Деревня осталась позади, и вскоре крутые петли шоссе привели нас в край медленного стекла.
Мне ни разу не приходилось бывать на таких фермах, и вначале они показались мне жутковатыми, а воображение и обстоятельства еще усиливали это впечатление. Турбодвигатель нашей машины работал ровно и бесшумно, не нарушая безмолвия сыроватого воздуха, и мы неслись по серпантину шоссе среди сверхъестественной тишины. Справа, по горным склонам, обрамлявшим удивительно красивую долину, в темной зелени могучих сосен, вбирая свет, стояли огромные рамы с листами медленного стекла. Лучи вечернего солнца порою вспыхивали на растяжках, и казалось, будто там кто то ходит. Но на самом деле вокруг было полное безлюдье. Ряды этих окон годами стояли на склонах над долиной, и люди приходили протирать их только изредка в глухие часы ночи, когда ненасытное стекло не могло запечатлеть их присутствия.
Зрелище было завораживающее, но ни я, ни Селина ничего о нем не сказали. Мне кажется, мы ненавидели друг друга с таким неистовством, что не хотелось портить новые впечатления, бросая их в водоворот наших эмоций. Я все острее ощущал, что мы напрасно затеяли эту поездку. Прежде я полагал, что нам достаточно будет немного отдохнуть, и все встанет на свое место. И вот мы отправились путешествовать. Но ведь в положении Селины это ничего не меняло, и (что было еще хуже) беременность продолжала нервировать ее.
Пытаясь найти оправдание тому, что ее состояние так вывело нас из равновесия, мы говорили все, что обычно говорят в таких случаях: нам, конечно, очень хочется иметь детей, но только позже, в более подходящее время. Ведь Селина из за этого должна была оставить хорошо оплачиваемую работу, а вместе с ее заработком мы лишались и нового дома, который совсем было собрались купить, – приобрести его на то, что я получал за свои стихи, было, разумеется, невозможно. Однако в действительности наше раздражение объяснялось тем, что нам против воли пришлось осознать следующую неприятную истину: тот, кто говорит, что хочет иметь детей, но только позже, на самом деле совсем не хочет ими обзаводиться – ни теперь, ни после. И нас бесило сознание, что мы попали в извечную биологическую ловушку, хотя всегда считали себя особенными и неповторимыми.
Шоссе продолжало петлять по южным склонам Бенкрейчена, и время от времени впереди на мгновение открывались далекие серые просторы Атлантического океана. Я притормозил, чтобы спокойно полюбоваться этой картиной, и тут увидел прибитую к столбу доску. Надпись на ней гласила: «МЕДЛЕННОЕ СТЕКЛО. Качество высокое, цены низкие. Дж.Р.Хейген». Подчинившись внезапному побуждению, я остановил машину у обочины. Жесткие стебли травы царапнули по дверце, и я сердито поморщился.
– Почему ты остановился? – спросила Селина, удивленно повернув ко мне лицо, обрамленное платиновыми волосами.
– Погляди на это объявление. Давай сходим туда и посмотрим. Вряд ли в такой глуши за стекло просят слишком дорого.
Селина возразила насмешливо и зло, но меня так захватила эта мысль, что я не стал слушать. У меня было нелепое ощущение, что нам нужно сделать что то безрассудное и неожиданное. И тогда все утрясется само собой.
– Пошли, – сказал я. – Нам полезно размять ноги. Мы слишком долго сидели в машине.
Селина так пожала плечами, что у меня на душе сразу стало скверно, и вышла из машины. Мы начали подниматься по крутой тропе, по вырезанным в склоне ступенькам, которые были укреплены колышками. Некоторое время тропа вилась между деревьями, а потом мы увидели одноэтажный каменный домик. Позади него стояли высокие рамы с медленным стеклом, повернутые к великолепному отрогу, отражающемуся в водах Лох Линна. Почти все стекла были абсолютно прозрачны, но некоторые казались панелями отполированного черного дерева.
Когда мы вошли в аккуратно вымощенный двор, нам помахал рукой высокий пожилой мужчина в сером комбинезоне. Он сидел на низкой изгороди, курил трубку и смотрел на дом. Там у окна стояла молодая женщина в оранжевом платье, держа на руках маленького мальчика. Но она тут же равнодушно повернулась и скрылась в глубине комнаты.
– Мистер Хейген? – спросил я, когда мужчина слез с изгороди.
– Он самый. Интересуетесь стеклом? Тогда лучше места вам не найти.
– Хейген говорил деловито, с интонациями и легким акцентом шотландского горца. У него было невозмутимо унылое лицо, какие часто встречаются у пожилых землекопов и философов.
– Да, – сказал я. – Мы путешествуем и прочли ваше объявление.
Селина, хотя обычно она легко заговаривает с незнакомыми людьми, ничего не сказала. Она смотрела на окно, теперь пустое, с легким недоумением – во всяком случае, так мне показалось.
– Вы ведь из Лондона? Ну, как я сказал, лучшего места вы выбрать не могли, да и времени тоже. Сезон еще не начался, и нас с женой в это время года мало кто навещает.
Я рассмеялся.
– То есть мы сможем купить небольшое стекло, не заложив последнюю рубашку?
– Ну вот! – сказал Хейген с виноватой улыбкой. – Опять я сам все испортил! Роза, то есть моя жена, говорит, что я никогда не научусь торговать. Но все таки садитесь и потолкуем, – он указал на изгородь а потом с сомнением поглядел на отглаженную голубую юбку Селины и добавил:
– Погодите, я сейчас принесу коврик.
Хейген, прихрамывая, вошел в дом и закрыл за собой дверь.
– Может быть, нам и незачем было забираться сюда, – шепнул я Селине, – но ты все таки могла бы держаться с ним полюбезнее. По моему, мы можем рассчитывать на выгодную покупку.
– Держи карман шире, – ответила она с нарочитой вульгарностью. – Даже ты мог бы заметить, в каком доисторическом платье расхаживает его жена. Он не станет благодетельствовать незнакомых людей.
– А это была его жена?
– Конечно, это была его жена.
– Ну ну, – сказал я с удивлением. – Только ты все равно постарайся быть вежливой. Не ставь меня в глупое положение.
Селина презрительно фыркнула. Но когда Хейген вышел из дома, она очаровательно улыбнулась, и меня немного отпустило. Странная вещь – мужчина может любить женщину и в то же время от души желать, чтобы она попала под поезд.
Хейген расстелил плед на изгороди, и мы сели, чувствуя себя несколько неловко в этой классической сельской позе.
Далеко внизу, за рамами с бессонным медленным стеклом, неторопливый пароходик чертил белую полосу по зеркалу озера.
Буйный горный воздух словно сам рвался в наши легкие, перенасыщая их кислородом.
– Кое кто из тех, кто растит здесь стекло, – начал Хейген, – расписывает приезжим вроде вас, до чего красива осень в этой части Аргайла. Или там весна, или зима. А я обхожусь без того – ведь любой дурак знает, что место, которое летом некрасиво, никогда не бывает красивым. Как, по вашему?
Я послушно кивнул.
– Вы просто хорошенько поглядите на озеро, мистер…
– Гарленд.
– …Гарленд. Вот что вы купите, если вы купите мое стекло. И красивее, чем сейчас, оно не бывает. Стекло в полной фазе, толщина не меньше десяти лет, и полуметровое окно обойдется вам в двести фунтов.
– Двести фунтов! – Селина была возмущена. – Даже в магазине пейзажных окон на Бонд стрит не стоят так дорого.
Хейген улыбнулся терпеливой улыбкой, а затем внимательно посмотрел на меня, проверяя, достаточно ли я разбираюсь в медленном стекле, чтобы в полной мере оценить его слова. Сумма, которую он назвал, была гораздо больше, чем я ожидал, но ведь речь шла о десятилетнем стекле! Дешевое стекло в магазинчиках вроде «Панорамплекса» или «Стекландшафта» – это самое обычное полуторасантиметровое стекло с накладной пластинкой медленного стекла, которой хватает на год, а то и всего на десять месяцев.
– Ты не поняла, дорогая, – сказал я, уже твердо решив купить. – Это стекло сохранится десять лет, и оно в полной фазе.
– Но ведь «в фазе» значит только, что оно соответствует данному времени?
Хейген снова улыбнулся ей, понимая, что меня убеждать больше незачем.
– Только! Простите, миссис Гарленд, но вы, по видимому, не отдаете себе отчета, какая чудесная, в буквальном смысле слова чудесная, точность нужна для создания стекла в полной фазе. Когда я говорю, что стекло имеет толщину в десять лет, это означает, что свету требуется десять лет, чтобы пройти сквозь него. Другими словами, каждое из этих стекол имеет толщину в десять световых лет, а это вдвое больше расстояния до ближайшей звезды. Вот почему отклонение в реальной толщине на одну миллионную долю сантиметра приводит…
Он вдруг замолчал, глядя в сторону дома. Я отвернулся от озера и снова увидел в окне молодую женщину. В глазах Хейгена я заметил жадную тоску, которая смутила меня и одновременно убедила, что Селина ошиблась. Насколько мне известно, мужья никогда так не смотрят на жен – во всяком случае, на своих собственных.
Молодая женщина оставалась у окна лишь несколько секунд, а затем теплое оранжевое пятно снова исчезло в глубине комнаты. Внезапно у меня, не знаю почему, возникло совершенно четкое ощущение, что она слепа. По видимому, мы с Селиной случайно стали свидетелями эмоциональной ситуации, столь же напряженной, как наша собственная.
– Извините, – сказал Хейген, – мне показалось, что Роза меня зовет. Так на чем я остановился, миссис Гарленд? Десять световых лет, сжатые в половину сантиметра, неминуемо…
Я перестал слушать, отчасти потому, что твердо решил купить стекло, а отчасти потому, что уже много раз слышал объяснения свойств медленного стекла – и все равно никак не мог понять его принципа. Один знакомый физик как то посоветовал мне для наглядности представить себе лист медленного стекла как голограмму, которой для воссоздания визуальной информации не требуется лазерного луча и в которой каждый фотон обычного света проходит сквозь спиральную трубку, лежащую вне радиуса захвата любого из атомов стекла. Эта, на мой взгляд, жемчужина неудобопонимаемости не только ничего мне не объяснила, но еще сильнее убедила в том, что человеку, столь мало склонному к технике, как я, следует интересоваться не причинами, а лишь результатами.
Наиболее же важный результат, на взгляд среднего человека, заключался в том, что свету, чтобы пройти сквозь лист медленного стекла, требовался большой срок. Новые листы были всегда угольно черными, потому что ни единый луч света еще не прошел сквозь них. Но когда такое стекло ставили, например, возле лесного озера, это озеро в нем появлялось. И если затем стекло вставлялось в окно городской квартиры где нибудь в промышленном районе, то в течение года из этого окна словно открывался вид на лесное озеро. И это была не просто реалистичная, но неподвижная картина – нет, по воде, блестя на солнце, бежала рябь, животные бесшумно приходили на водопой, по небу пролетали птицы, ночь сменяла день, одно время года сменяло другое. А через год красота, задержанная в субатомных каналах, исчерпывалась, и в раме возникала знакомая серая улица.
Коммерческий успех медленного стекла объяснялся не только его новизной, но и тем, что оно создавало полную эмоциональную иллюзию, будто все это принадлежит тебе. Ведь владелец ухоженных садов и вековых парков не занимается тем, что ползает по своей земле, щупая и нюхая ее. Он воспринимает землю как определенное сочетание световых лучей. С изобретением медленного стекла появилась возможность переносить эти сочетания в угольные шахты, подводные лодки, тюремные камеры.
Несколько раз я пытался выразить в стихах свое восприятие этого волшебного кристалла, но для меня эта тема исполнена такой глубочайшей поэзии, что, как ни парадоксально, воплотить ее в стихи невозможно. Во всяком случае, мне это не по силам. К тому же все лучшие песни и стихотворения об этом уже написаны людьми, которые умерли задолго до изобретения медленного стекла. Например, ведь не мог же я превзойти Мура с его
Когда, не зная сна, лежу В плену безмолвия ночного, Я счастье давнее бужу, И мне сияет свет былого.
Потребовалось всего несколько лет, чтобы медленное стекло из технической диковинки превратилось в товар широкого потребления. И к большому удивлению поэтов – то есть тех из нас, кто верит, что красота живет, хоть розы увядают, – став товаром, медленное стекло приобрело все свойства товара. Появились хорошие стекландшафты, которые стоили очень дорого, и стекландшафты похуже, которые стоили много дешевле. Цена в первую очередь определялась толщиной, измеряемой годами, но значительную роль при ее установлении играла и реальная толщина, или фаза.
Даже самое сложное и новейшее оборудование не могло обеспечить постоянного достижения точно заданной толщины. Грубое расхождение означало, что лист стекла, рассчитанный на пятилетнюю толщину, на самом деле получал толщину в пять лет с половиной, так что свет, попадавший в стекло летом, покидал его зимой. Не столь грубая ошибка могла привести к тому, что полуденное солнечное сияние загоралось в стекле в полночь. В таких несоответствиях была своя прелесть – многим из тех, кто работает по ночам, например, нравилось существовать в своем собственном времени, но, как правило, стекландшафты, которые точнее соответствовали реальному времени, стоили дороже.
Хейген замолчал, так и не убедив Селину. Она чуть заметно покачала головой, и я понял, что он не нашел к ней правильного подхода. Внезапно платиновый шлем ее волос всколыхнулся от удара холодного ветра, и с почти безоблачного неба на нас обрушились крупные прозрачные капли дождя.
– Я оставлю вам чек, – сказал я резко, и зеленые глаза Селины сердито сфокусировались на моем лице. – Вы сможете переслать стекло мне?
– Переслать то нетрудно, – сказал Хейген, соскользнув с изгороди. – Но, может, вам будет приятнее взять его с собой?
– Да, конечно, если это не доставит вам хлопот, – я был пристыжен его безоговорочной готовностью принять мой чек.
– Я пойду выну для вас лист. Подождите здесь. Я сейчас, вот только вставлю его в раму для перевозки.
Хейген зашагал вниз по склону к цепочке окон – в некоторых из них виднелось озеро, залитое солнцем, в других над озером клубился туман, а два три были совершенно черными.
Селина стянула у горла воротник блузки.
– Он мог хотя бы пригласить нас в дом! Уж если к нему завернул идиот, он мог быть и полюбезнее.
Я пропустил эту шпильку мимо ушей и начал заполнять чек. Огромная капля упала мне на палец, и брызги разлетелись по розовой бумаге.
– Ну, ладно, – сказал я. – Постоим на крыльце, пока он не вернется.
«Крыса, – думал я, чувствуя, что все получилось совсем не так. – Да, конечно, я был идиотом, раз женился на тебе… Призовым идиотом, идиотом из идиотов… А теперь, когда ты носишь в себе частицу меня, мне уже никогда, никогда, никогда не вырваться».
Чувствуя, как внутри меня все сжимается, я бежал рядом с Селиной к домику. Чистенькая комнатка за окном, где топился камин, была пуста, но на полу валялись в беспорядке детские игрушки. Кубики с буквами и маленькая тачка цвета очищенной моркови. Пока я смотрел, в комнату вбежал мальчик и принялся ногами расшвыривать кубики. Нас он не заметил. Несколько секунд спустя в комнату вошла молодая женщина и подхватила мальчика на руки, весело смеясь. Она, как и раньше, подошла к окну. Я смущенно улыбнулся, но ни она, ни мальчик не ответили на мою улыбку.
У меня по коже пробежали мурашки. Неужели они оба слепы? Я тихонько попятился.
Селина вскрикнула. Я обернулся к ней.
– Коврик! – сказала она. – Он намокнет.
Перебежав двор под дождем, она сдернула с изгороди рыжеватый плед и побежала назад, прямо к двери дома. Что то конвульсивно всколыхнулось у меня в подсознании.
– Селина! – закричал я. – Не входи туда!
Но я опоздал. Она распахнула деревянную дверь, заглянула внутрь и остановилась, прижав ладонь ко рту. Я подошел к ней и взял плед из ее безвольно разжавшихся пальцев.
Закрывая дверь, я обвел взглядом внутренность домика. Чистенькая комната, в которой я только что видел женщину с ребенком, была заставлена колченогой мебелью, завалена старыми газетами, рваной одеждой, грязной посудой. В комнате стояла сырая вонь, и в ней никого не было. Единственный предмет, который я узнал, была маленькая тачка – сломанная, с облупившейся краской.
Я закрыл дверь на щеколду и приказал себе забыть то, что я видел. Некоторые мужчины содержат дом в порядке и когда живут одни. Другие этого не умеют.
Лицо Селины было белым как полотно.
– Я не понимаю… не понимаю…
– Медленное стекло, но двустороннее, – сказал я мягко. – Свет проходит через него и в дом и из дома.
– Ты думаешь?..
– Не знаю. Нас это не касается. А теперь возьми себя в руки. Вон идет Хейген со стеклом. – Судорога ненависти, сжимавшая мои внутренности, вдруг исчезла.
Хейген вошел во двор, держа под мышкой прямоугольную раму, запакованную в клеенку. Я протянул ему чек, но он глядел на Селину. Он, по видимому, сразу понял, что наши бесчувственные пальцы рылись в его душе. Селина отвела взгляд. Она стала вдруг старой и некрасивой и упрямо всматривалась в горизонт.
– Позвольте взять у вас коврик, мистер Гарленд, – сказал наконец Хейген. – Вы напрасно затруднялись.
– Ничего. Вот чек.
– Благодарю вас. – Он все еще смотрел на Селину со странным выражением мольбы. – Спасибо за покупку.
– Спасибо вам, – ответил я такой же стереотипной фразой.
Я взял тяжелую раму и повел Селину к тропе, по которой нам предстояло спуститься на шоссе. Когда мы добрались до первой смоченной дождем и скользкой ступеньки, Хейген окликнул меня:
– Мистер Гарленд!
Я неохотно оглянулся.
– Я ни в чем не виноват, – сказал он ровным голосом. – Их обоих сшиб грузовик на шоссе шесть лет назад. Шофер был пьян. Моему сыну только исполнилось семь. Я имею право сохранить что то.
Я молча кивнул и начал спускаться по лестнице, крепко обнимая жену, радуясь ощущению ее руки у меня на плече. Перед поворотом я оглянулся и за струями дождя заметил, что Хейген, ссутулившись, сидит на изгороди там, где мы увидели его, когда вошли во двор.
Он смотрел в сторону дома, но я не мог различить, виднеется ли кто нибудь в окне.