, но безуспешно. Фелиси потешалась над моим смятением – ну и поделом же мне. Вдруг у меня возникла мысль: эта женщина действительно могла убить человека и ускользнуть от расплаты по мосту, тонкому, как волосок. Ещё я подумал, что она права: я и впрямь лишь щенок, щенок с перебитой лапой, который увлекся игрой с собственным хвостом настолько, что упустил настоящую дичь, а вовсе никакой не хромоногий демон, каким всегда тщился казаться. - Сейчас я отправлюсь спать, - продолжала Фелиси. – Не беспокой меня, мне нужно будет много размышлять, возможно, написать несколько писем родным. Лучше, если ты останешься ночевать здесь, в нашем павильоне. А утром, в одиннадцать часов, приходи – к тому времени всё для того, чтобы обеспечить твоё будущее, будет готово. Она поднялась, и я невольно угодливо, как желающий выслужиться перед новым хозяином лакей, метнулся, чтобы проводить её до дверей. - Ты хорошо развлек меня, Вальмон, - ты не представляешь, как я устала от скуки за долгие месяцы в Данжо. Мне понравилось ощущать себя живой. И ты получишь щедрую плату за свои услуги – мой титул, моё состояние и мою душу. Впрочем, последнее тебе вряд ли пригодится. Мне повезло с тобой – ты был не только умен, но и красив, весьма красив. У меня на глаза навернулись слезы – отчего-то так захотелось плакать (уж не от стыда ли?). Но нужно было смеяться.- Знаешь, уличные шлюхи Безуана прозвали меня «Ангелком». Фелиси выдохнула невесомый смешок:- Шлюхи, в особенности осевшие в Безуане, редко ошибаются в мужчинах. Ну, мне пора. Не забудь, в одиннадцать часов – не раньше. Если сделаешь всё по-моему, будешь богат и знатен. Прощай.- Прощай, - машинально повторил за ней я и открыл ей дверь в темный шелестящий зеленью парк. Она посмотрела на меня со светлой улыбкой:- Гнев. Это был всё-таки гнев!И с достоинством выигравшей долгий и важный спор удалилась. ***Наутро я прокрался в дом – в павильоне, на кушетке, я прекрасно выспался. Так как было ещё слишком рано для визита к Фелиси, я долго рассматривал себя в большом настенном зеркале и втайне пожалел, что у меня нет ни одного парадного костюма – увы, весь мой гардероб составляли два черных строгих, скромных и унылых наряда, подобающих бедному управляющему. Однако не без удовлетворения я заметил, что даже такая небогатая одежда мне к лицу и ничуть не безобразит меня. Я тщательно умылся, переоделся во всё свежее и чистое, расчесал волосы – и решил, что готов предстать перед своей будущей супругой. Надо ли объяснять, что если я имел нерушимое намерение жениться на Фелиси ещё в ту пору, когда считал её безнадежной идиоткой, то теперь, когда она столь неожиданно и ошеломляюще обнаружила передо мной ясный разум и удивительное присутствие духа, в вопросе о том, вступать ли мне в брак с ней, я не стал бы колебаться ни единого мига. Я подошел к её дверям ровно в одиннадцать часов утра. Постучав и не услышав отклика, я самовольно вторгся в покои Фелиси. Портьеры на окнах были раздвинуты, и солнечный свет ослепил меня. Свет был повсюду – никогда ещё эта затхлая комната не наполнялась столь чистым ликующим сиянием. Или мне так казалось, потому что я ожидал от дальнейшей своей жизни только счастья?Посреди гостиной, в петле, закрепленной на крюке бронзовой позолоченной люстры, висела Фелиси, а на столике, возле которого стояло её любимое кресло, на самом видном месте лежала гербовая бумага. Я приблизился и взял исписанный лист:«Я, Фелиситэ-Мадлен-Франсуаза д’Арси, настоящим заявляю свою непреклонную волю – наследником моего титула и всего моего состояния: земель, домов, денежных сумм, а так же всех принадлежащих мне вещей, объявляю…»Мне мучительно стыдно, и, должно быть, я никогда не замолю перед своей собственной совестью этот омерзительный грех, но я первым делом скользнул взглядом в нижний угол документа – там стояла четкая ажурная подпись Фелиси и криво, неуклюже нацарапанные имена двух её служанок. Завещание было подлинным и имело полную силу. На мой зов поспешили слуги. Не стану описывать вой, который они подняли, обнаружив мертвое тело, но в целом у меня осталось впечатление, что они испытали большое облегчение оттого, что мадемуазель Фелиси наконец покинула Данжо. Среди прочих отданных мною распоряжений было открыть настежь окно – и я строго-настрого приказал никогда не закрывать его. Так оно до сих пор и скрипит распахнутыми створами, пугая суеверные души, но мне нет дела до недовольства трусливой челяди – пока я владею Данжо, окно не будет заперто. Выправив в столице все необходимые бумаги и вступив в права наследования, я приехал в Вальмон в собственной карете с гербом на дверцах и с целой оравой подобострастно прислуживавших мне прихлебателей. Отца, признаться, я и на этот раз не увидел, и даже не знаю, жив он или умер – за хлопотами родственного свидания с дорогой моему сердцу тетушкой Мариеттой такая мелочь как-то забылась. С ней я вполне примирился, ведь одержимая властолюбием старая дева, найдя своего блудного племянника богатым и родовитым, наконец могла без помех им гордиться. Замок я отдал ей (если она вообще когда-либо нуждалась в моём разрешении управлять им), чем тонко польстил этой столь нежной ко мне родственнице. А потом, взглянув напоследок на старые стены, я вернулся домой.По вечерам я люблю слушать, как постукивают на ветру и дребезжат рамы в гостиной Фелиси - этот привычный звук, доносящийся до меня всегда, в какой бы части дома я ни очутился, успокаивает мою кровоточащую подленькую совесть. Непогода уже выбила почти все стекла в окне, но кое-что ещё уцелело. Когда-нибудь, я знаю, створы сорвет с петель, и тогда я велю слугам навесить новые, только и всего. Я достиг предела своих мечтаний, исполнил все свои замыслы и воплотил все свои намерения. Я по-прежнему ненавижу книги, по-прежнему хромаю при ходьбе и по-прежнему ношу в себе своего маленького уютного беса. Я живу в красивом доме, окруженном чудесным густым парком с фонтанами, беседками и мелким илистым прудом – и жду: неужели она не упросит тех, сидящих под липой, послать кого-нибудь за мной – графом д’Арси Филиппом де Рео шевалье де Вальмоном?