Мерный визг пил да щебет весенних птах, запах старой сжигаемой травы. А у нас дома траву не жгут никогда. У нас так холодно, что она не растёт.

Я одна шла под ярким весенним солнышком. Шла по асфальтовой дорожке, которая после зимы нуждалась в ремонте - тут и там ямы. Если вниз не смотреть, можно споткнуться или ногу нечаянно подвернуть. Хочется с высоко поднятой головой идти, подставив лицо солнцу, а приходится под ноги смотреть.

Выйдя за посёлок, с высокими домами и специально посаженными красивыми деревьями, я побежала по пыльной, уже без асфальтового покрытия тропинке. Бежать так интересно, картинки, хорошо известные, преобразуются, меняются, прыгают. Пробежав не так, чтоб очень далеко, мне это всё же наскучило, и я решила немного полежать. Завалилась в мягкую молоденькую травку, подняв из неё рой каких-то насекомых.

Смотрела, смотрела на небо и на ползущие по нему облака, выдумывала, на что они могут быть похожи, но и это мне быстро надоело. Припомнив, что тут недалеко есть река, встала, отряхнув свою красную атласную юбку и белые чулочки, да побрела в её сторону.

Здесь так уныло, но я тут заперта. Этот мир, что я придумала сама, создала, оживив через песню, тянулась к нему, к этому чуду, да сама себя в нём на веки закрепостила. Я потеряла к нему интерес, сколько бы я себя не обманывала, и день за днём всё более убеждаюсь в этой мысли. Тут всё предсказуемо, серо, несмотря на теплоту, на тот антипод, что я придумала заснеженным просторам своей родины, которая казалась мне слишком суровой. Мне теперь так всё безразлично, даже то, что он, похоже, рассыпается, мой мир.

Проходила мимо трёх старых деревьев, на одном из которых, самом большом, малыши лет пять назад построили шалаш. Дерево древнее и страшное, а на нём доски - остатки пола. Малыши выросли, бросили свой маленький мирок, играют теперь в другие игры.

Стоя на пригорке, оглядела тёмную ленту реки, вон там подальше островок, течение расходиться на два рукава, а потом опять объединяется. Они вновь встречаются - эти потоки. Аккуратно спускаясь, чтобы не упасть, я пыталась вспомнить, как же зовётся эта река, какое ей имя придумали люди, играя в создателей.

А потом медленно подошла к ней, присела, дотронувшись рукой до бегущей воды. Струйки бились о мои пальцы, обегали их, потом соединяясь всё в тот же единый поток. Солнце ощутимо пекло спину, но от реки шла прохлада. А я сидела, да слушала звуки реки.

Тут к обычному журчанию примешался столь знакомый голос. Песня, песня лилась из реки. Я отпрянула, вскочила на ноги, мне стало больно, и неожиданно всё это было. В течении появилось лицо моего брата. Вода уплывала и смывалась, но его лицо не исчезало.

- Добрый день, Арелика. Я прорвался к тебе таки. Я тебя вижу.

Голос был далёк, его приглушало журчание, но это был он, звенящий колокольчиком на высоких нотах и перекатывающийся волной холодных морей на низких.

- И я тебя - прошептала я, вновь опускаясь на колени.

Он что-то начал говорить, но я даже не вслушивалась в слова, только глотала, питалась энергией его голоса. Нам говорили, что они у нас так похожи. Когда-то нам так говорили. Да приговаривали, как одинаково мы талантливы.

- А ты, я вижу так и не изменилась, сестра. Всё та же маленькая девочка, в тех же белых чулочках да кофте с рюшами.

Посмотрела на его лицо. На взрослое лицо, обрамлённое длинными чёрными прядями волос с проседью. И меня как будто отбросило куда-то далеко-далеко от него, ещё дальше, чем я была всё это время.

- Спой со мной, Арелика. Споёшь?

- А ты поплачешь со мной Марик?

- Поплачь, Арелика, поплачь одна, я не умею плакать.

- А я разучилась петь. Песня не идёт, песня не живёт, когда нет эмоций. А слёзы, они текут от бызысходности. Иди, Марик, пой свою песнь, а я пока поплачу.

Кап-кап-кап...это слёзы, что падают в реку, где отражается лишь моё лицо.