| Поэзия Серебряного Века. Акмеизм, часть 1 | |
Поэзия Серебряного Века. Акмеизм, часть 1
Акмеизм (от греч. akme - высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, вершина, остриё) - одно из модернистских течений в русской поэзии 1910-х годов, сформировавшееся как реакция на крайности символизма.
Преодолевая пристрастие символистов к «сверхреальному», многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, акмеисты стремились к чувственной пластически-вещной ясности образа и точности, чеканности поэтического слова. Их «земная» поэзия склонна к камерности, эстетизму и поэтизации чувств первозданного человека.
Для акмеизма была характерна крайняя аполитичность, полное равнодушие к злободневным проблемам современности.
Основные принципы акмеизма:
• освобождение поэзии от символистских призывов к идеальному, возвращение ей ясности; • отказ от мистической туманности, принятие земного мира в его многообразии, зримой конкретности, звучности, красочности; • стремление придать слову определенное, точное значение; • предметность и четкость образов, отточенность деталей; • обращение к человеку, к «подлинности» его чувств; • поэтизация мира первозданных эмоций, первобытно-биологического природного начала; • перекличка с минувшими литературными эпохами, широчайшие эстетические ассоциации, «тоска по мировой культуре».
Акмеисты, пришедшие на смену символистом, не имели детально разработанной философско-эстетической программы. Но если в поэзии символизма определяющим фактором являлась мимолетность, сиюминутность бытия, некая тайна, покрытая ореолом мистики, то в качестве краеугольного камня в поэзии акмеизма был положен реалистический взгляд на вещи. Туманная зыбкость и нечеткость символов заменялась точными словесными образами. Слово, по мнению акмеистов, должно было приобрести свой изначальный смысл.
Высшей точкой в иерархии ценностей для них была культура, тождественная общечеловеческой памяти. Поэтому столь часты у акмеистов обращения к мифологическим сюжетам и образам. Если символисты в своем творчестве ориентировались на музыку, то акмеисты - на пространственные искусства: архитектуру, скульптуру, живопись. Тяготение к трехмерному миру выразилось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой экзотическая деталь могла использоваться с чисто живописной целью. То есть «преодоление» символизма происходило не столько в сфере общих идей, сколько в области поэтической стилистики. В этом смысле акмеизм был столь же концептуален, как и символизм, и в этом отношении они, несомненно, находятся в преемственной связи.
Отличительной чертой акмеистского круга поэтов являлась их «организационная сплоченность». По существу, акмеисты были не столько организованным течением с общей теоретической платформой, сколько группой талантливых и очень разных поэтов, которых объединяла личная дружба. У символистов ничего подобного не было: попытки Брюсова воссоединить собратьев оказались тщетными. То же наблюдалось у футуристов - несмотря на обилие коллективных манифестов, которые они выпустили. Акмеисты, или - как их еще называли - «гиперборейцы» (по названию печатного рупора акмеизма, журнала и издательства «Гиперборей»), сразу выступили единой группой. Своему союзу они дали знаменательное наименование «Цех поэтов». А начало новому течению (что в дальнейшем стало едва ли не «обязательным условием» возникновения в России новых поэтических групп) положил скандал.
Осенью 1911 года в поэтическом салоне Вячеслава Иванова, знаменитой «Башне», где собиралось поэтическое общество и проходило чтение и обсуждение стихов, вспыхнул «бунт». Несколько талантливых молодых поэтов демонстративно ушли с очередного заседания «Академии стиха», возмущенные уничижительной критикой в свой адрес «мэтров» символизма. Надежда Мандельштам так описывает этот случай: «В «Академии стиха», где княжил Вячеслав Иванов, окруженный почтительными учениками, был прочитан «Блудный сын» Гумилева. Произведение было подвергнуто настоящему разгрому. И выступление было настолько грубое и резкое, что друзья Гумилева покинули «Академию» и организовали «Цех поэтов» - в противовес ей».
А через год, осенью 1912 года шестеро основных членов «Цеха» решили не только формально, но и идейно отделиться от символистов. Они организовали новое содружество, назвав себя «акмеистами», т. е. вершиной. При этом «Цех поэтов» как организационная структура сохранился - акмеисты остались в нем на правах внутреннего поэтического объединения.
Главные идеи акмеизма были изложены в программных статьях Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», опубликованных в журнале «Аполлон» (1913, № 1), издававшемся под редакцией С. Маковского. В первой из них говорилось: «На смену символизму идет новое направление, как бы оно не называлось, акмеизм ли (от слова acme - высшая степень чего-либо, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, сем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя по всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.
«Символизм… заполнив мир «соответствиями», обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он… просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще» - считал С. Городецкий.
В 1913 г. была написана и статья Мандельштама «Утро акмеизма», увидевшая свет лишь шесть лет спустя. Отсрочка в публикации не была случайной: акмеистические воззрения Мандельштама существенно расходились с декларациями Гумилева и Городецкого и не попали на страницы «Аполлона».
Однако, как отмечает Т. Скрябина, «впервые идея нового направления была высказана на страницах «Аполлона» значительно раньше: в 1910 г. М. Кузмин выступил в журнале со статьей «О прекрасной ясности», предвосхитившей появление деклараций акмеизма. К моменту написания статьи Кузмин был уже зрелым человеком, имел за плечами опыт сотрудничества в символистской периодике. Потусторонним и туманным откровениям символистов, «непонятному и темному в искусстве» Кузмин противопоставлял «прекрасную ясность», «кларизм» (от греч. clarus - ясность). Художник, по Кузмину, должен нести в мир ясность, не замутнять, а прояснять смысл вещей, искать гармонии с окружающим. Философско-религиозные изыскания символистов не увлекали Кузмина: дело художника - сосредоточиться на эстетической стороне творчества, художественном мастерстве. «Темный в последней глубине символ» не уступает место любованию «прелестными мелочами» и ясным структурам». Идеи Кузмина не могли не повлиять на акмеистов: «прекрасная ясность» оказалась востребованной большинством учеников «Цеха поэтов».
Другим «предвестником» акмеизма можно считать Иннокентия Анненского, который, формально являясь символистом, фактически лишь в ранний период своего творчества отдал ему дань. В дальнейшем Анненский пошел по другому пути: идеи позднего символизма практически не отразились на его поэзии. Зато простота и ясность его стихов была хорошо усвоена акмеистами.
Спустя три года после публикации статьи Кузмина в «Аполлоне» появились манифесты Гумилева и Городецкого - с этого момента принято вести отсчет существованию акмеизма как оформившегося литературного течения. Акмеизм насчитывает шестерых наиболее активных участников течения: Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Зенкевич, В. Нарбут. На роль «седьмого акмеиста» претендовал Г. Иванов, но подобная точка зрения была опротестована А. Ахматовой, которая заявляла, что «акмеистов было шесть, и седьмого никогда не было». С ней был солидарен О. Мандельштам, считавший, впрочем, что и шесть - перебор: «Акмеистов только шесть, а среди них оказался один лишний…» Мандельштам объяснил, что Городецкого «привлек» Гумилев, не решаясь выступать против могущественных тогда символистов с одними «желторотыми». «Городецкий же был [к тому времени] известным поэтом…» В разное время в работе «Цеха поэтов» принимали участие Г.Адамович, Н Бруни, Вас. Гиппиус, Вл. Гиппиус, Г. Иванов, Н. Клюев, М. Кузмин, Е. Кузьмина-Караваева. М. Лозинский, В. Хлебников и др. На заседаниях «Цеха», в отличие от собраний символистов, решались конкретные вопросы: «Цех» являлся школой овладения поэтическим мастерством, профессиональным объединением.
Акмеизм как литературное направление объединил исключительно одаренных поэтов - Гумилева, Ахматову, Мандельштама, становление творческих индивидуальностей которых происходило в атмосфере «Цеха поэтов». История акмеизма может быть рассмотрена как своеобразный диалог между этими тремя выдающимися его представителями. Вместе с тем от «чистого» акмеизма вышеназванных поэтов существенно отличался адамизм Городецкого, Зенкевича и Нарбута, которые составили натуралистическое крыло течения. Отличие адамистов от триады Гумилев - Ахматова - Мандельштам неоднократно отмечалось в критике.
Как литературное направление акмеизм просуществовал недолго - около двух лет. В феврале 1914 г. произошел его раскол. «Цех поэтов» был закрыт. Акмеисты успели издать десять номеров своего журнала «Гиперборей» (редактор М. Лозинский), а также несколько альманахов.
«Символизм угасал» - в этом Гумилев не ошибся, но сформировать течение столь же мощное, как русский символизм, ему не удалось. Акмеизм не сумел закрепиться в роли ведущего поэтического направления. Причиной столь быстрого его угасания называют, в том числе, «идеологическую неприспособленность направления к условиям круто изменившейся действительности». В. Брюсов отмечал, что «ля акмеистов характерен разрыв практики и теории», причем «практика их была чисто символистской». Именно в этом он видел кризис акмеизма. Впрочем, высказывания Брюсова об акмеизме всегда были резкими; сперва он заявил, что «…акмеизм - выдумка, прихоть, столичная причуда» и предвещал: «…всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет само имя его», а в 1922 г. в одной из своих статей он вообще отказывает ему в праве именоваться направлением, школой, полагая, что ничего серьезного и самобытно в акмеизме нет, и что он находится «вне основного русла литературы».
Однако попытки возобновить деятельность объединения впоследствии предпринимались не раз. Второй «Цех поэтов», основанный летом 1916 г., возглавил Г. Иванов вместе с Г. Адамовичем. Но и он просуществовал недолго. В 1920 г. появился третий «Цех поэтов», который был последней попыткой Гумилева организационно сохранить акмеистическую линию. Под его крылом объединились поэты, причисляющие себя к школе акмеизма: С. Нельдихен, Н. Оцуп, Н. Чуковский, И. Одоевцева, Н. Берберова, Вс. Рождественский, Н. Олейников, Л. Липавский, К. Вагинов, В. Познер и другие. Третий «Цех поэтов» просуществовал в Петрограде около трех лет (параллельно со студией «Звучащая раковина») - вплоть до трагической гибели Н. Гумилева.
Творческие судьбы поэтов, так или иначе связанных с акмеизмом, сложились по-разному: Н. Клюев впоследствии заявил о своей непричастности к деятельности содружества; Г. Иванов и Г. Адамович продолжили и развили многие принципы акмеизма в эмиграции; на В. Хлебникова акмеизм не оказал сколько-нибудь заметного влияния. В советское время поэтической манере акмеистов (преимущественно Н. Гумилева) подражали Н. Тихонов. Э. Багрицкий, И. Сельвинский, М. Светлов.
В сравнении с другими поэтическими направлениями русского Серебряного века акмеизм по многим признакам видится явлением маргинальным. В других европейских литературах аналогов ему нет (чего нельзя сказать, к примеру, о символизме и футуризме); тем удивительнее кажутся слова Блока, литературного оппонента Гумилева, заявившего, что акмеизм явился всего лишь «привозной заграничной штучкой». Ведь именно акмеизм оказался чрезвычайно плодотворным для русской литературы. Ахматовой и Мандельштаму удалось оставить после себя «вечные слова». Гумилев предстает в своих стихах одной из ярчайших личностей жестокого времени революций и мировых войн. И сегодня, почти столетие спустя, интерес к акмеизму сохранился в основном потому, что с ним связано творчество этих выдающихся поэтов, оказавших значительное влияние на судьбу русской поэзии XX века.
С. М. Городецкий (1884 - 1967) Сергей Митрофанович Городецкий - поэт, прозаик, драматург, переводчик. Лучшие его поэтические произведения создавались в 1905 - 1907 годах. Это книги «Ярь» и «Перун», где в образе Ярилы и других мифических персонажей поэт воплотил стихийную мощь первобытного человека, игру и противоборство сил природы.
Городецкий был одним из организаторов и лидеров «Цеха поэтов» - группы акмеистов, в задачу которых входило утвердить в поэзии «земную», материально-чувственную, ясную предметн6ость художественного образа и языка. Кроме того, Городецкий выпустил несколько книг прозы и множество литературно-критических статей. Весна (Монастырская)
Где ты, милый, лобызанный,
Анне Ахматовой
В начале века профиль странный (Истончен он и горделив) Возник у Лиры. Звук желанный Раздался, остро воплотив
Обиды, горечь и смятенье Сердец, видавших острие, Где в неизбежном столкновенье Два века бились за свое.
1913Путница
Я дал ей меду и над медом Шепнул, чтоб слаще жизнь была, Чтоб над растерзанным народом Померкнуло созвездье зла.
Она рукой темно-янтарной Коснулася моей руки, Блеснув зарницей благодарной Из глаз, исполненных тоски.
И тихо села на пороге, Блаженством сна озарена. А в голубой пыли дороги Все шли такие ж, как она.
1916
Николаю Гумилеву
На львов в агатной Абиссинии, На немцев в каиновой войне Ты шел, глаза холодно-синие Всегда вперед, и в зной и в снег.
В Китай стремился, в Полинезию, Тигрицу-жизнь хватал живьем. Но обескровливал поэзию Стальным рассудка лезвием.
Любой пленялся авантюрою, Салонный быт едва терпел, Но над несбыточной цезурою Математически корпел.
Тесня полет Пегаса русого, Был трезвым даже в забытьи И разрывал в пустынях Брюсова Камеи древние Готье.
К вершине шел и рай указывал, Где первозданный жил Адам, — Но под обложкой лупоглазого Журнала петербургских дам.
Когда же в городе огромнутом Всечеловеческий встал бунт, Скитался по холодным комнатам, Бурча, что хлеба только фунт.
И ничего под гневным заревом Не уловил, не уследил, Лишь о возмездье поговаривал Да перевод переводил.
И стал, слепец, врагом восстания, Спокойно смерть к себе позвал. В мозгу синела Океания, И пела белая Москва.
Конец поэмы недочисленной Узнал ли ты в стенах глухих? Что понял в гибели бессмысленной? Какие вымыслил стихи?
О, как же мог твой смелый пламенник В песках погаснуть золотых? Ты не узнал живого знамени С Парнасской мертвой высоты.
1921
Н. С. Гумилев (1886 - 1921)
Николай Степанович Гумилев – поэт, прозаик, драматург, критик. В юности много путешествовал. Муж Анны Ахматовой. В 1914 году добровольцем ушел на фронт. Революция застала его за границей. Вернувшись в Петроград, был членом редколлегии издательства «Всемирная литература». В 1921 году арестован по ложному обвинению и расстрелян как участник контрреволюционного заговора.
Один из основателей акмеизма, руководитель «Цеха поэтов». Однако его творчество вступало в противоречие с акмеистскими постулатами: в его стихах отсутствовала та «реальность», ради которой отвергались «туманности» символизма. Для поэзии Гумилева характерна тяга к экзотике, поэтизация истории, пристрастие к ярким краскам, стремление к композиционной четкости.
Сонет
Как конквистадор в панцире железном, Я вышел в путь и весело иду, То отдыхая в радостном саду, То наклоняясь к пропастям и безднам.
Порою в небе смутном и беззвездном Растет туман… но я смеюсь и жду, И верю, как всегда, в мою звезду, Я, конквистадор в панцире железном.
И если в этом мире не дано Нам расковать последнее звено, Пусть смерть приходит, я зову любую!
Я с нею буду биться до конца, И, может быть, рукою мертвеца Я лилию добуду голубую.
1905 – 1908
Поэту
Пусть будет стих твой гибок, но упруг, Как тополь зеленеющей долины, Как грудь земли, куда вонзился плуг, Как девушка, не знавшая мужчины.
Уверенную строгость береги: Твой стих не должен ни порхать, ни биться. Хотя у музы легкие шаги, Она богиня, а не танцовщица.
И перебойных рифм веселый гам, Соблазн уклонов, легкий и свободный, Оставь, оставь накрашенным шутам, Танцующим на площади народной.
И, выйдя на священные тропы, Певучести пошли свои проклятья, Пойми: она любовница толпы, Как милостыни, ждет она объятья.
1908
Из цикла «Капитаны» 1
На полярных морях и на южных, По изгибам зеленых зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны — Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий — Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет, Гребни волн поднялись в небеса — Ни один пред грозой не трепещет, Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки, Этот острый, уверенный взгляд, Что умеет на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной Настигать исполинских китов И приметить в ночи многозвездной Охранительный свет маяков?
1909
Современность
Я закрыл Илиаду и сел у окна, На губах трепетало последнее слово, Что-то ярко светило — фонарь иль луна, И медлительно двигалась тень часового.
Я так часто бросал испытующий взор И так много встречал отвечающих взоров, Одиссеев во мгле пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров.
Так, в далекой Сибири, где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты, Их глухая тоска там колышет снега, Красной кровью — ведь их — зажжены горизонты.
Я печален от книги, томлюсь от луны, Может быть, мне совсем и не надо героя, Вот идут по аллее, так странно нежны, Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
Не позднее 14 августа 1911
Я и Вы
Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из иной страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам Темным платьям и пиджакам — Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам.
Я люблю — как араб в пустыне Припадает к воде и пьет, А не рыцарем на картине, Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый, Протестантский, прибранный рай, А туда, где разбойник, мытарь И блудница крикнут: вставай!
1917
Дождь
Сквозь дождем забрызганные стекла Мир мне кажется рябым; Я гляжу: ничто в нем не поблекло И не сделалось чужим.
Только зелень стала чуть зловещей, Словно пролит купорос, Но зато рисуется в ней резче Круглый куст кровавых роз.
Капли в лужах плещутся размерней И бормочут свой псалом, Как монашенки в часы вечерни Торопливым голоском.
Слава, слава небу в тучах черных! То — река весною, где Вместо рыб стволы деревьев горных В мутной мечутся воде.
В гиблых омутах волшебных мельниц Ржанье бешеных коней, И душе, несчастнейшей из пленниц, Так и легче и вольней.
1915
Я сам над собой насмеялся И сам я себя обманул, Когда мог подумать, что в мире Есть что-нибудь кроме тебя.
Лишь белая в белой одежде, Как в пеплуме древних богинь, Ты держишь хрустальную сферу В прозрачных и тонких перстах.
А все океаны, все горы, Архангелы, люди, цветы — Они в хрустале отразились Прозрачных девических глаз.
Как странно подумать, что в мире Есть что-нибудь кроме тебя, Что сам я не только ночная, Бессонная песнь о тебе,
Но свет у тебя за плечами, Такой ослепительный свет, Там длинные пламени реют, Как два золотые крыла.
1921
Трагикомедией — названьем «человек» — Был девятнадцатый смешной и страшный век, Век, страшный потому, что в полном цвете силы Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы, И потому смешной, что думал он найти В недостижимое доступные пути; Век героических надежд и совершений…
1921
Владимир Нарбут (1888 – 1938) Владимир Иванович Нарбут – поэт яркий и самобытный. Его появление на поэтическом небосклоне начала 1910-х годов стало заметным явлением в русской литературе. В полном соответствии с эстетикой акмеизма, в поэзии Нарбута присутствуют многие культурные традиции, накопленные русской поэзией к началу XX века. Он являлся поэтом, осмысленно и непреклонно любившим землю. Его стиху свойственна созерцательность, здесь явно доминирует эпическое, черноземное начало. Хотя в своем ощущении России он – прямой наследник соловьевской и блоковской традиций.
Кроме того, Нарбут был талантливым и удачным издателем. В гражданскую войну – воевал на стороне красных, был захвачен в плен и расстрелян, но не убит – ночью ему удалось скрыться. Однако от сталинского лагеря коммунист Нарбут не ушел: в 1928 году он лишился всех партийно-издательских постов, в 1936-м был арестован. Погиб на Колыме. Точная дата смерти не установлена.
Предутреннее
Свежает. В побледневшем небе Еще стоит одна звезда. Она четка, как яркий жребий, Красна, как медная руда.
Но и она жива минутой, Но и она потухнет вдруг! Каймой широкой и согнутой Ушел в туманы росный луг.
И на пригорке посизевшем Заметны знаки уж утра: Обдаст лицо теплом осевшим И дымом позднего костра.
1909
Самоубийца
В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! А. Пушкин
Ну, застрелюсь. Как будто очень просто: нажмешь скобу — толкнет, не прогремит. Лишь пуля (в виде желвака-нароста) завязнет в позвоночнике... Замыт уже червовый разворот хламид. А дальше что? Поволокут меня в плетущемся над головами гробе и, молотком отрывисто звеня, придавят крышку, чтоб в сырой утробе великого я дожидался дня. И не заметят, что, быть может, гвозди концами в сонную вопьются плоть: ведь скоро, все равно, под череп грозди червей забьются — и начнут полоть то, чем я мыслил, что мне дал Господь. Но в светопреставленье, в Страшный Суд — язычник — я не верю: есть же радий. Почию и услышу разве зуд в лиловой прогнивающей громаде, чьи соки жесткие жуки сосут? А если вдруг распорет чрево врач, вскрывая кучу (цвета кофе) слизи, как вымокший заматерелый грач я (я — не я!), мечтая о сюрпризе, разбухший вывалю кишок калач. И, чуя приступ тошноты: от вони, свивающей дыхание в спираль, — мой эскулап едва-едва затронет пинцетом, выскобленным, как хрусталь, зубов необлупившихся эмаль. И вновь — теперь уже как падаль — вновь распотрошенного и с липкой течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой, — швырнут меня... И будет мрак лилов. И будет червь, протиснуться стремясь меж мускулов, головкою стеклянной опять вбирать в слепой отросток мазь, чтоб, выйдя, и она по-над поляной поганкой зябнущею поднялась. И даже глаз мой, сытый поволокой (хрусталиком, слезами просверлив чалящий гроб), сквозь поры в недалекий переструится сад, чтоб в чаще слив, нулем повиснув, карий дать палив... Так, расточась, останусь я во всем. Но, собирая память, кокон бабий и воздух понесет, и чернозем, — и (вырыгнутый) прокричу о жабе, пришлепывающей (комок — весом) в ногах рассыпавшегося меня...
1914
Ты что же камешком бросаешься, Чужая похвала? Иль только сиплого прозаика Находишь спрохвала? От вылезших и я отнекиваюсь, От гусеничных морд. Но и Евгения Онегина боюсь: А вдруг он — Nature morte? * Я под луною глицериновою, Как ртуть, продолговат. Лечебницей, ресничной киноварью Кивает киловатт. Здесь все — абстрактно и естественно: Табак и трактор, и Орфей веснушчатый за песнею («Орфей», — ты повтори!). Естественно и то, что ночи он В соломе страшной мнет, Пока не наградит пощечиной Ее (ту ночь) восход. Орфей мой, Тимофей! Вязаться Тебе ли с сорняком, Когда и коллективизация Грохочет решетом? Зерно продергивает сеялка, Под лупу — паспорта! Трава Орфея — тимофеевка Всей пригоршней — в борта! О, если бы Евгений выскочил Из градусника (где Гноится он!) Сапог-то с кисточкой, Рука-то без ногтей... О, если бы прошел он поздними — Вареная крупа — Под зябь взметенными колхозами (Ступай себе, ступай!)!.. ...Орфей кудлатый на собрании Про торбу говорит, Лучистое соревнование Сечет углы орбит. При всех высиживает курица, Став лампою, яйцо... ...Ну как Евгению не хмуриться На этот дрязг, дрянцо? Над верстами, над полосатыми — Чугунный километр. — Доглядывай за поросятами, Плодом слонячих недр!.. — Евгений отошел, сморкается; Его сапог — протез. В нем — желчь, в нем — печень парагвайца, Термометра болезнь! (Орфей) — Чего же ты не лечишься? (Евгений) — Я в стекле... — ...А мир — высок, он — весок, греческий, А то и — дебелей. Что ж, похвала, начнем уж сызнова (Себе) плести венки, Другим швыряя остракизма Глухие черепки...
* Натюрморт – букв., «мертвая природа» (фр).
1915
России синяя роса, крупитчатый, железный порох, и тонких сабель полоса, сквозь вихрь свистящая в просторах, кочуйте, Мор, Огонь и Глад, — бичующее Лихолетье: отяжелевших век огляд на борозды годины третьей. Но каждый час, как вол, упрям, ярмо гнетет крутую шею; дубовой поросли грубее, рубцуется рубаки шрам; и, желтолицый печенег, сыпняк, иззябнувший в шинели, ворочает белками еле и еле правит жизни бег... Взрывайся, пороха крупа! Свисти, разящий полумесяц! Россия — дочь! Жена! Ступай — и мертвому скажи: «Воскресе». Ты наклонилась, и ладонь моя твое биенье чует, и конь, крылатый, молодой, тебя выносит — вон, из тучи...
1919
На смерть Александра Блока
Узнать, догадаться о тебе, Лежащем под жестким одеялом, По страшной, отвиснувшей губе, По темным под скулами провалам?.. Узнать, догадаться о твоем Всегда задыхающемся сердце?.. Оно задохнулось! Продаем Мы песни о веке-погорельце... Не будем размеривать слова... А здесь, перед обликом извечным, Плюгавые флоксы да трава Да воском заплеванный подсвечник. Заботливо женская рука Тесемкой поддерживает челюсть, Цингой раскоряченную... Так, Плешивый, облезший — на постели!.. Довольно! Гранатовый браслет — Земные последние оковы, Сладчайший, томительнейший бред
Чиновника (помните?) Желткова.
1921
Часть I. Футуризм. Кубофутуризм.
Часть II. Эгофутуризм.
Часть III. Мезонин поэзии. Центрифуга.
Часть IV. Закат футуризма. ЛЭФ.
Часть V. Символизм.
|
Оцените пост
2
Теги
|
|
|
|
|
|
|
1 219
0
ОММЕНТАРИИ